***
Хотя день был с самом разгаре, и солнце нещадно палило землю, в доме кузнеца на самом краю деревни вовсю горели масляные лампы, источая пляшущий неяркий свет. Хозяйка дома медленно ходила и подливала в них маслянистую жидкость, а когда закончила, стала собирать на стол: расстелила только что выстиранную белоснежную скатерть, достала из кладовки самые лучшие припасы, бутылку старого, дорогого вина, которое пошло в её приданое. В этот день, который обещал быть последним для небольшой деревушки, в доме кузнеца за столом собралась вся семья: сам глава семейства, его жена, три сына и двое близнецов — юноша и девушка, похожие друг на друга как две капли воды. Кузнец, рослый, мускулистый, хоть и слегка полноватый мужчина с абсолютно седыми волосами, забранными в хвост на затылке, когда все уселись рядом, с лёгким смешком, в котором не слышалось, однако, особого веселья, пробасил, потирая окладистую бороду: — Едим-то мы сегодня как короли… На его фразу откликнулся истерическим смешком средний брат, которому было около тридцати, высокий, но худой, так и не успевший завести семью, но он быстро успел успокоить себя. И все приступили к трапезе, которая проходила в гробовом молчании, как будто смерть уже проскакала на своей чёрной колеснице, успев пожать плоды деревни с её небольшим количеством душ. Но мало кто сумел проглотить больше двух кусков, пища не шла в горло людям, которые ещё находили в себе силы бороться, зато вино убывало быстро. Больше всех пил младший брат, родившийся последним, после близнецов, шестнадцать лет назад, маленького роста, худой, бледный, всегда немного болезненный, со светлыми, как у матери, волосами; мысли о смерти не могли прижиться в столь юном уме, и юноша ломался, затуманенным взором ловя осуждающие, но и понимающие взгляды самого старшего брата, который внешне был почти копией отца, с небольшой бородкой, лишь седые волосы только-только начали пробиваться в растрёпанной по плечам копне неухоженных волос. Казалось, что первому ребёнку в семье не повезло больше всех. Когда ему было чуть меньше тридцати, он женился на красавице, которая убежала с ним, бросив родителей, зажиточных купцов из столицы, лично отстроил дом лишь для них двоих, но беременность для молодой хрупкой девушки оказалась смертельна, и та умерла, вместе с ребёнком внутри неё. После этого мужчина собственноручно поджёг новый дом и переехал обратно к отцу, закрывшись ото всех. Так он жил уже пять лет, всегда хмурый, но беззлобный, малоразговорчивый и держащий рядом с домом целую свору беспризорных собак. Каждый сейчас думал о своём и не донимал других пустыми разговорами. Сестра четверых братьев смотрела в свою деревянную тарелку, на свой кусок мяса молодого барашка, аккуратно зажаренный матерью с двух сторон. Девушка представила страх этого животного перед смертью, которая для него пришла с мясницким топором, и поняла, что сейчас вся деревня испытывает то же самое. Она не осознавала, как дрожат её руки, пока не почувствовала, как одну из них сжали сильные мозолистые пальцы брата-близнеца. Достаточно больно, но она пришла в себя и благодарно посмотрела на юношу, сидящего рядом с ней. Они всегда были неразлучны, с самого рождения, как двадцать один год назад, не покидали друг друга больше, чем на полдня, гуляли вместе, вместе путешествовали в город, даже когда отец наказывал одного, то и второй принимал это наказание в той же мере. Казалось, каждый из них вытеснял других родных людей из своей жизни, чтобы заменить их вторым. Оба любили свою семью: мягкую, но сильную мать, тяжёлого по характеру отца, троих таких разных братьев, особенно старшего, — но центром своей маленькой вселенной каждый из них негласно считал второго. Близнецы были почти копией друг друга. Их нельзя было назвать красивыми, в отличие от среднего брата с правильными чертами лица, оба тёмно-русые, высокие, жилистые, не отличавшиеся силой, с горбатыми узкими носами, с тонкими губами, от природы слегка сутулые; на плечах девушки лежала толстая коса, а высокий лоб скрывали длинные косые пряди, жёсткие волосы же юноши доходили до середины шеи и открывали вытянутое лицо. Они были похожи как внешне, так и внутренне, словно одно существо по ошибке заняло два тела. Оба неразговорчивые, непрактичные, но честные, прежде всего с самими собой. Стоявшую тишину, как холодную воду, прорезал звук голоса кузнеца: — Пора! Все встали и возобновили работу, которую начали после приезда гонца. Кузнец с двумя старшими сыновьями ушёл в кузницу, большое сооружение без стен, закрытое от дождя, состоящее из самого