Сны наяву

"J’ai vingt ans ; j’ai mal fait ; je pourrai faire mieux". (c) Saint-Just "Мне двадцать лет; я поступал плохо, я могу поступать лучше". (с) Сен-Жюст Сен-Жюст приподнял воротник сюртука и ниже надвинул шляпу. Ускорил шаг. Холодный ноябрьский дождь моросил весь день, а к вечеру превратился в настоящий ливень. Сгущались сумерки. Редкие прохожие торопились быстрее добраться домой. Проехавший экипаж обдал сапоги Сен-Жюста жидкой грязью из-под колес. Возница на ходу прокричал какое-то ругательство. Бормоча под нос проклятия в адрес погоды и хамоватых извозчиков, Сен-Жюст отворил небольшую калитку в воротах дома номер 398 по улице Сент-Оноре и нырнул внутрь. Во дворе дома никого не было. Работа в столярной мастерской Дюплэ уже закончилась, работники разошлись. Сам Дюплэ в окружении семейства сидел за ужином: через окно на первом этаже Сен-Жюст разглядел освещенную свечами комнату, улыбающееся лицо мадам Дюплэ, смеющихся дочерей – Элеонору и Элизабет. Робеспьера за столом не было. Сен-Жюст направился к лестнице, которая вела со двора на второй этаж. По этой лестнице, минуя комнаты хозяев дома, можно было попасть прямо в мансарду, занимаемую Робеспьером. Поднимаясь по ступенькам, он думал о том, кто еще, кроме него самого, пользуется этой лестницей. Возможно, Элеонора Дюплэ, желая скрыть от родителей свои визиты в мансарду?.. Однажды он спросил об этом у Робеспьера. Максимилиан рассердился и, с несвойственной ему резкостью, сказал: - Я не желаю, чтобы имя гражданки Дюплэ упоминалось… упоминалось… - Он замешкался, не зная, какое слово следует употребить в такой деликатной ситуации. – Я не желаю, чтобы вы вообще говорили со мной о гражданке Дюплэ! Это вам понятно? Когда Робеспьер переходил с дружеского «ты» на формальное «вы», Сен-Жюст понимал, что лучше не вступать в спор. Поэтому имя Элеоноры Дюплэ больше не упоминалось в их разговорах. Но в тот день в душе Сен-Жюста поселилось сомнение. Он принялся наблюдать за Элеонорой. Обычно она встречала его во дворе дома и провожала до комнаты Робеспьера. Затем она приносила кофе или фрукты, когда они с Максимилианом засиживались допоздна, споря над текстом очередной речи, которую Робеспьер готовил для выступления в Национальном конвенте. Потом, провожая Сен-Жюста до ворот, Элеонора всегда говорила одно и то же: - Ах, гражданин Сен-Жюст, почему вам никогда не хватает дня для работы? Зачем нужно тратить зря время, отведенное для отдыха? - Разве мы тратим время зря, гражданка? – вежливо улыбаясь, отвечал Сен-Жюст. – Ведь мы… - Не говорите мне ничего, я не хочу и слова слышать из того, что вы обсуждаете с гражданином Робеспьером! Я знаю одно: вы вечно не даете ему выспаться! Сен-Жюст вежливо раскланивался и уходил. Постепенно он начал замечать то, чего не увидел сразу: легкий румянец, вспыхивающий на личике Элеоноры, когда Робеспьер заговаривал с ней; едва заметное напряжение, которое появлялось во всей фигуре Робеспьера, стоило гражданке Дюплэ войти в комнату с подносом, уставленным чашками. А две недели назад Сен-Жюст столкнулся с ними на Елисейских полях: Робеспьер, выглядящий молодцевато и элегантно в своем лучшем сюртуке и белоснежном кружевном галстуке, покупал букет полевых цветов у торговки. Краснеющая от удовольствия Элеонора стояла рядом, опираясь маленькой, затянутой в белую перчатку ручкой на руку Робеспьера. Они выглядели такими счастливыми, что Сен-Жюст, едва поклонившись и пробормотав пару вежливых фраз, предпочел сбежать, - потом кляня себя за малодушие. И ненавидя: за то новое, тревожащее чувство, проснувшееся в сердце при виде Максимилиана и Элеоноры. Это была ревность, Сен-Жюст не стал обманывать себя. Отвратительная, неприличная ревность, так неуместная между друзьями. И в тот день Сен-Жюст поклялся себе, что его дружбу с Робеспьером, дружбу, которой он дорожил как ничем другим на свете, не омрачат недостойные их товарищеского союза чувства. Клятва строго соблюдалась ровно два дня. А потом Максимилиан появился в его скромной комнате в отеле «Соединенные Штаты». Он пришел взволнованный, возбужденный – в Конвенте в тот день было жарко - и попросил Сен-Жюста обязательно присутствовать на вечернем заседании в Якобинском клубе. - Мне нужна твоя поддержка. Вот, посмотри, о чем я собираюсь говорить… - Он вытащил из портфеля несколько листов бумаги, исписанных аккуратным