Витражное стекло

Вот и закончилась твоя власть, Пьер Фарэ. Вместе с твоей жизнью! Кровь лавочника, вообразившего себя мэром и заодно героем, оскверняла благородные плиты у входа в старинный дом, но это было сущей ерундой по сравнению с тем, что натворили безмозглые скоты внутри. Маркиз де Монкутан перевел взгляд на разбитый витраж в окне второго этажа. В комнате, где они с братом любили рассказывать друг другу страшные истории. А цветные блики, падая на их лица, добавляли тем историям жутковатого очарования. Давно, в другом совсем Мюзйяке, где не было трехцветных флагов и где простолюдины почтительно снимали головные уборы при виде господина этих земель. Маркиз отвернулся. Дом был Лазарем, на воскрешение которого не оставалось никаких надежд. Он слышал голоса английских офицеров, недовольное бормотание расходившихся крестьян, плоские шутки своих солдат. И понимал – всё закончено. Возможно, он не был самым умным человеком во Франции, но точно не таким кретином, как барон де Шарэ, веривший в поддержку во всех провинциях. Генерал де Шарэ! Маркиза передернуло. Граф д'Артуа, забыв об основах, приближал к себе всех без разбору, благоволя даже сыну бретонского мельника Кадудалю. Полковник де Монкутан вошел в свой искалеченный дом и помолился Святой Деве. Он хотел верить в победу. Он не хотел расчехлять гильотину. Однако после того, как его крестьяне пренебрегли исконной обязанностью и не вышли приветствовать своего хозяина, а вынужденные собраться на площади, запели республиканский гимн... Сломанное можно починить, а разрушенное – нет. Франции, в которой цвели королевские лилии, больше нет и не будет. Этого не изменят ни английские деньги, ни английские корабли и пехота. Он велел установить гильотину на площади. Вовсе не собираясь усмирять или устрашать. Сидя в Лондоне и вынужденно любезничая с островитянами, слушая пафосные речи вдохновителей эмиграции и раскланиваясь с такими же бездомными, как он сам, маркиз невольно начал питать некоторые иллюзии касательно положения дел на родине. Особенно они усилились в последние месяцы, когда падение Директории и попытки Бонапарта заключить перемирие даже с шуанами позволили надеяться на реставрацию Бурбонов. Иллюзии, как им и положено, развеялись в дым от ветерка с ароматом навоза со стороны телег, доставленных к побережью для перевозки корабельных орудий. У великой армии, собиравшейся восстановить монархию, не было даже пушек, кроме любезно одолженных сэром Пеллью. Маркиз поднял с загаженного пола отломанный кусок изящной рамы. С портрета прабабушки. Он помнил его очень хорошо, потому что как раз за ним они с братом устроили себе тайник, пряча туда всякую драгоценную мелочь вроде лент и шпилек соседских барышень. Их тогда очень расстраивало, что они живут не в настоящем замке, а в простом доме, где нет скрытых комнат, подвалов с ходами и огромной оружейной. Замок на всю семью был один и соваться к дедушке мало кто решался, не их родители, во всяком случае. Маркиз набрел на почти целое кресло и устроился в нем, всё еще держа в руке обломок. Вестей от Этьена не было уже полных два года. Это означало, что в роду де Монкутанов остался единственный наследник... правда, наследовать было уже нечего. Весь вечер, после скудного ужина, украшенного нелепым спором с наивным и горячим английским моряком, маркиз обдумывал и уточнял детали следующего дня. Церемония возвращения порядка и справедливости не должна была омрачаться досадными погрешностями. В первую очередь надо было вызвать тех, кого он застал в своей столовой сжигающими какие-то бумаги. Они так боялись, что он прочтет некие важные секреты! Тупицы, не понимающие, что спасать надо свои жизни, а не испачканные чернилами бумажки. Врожденное благородство не позволяло ему быть чрезмерно жестоким, поэтому он решил отдавать трупы для захоронения и не казнить женщин. Хотя некоторых стоило бы. Однако даже сейчас он не собирался позорить свой род бессмысленной резней. Суд, их всех ждал обычный и правильный суд сеньора, властного над жизнью и смертью своих подданных. Утром де Монкутан лично проверил исправность механизма. К счастью, вся конструкция благополучно перенесла плавание через Ла-Манш и доставку от побережья к Мюзйяку. Тяжелый, весом со взрослого мужчину, металлический нож падал ровно и быстро. Маркиз потер припухшие от недосыпа глаза, подошел к поставленному неподалеку столику и приказал налить себе красного вина. Озлобленных и испуганных жителей его солдаты собрали на площади. Пусть англичане охраняют переправы, моряки на мосту, пехотинцы у брода – маркизу не было до них никакого дела. Можно было начинать то, ради чего, оказывается, он и вернулся в свой поруганный дом. Их подводили по одному, неразличимых, вызывавших грязное отвращение, а не чистую ненависть, какой достойны враги. Он называл их имена и оглашал приговор. По справедливости. За бунт и измену им всем полагалась смертная казнь. Маркиз покосился на толпу. И крестьяне, и солдаты были слишком неразвиты, чтобы ценить всю прелесть ситуации. Он мог бы отдать приказ о расстреле, он мог бы связывать их по десятку и топить в реке, как топили роялистов в Луаре. Но он привез им гильотину, чтобы приравнять их к королю. Их шеи перерубались так же, как шея Его Величества Людовика Шестнадцатого. Жак Лиротте, виновен. Эмиль Корбье, виновен. Бенедикт Гошен, виновен. На самом деле, виновны были все, но маркиз слышал отдаленную перестрелку и понимал, что не справится. Хотя механический палач действовал прекрасно. Минута – и готово! Очередной Жан или Клод не успевал и пикнуть, как нож опускался, раздавался мокрый хруст позвонков, по телу пробегала судорога, а голова тем временем шлепалась в корзину со всё еще раскрытыми глазами. Сначала он милостиво разрешил забирать эти обрубки сразу же, но со всеми воплями и слезами глупых женушек, которым не хватало ума порадоваться, что их никто не трогает, процесс слишком замедлялся. Поэтому окровавленные туловища специально выделенная тройка солдат стала относить в кучу у стены разоренной часовни, откуда их могли уже забирать. А головы накапливались в корзине, пока она не наполнялась доверху. И только потом их вываливали рядом с телами. Редкие попытки избежать кары за содеянное пресекались солдатами, и Монкутан радовался, что не зря возился с ними на стрельбище – их меткость при поражении движущейся фигуры заслуживала всяческих похвал, лишних патронов они не тратили. Маркиз сменил затупившееся перо, прижал ладонью попытавшийся улететь со стола лист со списком, сделал еще глоток вина, помогая пересохшему горлу. От сладковатого запаха крови слегка подташнивало. Но объявлять приговоры надо было громко, чтобы слышали все. К сожалению, нагловатого вида парень в санкюлотском колпаке оказался последним, кого в этот солнечный день казнили в Мюзйяке по решению господина и судьи. Монкутан посмотрел на взволнованного и запыленного английского офицера и надел шляпу, принимая командование обороной, которая, он знал, надолго не затянется. "Синие" уже были на окраине, а это означало одно – отряды англичан, занимавшие позиции у реки, сейчас сражаются с превосходящими силами противника и на выручку не придут. Генерала Шарэ им тем более не дождаться. В перерывах между выстрелами он произнес короткую молитву, прося Всевышнего даровать ему смерть в бою. Гильотинного равенства маркиз де Монкутан не хотел.