кузнечного горна, плавильни, двух наковален, огромных мехов и другой утвари, где снова началось производство оружия, в основном обыкновенных одноручных мечей, чтобы снабдить решившуюся драться деревню; мать ушла к границе прилегающего редкого леса, чтобы зарыть в чёрной земле у его подножия все фамильные ценности; младший брат бегал с мелкими поручениями и носил воду в пылающую жаром кузню, а близнецы тихо сидели на ступенях их добротного деревянного дома, иногда только отрываемые родственниками. Другие же жители сновали взад и вперёд, огораживая деревню с юга, откуда должна была нагрянуть армия, частоколом. Мать, вернувшись из леса, встала к наковальне рядом с родными ей мужчинами и помогала им во всём, не жалея себя. Её морщинистые руки были сильными, как она сама, они держали на руках пятерых детей, охраняли дом и хозяйство. Она уже выбрала себе оружие, толстый короткий меч, в руках с которым умрёт, решившись дать бой южанам, в рядах которых, говорят, были шаманы, использующие древнюю запретную магию, угрожающим её дому и её семье. Почти вся деревня осталась на родной земле, ведь бежать им было некуда, да и не на чем. А брат с сестрой сидели на деревянных ступенях, тесно прижавшись друг к другу, и несколько часов молчали, ведь не о чем было им говорить, когда каждый и так всё понимал. Вдруг сестра заговорила: — Лирон… Мы умрём, — эта фраза из покусанных губ прозвучала скорее как утверждение, но близнец ничего не сказал. — Но, знаешь, я не так себе это представляла, — горечь сквозила в её словах, — по крайней мере я знаю, что умру с тобой рядом. — Я не настроен умирать, знаешь ли, — он ободряюще улыбнулся, — может, всё и обойдётся? — Ха! — в её голосе появился жалящий яд. После минутного молчания она продолжила: — Ты всегда верил в лучшее, но сейчас оно не настанет, по крайней мере для нас. Мне жаль мать. Особенно её. Она знает, держится, но не верит. — Во что? — В угрозу, в её реальность. — Значит, ей легче жить, — Лирон снова улыбнулся. — А представь, что будет, когда это неверие расколется и рассыплется в песок, когда она увидит яростные лица этих проклятых всадников, на которых читается только желание убивать? Нет… Они снова замолчали, и Лирон притянул сестру в свои объятия и поцеловал в макушку. Он оглядывал её, желая, чтобы её образ раскалённым железом выжегся в его памяти, его терзала злоба к кочевникам на то, что они отберут у него самого близкого человека. Даже не то, что его убьют, возможно, и насадят отрезанную голову на пику, а то, что их разлучат, в отличие от сестры, которая ненавидела смерть и боялась её. — Лира… — прошептал брат, и сестра, будто его собственное отражение, только более женственное и обтекаемое, подняла на него глаза. — Лира, ты такая красивая. Лирон смотрел в эти блёкло-серые глаза и видел в них штормовое море, великое своим праведным гневом. — Я люблю тебя, — продолжил он, — и не хочу отпускать. Лира потянулась и впилась лёгким поцелуем, проведя одними губами по его, большего сказать она не могла. Она вспомнила последнюю поездку до города год назад, тогда она поняла, что любит брата иной любовью, не такой, какая была в детстве, а более… глубокой. Тогда же они в первый раз поцеловались глубоко и страстно, но до большего не дошло, ведь это было жестокое табу. Чуткое сердце матери подсказывала пожилой женщине, что с её детьми что-то не так, но она всегда отмахивалась от этих мыслей, как от назойливой мошкары в летний день, однако осадок оставался. Вдруг Лирон снова потянулся к сестре, но более требовательно и страстно. Он провёл своей горячей ладонью по её точёной шее и начал вести ту дальше, под распахнутый ворот девичьей рубашки. — Нельзя… — голоса Лиры хватило только на шёпот, а в глазах отразился ужас; она стоически держалась всю долгую ночь в лесу, разжигая факелы, поддерживая стену огня, чтобы защититься от голодных зверей, когда они с братом и отцом путешествовали в повозке до города, обожгла при этом всю кожу на руках, превратившуюся потом сплошное пузырчатое месиво, но страшно боялась запретного чувства. — Всё будет хорошо, — Лирон смотрел ей прямо в глаза, не отводя взор, — никто не узнает. Никто не осудит. Это останется нашей посмертной тайной. Мы ведь любим друг друга, — близняшка кивнула с наворачивающимися на глаза слезами. — Так разве нам есть дело до чего-либо другого? Лира посмотрела на небо. Солнце скрылось за полосой горизонта час назад, отдав земле последние лучи и передавая права ночи, которая поджигала на тёмно-синем куполе фонарики звёзд. Из маячащей впереди кузницы лились яркий