убористым почерком. - Я прочту, - пообещал Сен-Жюст, стараясь не смотреть на тонкие, изящные ладони Масимилиана, выглядывающие из белых кружевных манжет. - Читай сейчас. И скажи, что думаешь. Я присяду? – Робеспьер огляделся: в маленькой комнате из мебели был только стол, единственный стул, на котором сейчас сидел Сен-Жюст, и узкая кровать, небрежно прикрытая мятым покрывалом. - О, пожалуйста! – Сен-Жюст приподнялся, чтобы уступить место, но Робеспьер, махнув рукой, осторожно присел на самый край кровати. Сен-Жюст пытался читать. Раз за разом он перечитывал одну и ту же фразу, не понимая смысла. Боковым зрением он видел Максимилиана. Тот сидел очень прямо. Ладони были аккуратно сложены на коленях. На фоне бедной обстановки комнаты он выглядел ослепительно : безупречно завитые и напудренные волосы, белый галстук, элегантный светло-зеленый сюртук в модную тонкую полоску. На лице, обращенном к окну, застыло спокойно-сосредоточенное выражение. Только легкое постукивание каблука по полу и глаза, моргавшие часто-часто, выдавали его внутреннюю работу, напряжение мысли. Сен-Жюст, не отрываясь, смотрел на его тонкий, изящный профиль. Вспомнилось всё: и внезапный приступ ревности на Елисейских полях, и клятва – обуздать ревность, задушить разгоравшееся чувство, ставившее под угрозу дружбу… «Отвернись, - приказал он мысленно самому себе, - отвернись, не смотри на него. Читай. Не смотри на него. Не смотри…» В этот момент Робеспьер повернул голову. Сен-Жюст не успел отвести взгляд - их глаза встретились. На губах Максимилиана показалась улыбка. Он поднял руку и машинально поправил и без того идеальные завитки волос у виска. И Сен-Жюст понял, что погиб. Поднимаясь по лестнице в мансарду к Робеспьеру, Сен-Жюст улыбался, вспоминая, как пытался выиграть войну с самим собой: как пытался заставить себя не любить. Сколько сил потрачено, сколько бессонных ночей и лихорадочных дней, посвященных бегству от самого себя… Напрасная борьба, напрасные усилия. Он отворил дверь и вошел – без стука. Он знал, что из всех друзей и коллег Робеспьера такая вольность позволялась ему одному. Сен-Жюст был рад тому, что никто из семейства Дюплэ не заметил его прихода: значит, Элеонора не будет заглядывать в комнату каждые полчаса, спрашивая, не нужно ли принести еще свечей, или кофе, или… Или не пора ли гражданину Сен-Жюсту отправиться домой, ведь уже так поздно! Разумеется, она никогда не произносила этого вслух, но тот был готов побиться об заклад, что именно такими были ее мысли. Максимилиан читал, сидя в кресле. Около него, на столике, горела свеча. При виде Сен-Жюста он улыбнулся и отложил книгу. - Добрый вечер, Антуан. - Здравствуй, Максимилиан. Рад тебя видеть. Как твое здоровье? - Лучше, спасибо, намного лучше. Гражданка Дюплэ окружила меня всеми возможными заботами. Сен-Жюст подавил вздох. Во время недомоганий Робеспьера, а таковые случались часто, особенно в холодное время года, Элеонора Дюплэ почти не покидала его мансарду. Сен-Жюст заходил, вежливо сидел с четверть часа и, под неодобрительным взглядом Элеоноры, уходил, мучаясь и тоскуя от невозможности видеть Максимилиана наедине. - Что нового в Конвенте? – спросил Робеспьер, когда Сен-Жюст снял шляпу и расположился в кресле напротив. - Филипп Орлеанский объявил, что испросил у Коммуны разрешения сменить фамилию. Коммуна выбрала для него новую. - Любопытно. И какую же? - Эгалите. - Остроумно! – Робеспьер рассмеялся. – Коммуне нельзя отказать в чувстве юмора. - Орлеанский… то есть, Эгалите просит вообще позабыть, что он когда-либо принадлежал к этому презренному аристократическому роду. И утверждает, что он вовсе не сын своего отца. А настоящим отцом его, якобы, был какой-то кучер из Пале-Рояля. - Филипп слишком старается, пытаясь откреститься от прошлого. А что у Якобинцев? - Я не был там. Без тебя там невыносимо. - Я буду полностью здоров через несколько дней. Сегодня я даже хотел выйти, но гражданка Дюплэ пообещала пожаловаться доктору Субербьелю на то, что я не выполняю его предписаний. «Гражданка Дюплэ… снова. Всегда, везде, постоянно рядом с ним – гражданка Дюплэ», - подумал Сен-Жюст. - Ты никогда не думал съехать отсюда? На отдельную квартиру? – вдруг спросил он. - Съехать? – искренне изумился Робеспьер. – Зачем, бога ради, мне съезжать отсюда? Ты знаешь, я не выношу одиночества. Я