Deadman

У Итачи складывалось впечатление, что он копает могилу себе. Или совершает акт вандализма, раскапывая чужую. Это с какой стороны посмотреть. Ха, посмотреть. Абсурдная формулировка для слепого. Кошмарный сон всех жителей Конохи — гражданских и генинов с чуунинами — обливается холодным потом, помахав десять минут лопатой, и подумывает, не завалиться ли в обморок. Нет, убивать всё же легче, чем копать. Руки уже дрожат и позвоночник прошивает горячей болью. Хорош шиноби, почти труп, лишь чужими стараниями ещё не отправившийся в объятья своих предков. О, отец с матерью ему бы обрадовались. Раскаяние? Нет, не знаем такого слова. Он сделал то, что счёл правильным. Возможно, они это поймут. А пока он собирается ещё немного покоптить небо. Даже если уже нет здоровья, части органов, зрения и кармы впридачу. Подумаешь... он вообще не собирался выжить, если уж по-честному. Просто мироздание подложило ему свинью. Ну, или своеобразно, очень своеобразно, одарило. Это как посмотреть. Зрение забрало, видимо, чтобы не смотрел, хах. Пэйн, Рикудо тебя побрал. Лопата-но-дзюцу — паршивая техника. Характерный звук удара металла о металл. Наконец. Нащупать рычаг и отскочить, вслушиваясь в то, как двигается и осыпается земля, ещё не успевшая слежаться; как шуршит прелая листва и становится острее запах сырой земли. А потом в лицо словно кто-то выдыхает сухим теплом, перебивая пряные запахи осени стерильной свежестью, а под ногами разверзается пропасть, тянет... Итачи встряхивается и присаживается на корточки. Ведёт перед собой рукой, поглубже вдыхает и спрыгивает. Под ногами крышка саркофага гудит, и невидимая, будь ты хоть сто раз зрячий, вибрация отдаётся дрожью в тело, подкатывает к горлу тошнотой, бухает тупой болью в затылок. «Гроб» Пэйна сделан из непонятного материала, — на ощупь гладкий, холодный и твёрдый. И тёмный, подбрасывает память. Пологая крышка отъезжает с тихим вздохом в сторону, Итачи аккуратно лезет внутрь, вытягивается и слышит, как потолок возвращается на место, а над головой ворочаются комья земли. В груди ёкает. В первые несколько раз, когда он сюда попадал, его тело подтачивала лишь чахотка, а зрение, пусть и слабое, ещё не покинуло его. Сейчас же он чувствует себя мертвецом, и это чувство расслаивается на вязкую тревогу и ощущение правильности. Во рту пересыхает и в носу, холодном и влажном, как у кошачьих, неприятно свербит. Тело под ним дышит очень медленно даже для спящего. Хочется растормошить, ощупать, удостовериться, что... что? Живой? Не подделка? Он это и так знает. Скорей, чтобы успокоиться. Он устал и хочет расслабиться. Только это. На голову ложится ладонь, тяжёлая и широкая, чутко проводящая по волосам, — многочисленные кольца и перстни тут же цепляются за них. Это так неожиданно, привычно и сравнимо с ударной дозой успокоительного, впрыснутого в вену. — Нагато, — хрипло произносит Итачи, даже не зовёт, не спрашивает, просто фиксирует и воплощает чувство узнавания в звук. — Ты какой-то вздёрнутый и напряжённый. Щенки* опять достали тебя? Или Лиса нагадила в тапок? — Я не хочу об этом говорить. Ладонь смещается на спину, давит между лопаток уверенно. — Тогда спи. Система сама перестроится под нас двоих. — Я помню. Я... словно закопал себя заживо. Раньше это воспринималось не так. — Итачи. Ты ведь умер. Мертвецов положено хоронить. Считай это частью обычного ритуала. Я тебе потом ещё чашку риса поднесу и вонючие палочки зажгу. Всё как у людей. Итачи фыркает, улавливая шутливость в тоне. Пэйн говорит спокойно, негромко, и его низкий голос убаюкивает, как и рука, поглаживающая спину. Он перестаёт разбирать слова, глаза сами закрываются...

май 2012