горячий свет и бешеный перестук молоточков, который, казалось, был так далеко, не из этого мира. Сестра молча поднялась, крепко схватила близнеца за руку и, шелестя простой приталенной, ниже колен, юбкой, повела его в дом. Как только Лира перешагнула порог, то резко ускорила шаг, будто боясь, что принятое решение выскользнет из её головы. Они влетели на второй этаж, пересекли его и уж было открыли дверь в кладовку, в которой находилась лестница на чердак, как услышали в комнате братьев странный шум опрокидываемых вещей. Близнецы молча переглянулись. Лирон вернулся назад, приоткрыл дверь в спальни, и, заглянув в помещение, резко отпрянул, ударившись спиной о деревянную стену коридора. В спальне, на фоне большого окна, дававшего слабый ночной свет, висел, раскачиваясь, ещё дёргаясь в петле из толстого каната, их самый младший брат. Против света кончики его волос казались белыми, создавая вокруг посиневшего лица с впившимися в вошедших глазами и вытянувшимся ртом странный, мёртвый ореол. Парень повесился на крючке, вбитым отцом в потолок, чтобы подвесить люльку, в которой во младенчестве мальчик так любил спать. Лира первая отошла от шока и бросилась к младшему брату, но глаза того уже остекленели, пальцы, судорожно сжимавшиеся до этого, распрямились, а тело перестало дёргаться, как выбившаяся на берег рыба. Он предпочёл такую смерть смерти от рук южан. Сестра обхватила труп руками и заплакала. Лирон прижал к себе близняшку, слегка отстранил её, бережно снял раскачивающегося мальчика и уложил тело на его личную кровать в углу. — Что будем делать? — спросил близнец охрипшим голосом. — Говорить нельзя… Ни в коем случае! Юноша понимающе кивнул: это доломает те жалкие крохи самообладания, что остались у других членов семьи, поэтому поднялся и уложил брата под одеяло, развернув его тело к стене. После долго смотрел на него и потрепал по светлым волосам так, как много раз делал раньше. Лирон взглянул на сестру, та улыбнулась сквозь слёзы: — Да, он заснул, всего лишь заснул… Близнецы простились с покойником и тихо вышли из комнаты, аккуратно, но плотно прикрыв за собой дверь, будто мальчик действительно всего лишь спал.***
Лира, пригнувшись, пересекла чердак с низким потолком, оставляя на пыльном дереве следы от мягких низких сапог, и уселась напротив маленького окошка, расположенного на уровне пола. На стекле начали появляться крохотные капельки воды, которые всё увеличивались и, наконец, сползали, увлекая за собой другие. За окном начался проливной дождь. С неба косо падала вода, каждая капля которой, преломляя в своей сердцевине свет ярко горящего кузнечного горна, плюющегося огнём, будто светилась изнутри так, что небесная вода превращалась в падающие брызги лавы. В красноватом свете два разгорячённых тела двигались в такт, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, бережно стягивая друг с друга одежду. Они не торопились, хотя знали, что эта ночь будет короткой, и тянули сладкие минуты наслаждения. Им не было страшно, каждый доверял другому как себе. Лире, когда брат впервые вошёл в неё, было больно, но всё это затмилось алчной, животной страстью и жадными ласками. Она водила языком по его скулам, поросшим жёсткой щетиной, покусывая мочки ушей в то время, как тот вдыхал аромат её волос, смешанный с запахом обычного деревенского мыла, родной аромат, к которому близнец привык с детства. Когда их уставшие тела, покрытые бисеринками пота, замирали вместе, ожидая минуты экстаза, то были похожи на единую статую великолепной работы, покрытую слоновой костью, не понятно почему оказавшуюся на пыльном сельском чердаке. А снаружи слышался перебой молотов. Лавовых капель стало меньше, они стали тише барабанить по крыше. Близнецы вместе взглянули в затуманенное окно: за деревьями змеями расползались лучи рассвета. — Пора… — понял каждый из них.***
На следующем рассвете о том, что здесь когда-то жили люди, напоминали только недогоревшие каменные фундаменты некоторых домов. Вся местность, вместе с лесом, представляла из себя только поле серого пепла, сквозь который ещё пробивался едкий дым и который, казалось, был везде: на земле, устилая её ковром, в воздухе, летая чёрными снежинками. Под серым покрывалом ещё оставались обгоревшие мелкие кости. Только посреди того, что когда-то звалось деревней, всё ещё стоял вековой дуб, растущий на этой земле ещё до того, как её заселили люди и возвели здесь дома. Царь-древо разворотило, оно прогорело изнутри, но ещё держалось в земле крепкими корнями, устремляя в затянутое серыми тучами небо кости хрупких ветвей.