жил один, когда приехал в Париж три года назад. У меня была дешевая дрянная квартирка в Марэ. На лестнице вечно пахло помоями, а зимой в комнате было так холодно, что мне приходилось спать, накрывшись пальто поверх одеяла! Ужинал я лишь тогда, когда не забывал загодя зайти в лавку за хлебом и куском какой-нибудь дешевой колбасы, – а я постоянно забывал, ты знаешь мою рассеянность. Здесь, у Дюплэ, я чувствую, что живу в семье. Мне хорошо здесь. Удивительно, что ты не видишь этого. - Прости. Я сказал глупость. – Сен-Жюст слегка покраснел, потупился, разглядывая носки своих запачканных грязью сапог. – Разумеется, тебе хорошо здесь. Робеспьер словно почувствовал его неловкость. Встав с кресла, он направился к столу. Налил стакан красного вина из кувшина, протянул Сен-Жюсту. - Выпей. Ты весь вымок под дождем. И можешь снять сюртук, повесь его вон туда, поближе к камину. - Благодарю. – Взяв стакан, Сен-Жюст почти залпом осушил его. - Что это с вами, гражданин Сен-Жюст? – улыбаясь, спросил Робеспьер. – Вы всегда были так воздержаны в вине. «Это было до того, как я… Господи, Максим, сколько еще я смогу играть в эту игру и притворяться?» - мрачно подумал Сен-Жюст и принялся расстегивать сюртук. Робеспьер снова наполнил его стакан. Себе он налил совсем немного и щедро разбавил вино водой. Оставшись в рубашке и жилете, Сен-Жюст повесил сюртук на спинку стула, пододвинул стул ближе к камину. Максимилиан подошел, похлопал ладонью по его спине. Сказал строго: - Снимай и жилет, он тоже влажный. - Не стоит, право… - Снимай. Кто будет ухаживать за тобой, если ты сляжешь? - Возможно, гражданка Дюплэ будет так добра, что уделит мне немного внимания, - ведь она так добра к больным? - Гражданин Сен-Жюст! – Глаза Робеспьера вспыхнули, рот сжался в узкую линию. Он отошел в дальний угол комнаты, отвернулся к стене. Сен-Жюст смотрел на его узкие плечи, на его невысокую, тонкую фигуру в длинном темно-синем домашнем халате, и не понимал, что чувствует в этот момент: стыд, досада на самого себя, ревность, желание смешались, лишая способности мыслить здраво. Не оборачиваясь, Робеспьер сказал: - Вы постоянно пытаетесь задеть гражданку Дюплэ. А ведь мы с вами договаривались, что вы не станете упоминать ее имени и не станете обсуждать ее со мной. Почему вы нарушаете данное обещание? Каждый раз, когда Робеспьер произносил «вы» вместо «ты», Сен-Жюст чувствовал, как поневоле вздрагивает, словно от боли. Он предпочел бы, чтобы Максимилиан выругался, выбранил его, - но тот никогда не опустился бы до подобного обращения. - Вы молчите? – Робеспьер повернулся, заходил по комнате. – Да что с вами сегодня? Вы сам не свой, я вас не узнаю. Сен-Жюст чувствовал, как слова сами рвутся с языка. Всё напряжение последних нескольких недель словно навалилось на плечи, делая невозможными, бесполезными усилия воли, которыми Сен-Жюст пытался скрыть правду – и от себя, и от Робеспьера. Максимилиан стоял в нескольких шагах – немного бледный после болезни, с заострившимися скулами, с ненапудренными волосами, свободно рассыпавшимися по плечам. Он был очень красив сейчас – хрупкой, утонченной красотой. У Сен-Жюста пересохло в горле. «Или я скажу всё сейчас – или придется молчать всегда… Другой такой возможности не будет», - пронеслось в голове. И он решился. Словно в омут с головой – выпалил слова, которые поклялся никогда не произносить вслух: - Гражданка Дюплэ занимает большое место в твоей… в вашей жизни и, думаю, что не ошибусь, если скажу, что и в вашем сердце. – Под рассерженным взглядом Робеспьера он тоже перешел на «вы». – Для того, кто мечтает о подобном же счастье, но понимает, как мала надежда, тяжело смотреть на то, как гражданка Дюплэ и вы… - Стой, стой!.. Замолчи. – Робеспьер наморщил лоб, потёр переносицу. – Антуан, о ком ты говоришь? Кто мечтает о подобном же счастье? Сен-Жюст молчал. Максимилиан не отводил взгляд, смотрел прямо ему в глаза. В комнате было так тихо, что Сен-Жюст слышал дыхание Робеспьера – спокойное и глубокое, так не похожее на его собственные, лихорадочные, короткие вдохи и выдохи. - Антуан? В следующее мгновение Сен-Жюст сделал немыслимое: шагнув навстречу Максимилиану, он припал губами к его губам. - Господи помилуй, Антуан! – сдавленным голосом воскликнул Робеспьер, отталкивая Сен-Жюста. В его глазах был ужас. – Что… Что это? Что ты делаешь?! Постой, куда ты? Антуан! Рванув дверь, Сен-Жюст выскочил на лестницу. Спустился, перескакивая через ступеньки, быстро пересек двор и выбежал на улицу. Сюртук с жилетом и шляпа остались у Робеспьера. Дождь лил стеной. Волосы и рубашка мгновенно намокли. Сен-Жюст пустился бегом. Он добрался до гостиницы «Соединенные Штаты» насквозь промокший, дрожащий от холода. К утру его начала бить лихорадка. *** Он не знал, сколько времени прошло. Иногда казалось, что он проспал всего несколько часов, а иногда - вечность. В комнату входили какие-то люди, но расслышать их голоса не удавалось: словно прозрачная стена ограждала его от внешнего мира. Просыпаясь от нестерпимого жара, он сбрасывал одеяла, - и тут же начинал дрожать от холода. Иногда чьи-то прохладные руки касались его лба. Приподнимали голову, подносили к губам чашку. Сен-Жюст жадно глотал теплое, кисловатое питье и снова валился на подушки, погружаясь в забытье. Один раз ему показалось, что у постели он видит Максимилиана. - Прости, прости меня, - зашептал Сен-Жюст, протягивая руку. – Я не должен был… прости меня. - Молчи и отдыхай, - с улыбкой ответил Максимилиан. И снова – темнота, жар. Нестерпимый жар и чьи-то прохладные руки, касающиеся его пылающего лба. *** Сен-Жюст открыл глаза и увидел склонившуюся над ним женскую фигуру. На секунду ему показалось, что перед ним Элеонора Дюплэ, и его бросило в холодный пот. Но потом девушка склонилась ниже, и он различил миловидные черты Элизабет Дюплэ, младшей сестры Элеоноры. - Он проснулся! Гражданин Робеспьер, он проснулся! Подошел Робеспьер. Он улыбнулся и приложил ладонь ко лбу Сен-Жюста. - Жар уменьшился. Как и говорил доктор, либо к утру жар спадет, либо… - Ах, замолчите! – Элизабет всплеснула руками и оттеснила Робеспьера от постели больного. – Вечно вы говорите ужасные вещи. Идите лучше домой, вы не спали всю ночь. Сен-Жюсту очень хотелось спросить: неужели это Максимилиан ухаживал за ним во время болезни? Но сил хватило лишь на то, чтобы проглотить несколько ложек бульона, поднесенных Элизабет, и снова забыться сном. Болезнь была милостива к нему: он не видел мучительных кошмаров, какие нередко посещают людей в лихорадке. Проваливался в черноту, выныривал из нее, видел Элизабет или доктора Субербьеля – и снова засыпал. А потом, уже выздоравливая, Сен-Жюст увидел сон – впервые после начала болезни. Он снова был в мансарде Робеспьера. На столе горела одинокая свеча, в окна стучал ноябрьский дождь. Максимилиан стоял перед ним: рыжеватые, не напудренные и не завитые волосы рассыпались по плечам, бледное лицо спокойно. Шагнув вперед, Сен-Жюст припал губами к его губам – слегка касаясь, боясь испугать. Он ожидал встретить сопротивление – вместо этого Максимилиан подался к нему, прижимаясь всем телом. Он отвечал на поцелуй - поспешно и неумело, но искренне. Сен-Жюст гладил его волосы, сжимал узкие, хрупкие плечи, и когда Максимилиан, вдруг отстранившись, нерешительно развязал пояс домашнего халата, - Сен-Жюст понял, что уже не сможет остановиться. Он торопливо освобождал Робеспьера от одежды. За халатом на пол упала рубашка, кюлоты. Теперь он мог смотреть – и видеть Максимилиана так, как не осмеливался представить в самых смелых мечтах. Его тело не было образцом совершенства, из-за худобы и бледности кожи оно казалось хрупким, как у очень молодого юноши. Но у Сен-Жюста темнело в глазах от желания. Дыхание вырывалось из груди, словно он бежал или карабкался на высокую гору… - Иди со мной. – Максимилиан протянул ему руку. И вот они уже лежали на узкой постели под темно-синим пологом: Сен-Жюст, всё еще полностью одетый, и обнаженный Максимилиан. На столе зашипела, догорая, свеча. Комната погрузилась в темноту, и тут же Сен-Жюст почувствовал горячие губы, прижимающиеся к его шее, под ухом, и нерешительную ладонь, поверх ткани кюлотов ласкающую его член. - Максим… ох, Максим… - прошептал он и перевернулся, подмял под себя это хрупкое и такое желанное тело. Губы раскрылись навстречу его губам, позволяя языку проникнуть внутрь, тонкие руки сжали его талию с неожиданной силой. Член Максимилиана, полностью отвердевший, горячий, упирался ему в пах. Сен-Жюст двинулся, вжимаясь бедрами в бедра, не понимая, почему он всё еще полностью одет… Словно читая его мысли, Максимилиан просунул руку между их телами, нащупал пуговицы кюлотов, расстегнул. И тут же обхватил прохладной ладонью член Сен-Жюста, прижал его к своему, лаская их вместе, быстро, лихорадочно. Сен-Жюст, дрожа, уткнулся в плечо Робеспьера. Почувствовал запах его кожи. И проснулся. В комнате было полутемно – он не понял, рассвет или закат. В паху, мучительно, жарко, ныл колом стоящий член. - Господи… - прошептал Сен-Жюст. Провел ладонью по влажному от пота лбу, убирая слипшиеся волосы. Он мог бы поклясться, что всё, что он только что видел, происходило наяву, - так отчетлива, реальна была мансарда Робеспьера и сам Робеспьер – задыхающийся от желания, бесстыдно раскинувшийся на постели под синим пологом. Дверь распахнулась и в комнату вошел Робеспьер. Сен-Жюст вздрогнул. Поспешно закутался в одеяло, чтобы не выдать свое возбуждение. - Как ты себя чувствуешь, Антуан? – спросил Максимилиан. Он принес вазу, в которой стоял пышный букет из крупных белых цветов. - Мне намного лучше, благодарю, - ответил Сен-Жюст, ерзая на постели. Разгоряченное тело не желало успокаиваться, и он чувствовал себя до ужаса неловко. – Что это за цветы? - Это астры. Я люблю белые, хотя они бывают всех оттенков – розовые, фиолетовые, темно-красные, - рассказывал Робеспьер, поправляя цветы. – И цветут до самого снега. - Тебе бы стоило заняться ботаникой. - Между прочим, ты знаешь, что Руссо любил ботанику? - Разве? - Он многие годы собирал образцы. Хотел писать большой труд по ботанике… впрочем, тебе это вряд ли сейчас интересно. – Робеспьер подошел и присел на край кровати. – Я так рад, что ты поправляешься. Я боялся, что потеряю тебя, Антуан. - Долго я лежу тут? - Шестой день. - Я мало что помню. - Я забеспокоился, когда ты два дня не появлялся ни в Конвенте, ни у меня. Спрашивал о тебе, но никто тебя не видел. Тогда я пришел сюда. Боялся, что ты наделаешь глупостей после… - Он запнулся и слегка покраснел. – После того вечера. Сен-Жюст приподнялся на постели. Сердце вдруг заколотилось часто-часто, в висках запульсировала боль. - Максим, позволь мне объяснить… То, что я сделал в тот вечер… - Не надо. – Робеспьер положил ладонь на его плечо, легко надавил, заставляя Сен-Жюста снова опуститься на подушки. - Отдыхай, ты еще слишком слаб. Мы поговорим после. Он встал и вышел из комнаты. Оставшись один, Сен-Жюст некоторое время лежал неподвижно. Потом не выдержал, просунул руку под одеяло. Закрыл глаза. Максимилиан, тот, из сна, - с припухшими от поцелуев губами, с волосами, разметавшимися по подушке, - снова был перед ним. Ему не потребовалось много времени: ноющий от возбуждения член излился в ладонь несколько мгновений спустя. *** Прошло две недели. Сен-Жюст полностью выздоровел. Он исправно посещал заседания Конвента, а по вечерам ходил в Якобинский клуб. Там, сев на одну из дальних скамей, слушал Робеспьера: тот выступал с трибуны клуба почти каждый день. Сен-Жюст ловил себя на том, что зачастую не может вникнуть в смысл произносимых Максимилианом слов. Мысли, весьма далекие от политики, мешали сосредоточиться. Уводили в нереальный, вымышленный мир. В этом мире, заключенном в стенах полутемной мансарды, не было места для обычных разговоров. В этом мире говорили на языке прикосновений и ласк – то нежных, до дрожи в пальцах и мурашек по коже, то страстных, требовательных, подчиняющих тело и волю. В этом мире Максимилиан принадлежал ему, Сен-Жюсту, - и только ему. Обещанного разговора не произошло. Робеспьер словно избегал свиданий наедине. Приходя к Дюплэ, Сен-Жюст неизменно встречал на пороге Элеонору. Она словно специально поджидала его. «Нет, гражданина Робеспьера нет дома. Неизвестно, когда вернется. Нет-нет, подождать нельзя. Всего хорошего, гражданин». Сен-Жюст уходил. Он допоздна бродил по улицам, измученный, страдающий. По утрам, повязывая галстук, он видел в зеркале свое лицо: упрямо сжатые губы, презрительный, ледяной блеск в глазах, сердитая складка между бровей. Кто бы мог подумать, что Антуан Сен-Жюст, гордец, человек со стальной волей и холодным рассудком, мог быть влюблен, как мальчишка? Пожалуй, его подняли бы на смех, узнай кто-нибудь. Однажды вечером, утомившись от бесцельных шатаний по улицам, Сен-Жюст забрел в Пале-Эгалите – бывший Пале-Рояль. В неверном свете сумерек фигуры, толпящиеся под сводами галерей, казались призраками. Сен-Жюст присел на скамейку в аллее. Листья уже облетели, деревья стояли голые, страшные на фоне серого неба. Из галерей слышалась веселая музыка, смех. Женский голос крикнул в притворном испуге: - Ах, месье Дантон, прекратите немедленно! Сен-Жюст обернулся: к нему приближался внушительного роста человек в сдвинутом на одно ухо парике. Его сопровождали две смеющиеся, ярко одетые женщины, которых он обнимал за талию. - Сен-Жюст! – воскликнул человек. – Неужели это вы? Вы – в нашем гнезде разврата? Какими судьбами? Женщины прыснули со смеху. - Добрый вечер, гражданин Дантон, - холодно ответил Сен-Жюст, мысленно посылая его ко всем чертям. - Желаете, я представлю вас кое-кому? Здесь полно волшебниц, чаровниц… - Дантон прижался ртом к шее одной из своих спутниц, шлепнул ее по заду. – Пойдемте с нами, Сен-Жюст. Не пожалеете. Сен-Жюст поднялся со скамейки. Слегка поклонившись, сказал: - Сожалею. Но мне нужно идти. Спокойной ночи. - Бросьте. Пойдемте. Робеспьеру мы ничего не расскажем. Ваша репутация в его глазах не пострадает! – И Дантон захохотал. Сен-Жюсту до боли в кулаках захотелось смазать его по красному, пьяному лицу. Но, тут же овладев собой, он развернулся и пошел прочь. Он слышал, как Дантон говорит, обращаясь к своим спутницам: - Слишком он горд для наших простых удовольствий. Для него с нами рядом сесть - словно в дерьме вываляться. Высокомерный сукин сын! Выйдя из галерей Пале-Эгалите, Сен-Жюст остановился. Мелькнула мысль: а может, прав Дантон? Зайти в первый попавшийся кабак, напиться? Или купить девицу – и в постели с ней забыть то, что нельзя забыть с помощью вина?.. Тут же вспомнилось, как, мучаясь от раскаяния, писал в дневнике: «Я поступал плохо, но я исправлюсь». Как давал себе зарок не возвращаться к хмельной, распутной жизни, которую вел в Париже девятнадцатилетним мальчишкой. Вспомнилось фамильное серебро, которое он украл у матери и прокутил здесь же, в Пале-Рояле. «Я поступал плохо, но я исправлюсь...» И он исправился. Женщины, вино, игра в карты, сомнительные развлечения – всё осталось в прошлом. И даже дружба с Камиллом Демуленом – ею тоже пришлось пожертвовать. Демулен смеялся ему в лицо, слушая рассуждения о добродетели в стиле Руссо: - Когда мне будет лет пятьдесят, я поговорю с тобой о добродетели, дорогой мой Сен-Жюст! А пока – женщины слишком красивы, чтобы я мог пропустить хоть одну! Оставим эту ерунду Робеспьеру: только он может быть добродетельным и не умирать при этом от скуки. На этом их дружба закончилась. Сен-Жюсту было не в чем себя упрекнуть. Последние несколько лет он вел жизнь, которой не надо было стыдиться. И эта чистота – телесная и духовная – заставляла его гордиться собой. А потом случилось то, чего он не мог даже предполагать, – он полюбил. И полюбил не девушку из хорошей семьи, на которой мог бы жениться. Не певичку из Оперы, за которой мог вы волочиться, не девицу с улицы, ночь с которой мог бы купить. Он полюбил мужчину. Друга, товарища. Наставника. Человека, на взаимность которого он меньше всего мог рассчитывать. - Месье желает приятно провести время? – раздался рядом вкрадчивый женский голосок. Перед Сен-Жюстом стояла девушка лет двадцати трех-четырех. Ее личико, миловидное, с острым подбородком, было густо напудрено. Под правым глазом и над губой прилеплены мушки, волосы пышно взбиты. Под взглядом Сен-Жюста девушка приоткрыла накидку: небольшая аккуратная грудь заманчиво выглядывала из выреза красного платья. - Месье не пожалеет. Пойдемте, здесь близко. – Она взяла ладонь Сен-Жюста прохладными тонкими пальчиками и потянула его за собой. Он сам не мог объяснить, что произошло в тот момент. Всё смешалось в его душе: воспоминания о болезни, сон, в котором они с Максимилианом любили друг друга, поцелуй в мансарде дождливым ноябрьским вечером… Вдруг ему показалось, что цвет волос девушки – темно-русый, с рыжеватым отливом, - похож на цвет волос Максимилиана. - Пойдемте ко мне, - сказал он. Девушка улыбнулась и просунула ручку под его локоть. По дороге к гостинице «Соединенные Штаты» они не обменялись ни единым словом. Когда вошли в темную, неуютную комнату, девушка сбросила накидку и отколола булавку, придерживающую шляпку. Сен-Жюст зажег две свечи, поставил одну возле кровати, другую – на подоконник. Указал на ширму в углу комнаты: - Там есть таз и кувшин с водой. - Месье боится, что я грязная? - Не спорьте. Делайте, что я прошу. Поспешно – боясь передумать – он скинул покрывало с постели и начал раздеваться. Девушка копошилась за ширмой. - Как вас зовут? – спросил Сен-Жюст. - А как вам угодно? - Мне всё равно. - Тогда – Манон. Она вышла из-за ширмы в рубашке и нижней юбке. - Распустите волосы, - сказал Сен-Жюст. - Всё, что захочет месье, - кокетничая, ответила Манон. У нее были густые, ненапудренные волосы. Распущенные, они доходили ей до лопаток. – А вы красавчик. Ваше имя мне скажете? - Вам незачем его знать. - Ну и ладно. Буду звать вас – мой дружочек. Она подошла к постели. Сен-Жюст приподнял одеяло, и она юркнула в его объятия, - проворная, горячая. Ее запах – каких-то дешевых духов, свежего пота и еще чего-то необъяснимо женского, - не понравился Сен-Жюсту. Но Манон, не мешкая, изогнулась, прижалась мягкой грудью к его груди. Ее ручка пробралась к его паху, обхватила член. Мягко, но умело, принялась ласкать, то скользя пальчиками по самой головке, то спускаясь вниз и гладя мошонку. Не ожидав такого напора, Сен-Жюст еле слышно застонал, подался бедрами вперед, навстречу ее руке. Возбуждение нарастало, быстрое, как лавина. - Ох, дружочек, видно, у вас давно не было женщины, - промурлыкала на ухо Манон. – Ишь, как вы дрожите весь. У Сен-Жюста мутилось в голове. Он поспешно задрал девице юбку, навалился, устраиваясь бедрами между бедер. Ткнулся членом в теплое, влажное. Манон заерзала под ним, шире раскрыла бедра – и он двинулся вперед, полностью вгоняя член. На секунду замер. Потом прикрыл глаза, задвигался, каждым толчком вминая Манон в простыни. - Красавчик мой. Давайте, не жалейте меня, миленький, - шептала девица. Сен-Жюст распалялся всё больше. Когда почувствовал, что близок к пику, остановился… - Перевернитесь, - приказал, вытаскивая член. Манон послушно перевернулась на живот. Сен-Жюст подхватил ее под бедра, дернул вверх, ставя на четвереньки. Прижал вниз ее голову. Перед ним была узкая бледная спина с острыми лопатками, небольшие, непристойно выставленные ягодицы. И копна рыжеватых волос, разметавшихся по подушке. Сен-Жюст не хотел думать о том, о чем думал, пока раз за разом вколачивал член в податливую плоть. Он ненавидел себя за эти мысли – и ничего не мог поделать. - Не жалейте меня, миленький, - снова прошептала Манон. «Не жалей меня, Антуан…» - произнес голос Максимилиана в голове Сен-Жюста. Глухо вскрикнув, он повалился вперед, подминая Манон, уткнувшись в ее затылок. Ранним утром, когда Манон ушла, Сен-Жюст спустился к хозяйке гостиницы и потребовал горячей воды. - И смените простыни в моей комнате, - добавил он, когда слуга принес ему кувшин с кипятком. Сен-Жюст чувствовал себя очень скверно. Всё то время, что он потратил, усмиряя тело, подчиняя его желания приказам рассудка, - неужели всё было напрасно? Чем он отличался от Дантона, этого распутника, перепробовавшего всех девиц Пале-Рояля? От Демулена, смеявшегося над добродетелью? Сен-Жюст намочил в тазу губку и тщательно обтерся с ног до головы. Он хотел стереть запах Манон – и запах своего стыда и разочарования. Что подумал бы Робеспьер, узнав?.. Он одевался, когда в дверь просунулась голова сына хозяйки. Он принес записку. Сен-Жюст взял сложенный вчетверо листок бумаги, развернул. Мелким, аккуратным почерком Робеспьера было написано всего две строчки: «Антуан, я жду тебя вечером. Приходи попозже, когда Дюплэ лягут спать. Поднимайся сразу ко мне. Нам давно нужно поговорить наедине». Время до вечера тянулось бесконечно. За весь день Сен-Жюст едва притронулся к еде, а вместо ужина наскоро выпил чашку кофе. Ему хотелось выпить вина: это помогло бы справиться с волнением. Но Робеспьер, почти не касавшийся спиртного, не одобрил бы, заявись Сен-Жюст навеселе. В ноябре темнело рано. А в одиннадцатом часу вечера улица Сент-Оноре казалась вымершей: ни огонька, ни прохожего. Сен-Жюст осторожно пересек двор дома Дюплэ. В окнах было темно. Он посмотрел наверх. Окно мансарды было освещено: Робеспьер ждал его. Сен-Жюст помедлил на лестнице. Машинально поправил галстук, снял шляпу. И вошел, как обычно, не постучав. Робеспьер сидел в кресле у камина. Он был полностью одет, словно для выхода. Или для официального, делового разговора. Сен-Жюсту это показалось дурным знаком. - О, Антуан! Здравствуй. Садись. – Робеспьер указал на кресло напротив. – Выпьешь воды? Или, может быть, вина? - Нет. Ничего не надо, благодарю, Максим. - Ну что же… тогда, я думаю, не будем ходить вокруг да около. Мы оба понимаем, о чем будет этот разговор. Нам нужно было поговорить в тот же день, когда ты решился так... хм... недвусмысленно показать мне свои чувства. Я был удивлен, что после ты предпочел сбежать, - ты, из всех людей! Не испугался же ты? Сен-Жюст остолбенел. Конечно, он знал, что Робеспьер может быть прямолинеен, порой настолько, что это граничило с резкостью. Но эта прямолинейность всегда проявлялась лишь в вопросах политики: на заседаниях Конвента, в спорах у якобинцев. С близкими друзьями Максимилиан был мягок и обходителен. Что происходило сейчас – Сен-Жюст не имел ни малейшего представления. Робеспьер продолжал: - Я много думал над этим вопросом, Антуан. Мне нет нужды говорить тебе, что история знает достаточно примеров, когда двое мужчин могли… - он едва заметно покраснел, - ...могли составить союз, достаточно добродетельный, чтобы… - Максим! – перебил Сен-Жюст. – Максим, остановись! О чем, ради всего святого, ты говоришь? - Древняя Греция может дать нам немало примеров. У Платона мы читаем… Сен-Жюст не мог больше сдерживать себя. Вскочив с кресла, он бросился к ногам Робеспьера. Упал перед ним на колени. Сжал его ладони – маленькие и изящные, как у женщины. Заглянул в глаза. Зашептал: - Максим, мне плевать на Платона. Черт возьми, мне плевать на весь мир. Только разреши мне быть вот так – рядом. Робеспьер смешался. Осел в кресле. На его лице было растерянное и одновременно сердитое выражение: словно кто-то кощунственно прервал тщательно подготовленную речь, которую он произносил с трибуны Конвента. - Я знаю тебя, - снова заговорил Сен-Жюст, - ты позвал меня, потому что принял решение. А приняв решение, ты никогда не колеблешься. Так к чему нам говорить о древних греках? Просто скажи, уйти мне сейчас, или… - Он прижал холодную, как лед, ладонь Робеспьера к своей горячей щеке. – Или я могу остаться? Скажи мне, Максим. В комнате было тихо - только тикали часы на каминной доске. Даже дождь перестал бить по стеклам. Текли мгновения. Сен-Жюст смотрел на Максимилиана – и ничего не мог прочитать в его прозрачно-зеленых глазах. Казалось, он смотрит на маску: таким неподвижным и бесстрастным было лицо Робеспьера. А потом в камине треснула, рассыпаясь, головня. Робеспьер вздрогнул, словно выходя из транса. - Ты прав, Антуан. Я принял решение. Давно, еще во время твоей болезни. А может, еще раньше, – когда ты сбежал, бросив здесь половину твоего гардероба. Он протянул руку и коснулся волос Сен-Жюста. Поиграл прядями, накрутил одну на палец. Улыбаясь, сказал: - Я всегда хотел узнать, какие они на ощупь – твои волосы. Сен-Жюст вдохнул – глубоко, так, что голова закружилась. Потом засмеялся и уткнулся лицом в затянутые в шелковые кюлоты колени Робеспьера. Тот на мгновение застыл, словно столь близкий контакт был ему неприятен. Сказал: - Я прошу только об одном, Антуан. Не торопи меня. Разумеется, ты можешь остаться здесь сегодня. Но предупреждаю – тебе придется спать в кресле. - Да хоть на полу! – с восторгом воскликнул Сен-Жюст, вскакивая на ноги. Он был похож на влюбленного мальчишку – обезумевшего, не помнящего себя от счастья. – Еще утром я думал, что мог бы всю ночь простоять у тебя под окнами и считать это за счастье… Робеспьер приподнял бровь и покачал головой. - О, прости… Прости. Сам не знаю, что сболтнул, - хватился Сен-Жюст. Устраиваясь в кресле и накрываясь собственным сюртуком вместо одеяла, он подумал, что в следующий раз нужно быть осторожнее с сентиментальностями, - очевидно, Максим их не жалует. В темноте раздался голос Робеспьера: - Я забыл сказать тебе… Через некоторое время я намерен жениться на гражданке Дюплэ… на Элеоноре. Это решение окончательное, я не передумаю. Если хочешь сказать что-нибудь – говори сейчас. Впредь мы больше не будем обсуждать эту тему. Сен-Жюст молчал. Он чувствовал, словно его окатили ледяной водой. На секунду показалось, что всё это – дурной сон, выдумка, комедия… - Антуан? - Мне нечего сказать. - Хорошо. И еще – тебе лучше уйти до рассвета. В половине седьмого Элеонора приносит мне кофе. - Я понял. - Спокойной ночи, Антуан. - Спокойной ночи, Максим, - ответил Сен-Жюст, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. Он был рад, что в темноте комнаты Робеспьер не мог видеть его лица.