Цукияма Vs Канеки

Канеки Кен – обычный, ничем не примечательный студент первого курса - очень любил спокойное время. Это время тянулось медленно и приятно, словно жидкий мёд, спущенный с ложки, переливаясь на солнце теплыми цветами, дающими отблески на кремовых стенах. Он любил спокойствие и обыденность, он любил повседневность, он с радостью жил бы ей, если бы мог. Но клеймо, выжжено и выколочено, закрыто под белой глазной повязкой, его грех, данный ему по ошибке, по воле случая, мучал и терзал, периодически давая о себе знать голодом. Канеки Кен – гуль наполовину, работающий в специальном кафе Антейку в двадцатом районе, обслуживающий гулей и поддерживающий их волей и неволей. Грех за глазной повязкой снова дает о себе знать едва притупленной болью, а Тоука опять ругается на неповоротливого парня, который даже нормальный кофе сварить не в состоянии. Спокойствие и повседневность были настолько далеки сейчас, перелистаны, словно страницы книги. Обычной и скучной книги, которую никто не захочет перечитать еще раз, которая могла бы заставить парня почувствовать себя снова человеком, хоть ненадолго, хоть на пару минут. Вдохнуть воздух полной грудью, учуять запах любимых гамбургеров, от которых сейчас его воротит и хочется вырвать себе внутренние органы, хочется содрать с языка слизистую, до мяса, до непонятной массы и мышц, оставив его голым и беззащитным на доли секунд, стоит только маленькой крошке попасть в рот. Чтение книг своего любимого писателя уже не доставляло столько радости, как тогда, когда он был человеком. Эти книги словно вырывали его из реальности, перенося в прошлое, словно показывая, дразня и маня упущенными возможностями и жизнью, резко бросая вниз с олимпа мечтаний. И он разбивался. Разбивался до трещин на лице и груди, до вытекающей крови, до слез, прячущихся в перине подушки. Тот, кто сказал, что мужчины не плачут - лжец лжецов и явный провокатор, хотя парень никогда не считал себя мужчиной. Канеки хотелось зарыть себя на три метра под землю в надежде задохнуться и не выбраться. Но он тут же осекался, понимая, что на такое ему никогда не хватит смелости или мужества. Он слаб. Он трус. Он дурак. Кафе готовится к закрытию – солнце тягуче посылает последние лучики сквозь щели меж домов, а звонок раздается внезапно и, как казалось Канеки, пугающе. Он не смотрел на дверь. Ему не стоило туда смотреть. Ему не хотелось. Он уже знал, кто там стоит. Пара шагов, и парень словно чувствует, как скользит носок начищенной до блеска лакированной туфли по полу. Он словно видит излишнюю театральность действий, а в голове мелькает мысль, что даже награды «Оскар» за его поведение будет мало. - Bonsoir*, - произнесено с пафосом и нарциссизмом, и Канеки ведет плечом, пытаясь сбросить наваждение. Голос, такой пронизывающий и окутывающий. Он пытался сбросить всего Цукияму Шуу с себя, словно тяжелый груз с плеча. И как всегда – тщетно. Невозможно. Безуспешно. Он скользит по паркету, огибая столы и стулья, и рука ложится на то самое плечо. Одернуть, развернуться нет сил – парень застыл словно изваяние. Трус. Слабак. Дурак. Он снова ругает себя, едва натягивая привычную улыбку на лицо, замечая плотоядный хищный взгляд в окне, направленный на него. - Канеки-кун? – звучит как вопрос, хотя парень уже привык к наигранности действий и к непредсказуемости своего знакомого. Нет, только не сейчас, нет. Он сможет одернуть его руку, он сможет прервать контакт глазами через отражение отполированного стекла. Но вот рука плотно сжимает плечо, и ткань красного пиджака едва касается оголенного затылка. И голос снова обволакивает его, как паутина, в которую хищник бережно и аккуратно кутает свою жертву. Черная бедная овечка Канеки-кун. Сейчас самое время расставить все на свои места, но он молчит, сглатывая накопившийся слюнной комок в горле, вспоминая про свой голод, и глаз, клеймо его позора и греха, чернеет. Никто не заметил бы никаких изменений, произошедших с обычным парнем по имени Канеки Кен. Никто, кроме него – головной боли двадцатого района, мистера ММ в гульих ресторанах и «Гурмана» собственной персоной. Он жадно вдыхает воздух вокруг парня, и щелкает зубами, ухмыляясь наивной и детской на его взгляд реакцией. Хищник с садистскими наклонностями – что может быть хуже? Канеки с горестью замечает про себя, что он опять проиграл. Противно. Мерзко. Ужасно. Ему хочется быть карандашным наброском, чтобы стереть себя старым почерневшим ластиком, размазывая свои внутренности в виде черно-белой массы по листу бумаги. Но он лишь человек в гульем обличии. Гуль в человеческом теле. Оказавшийся по обе стороны от баррикад, словно идущий по канату с огромным шестом в руках наперевес. - Твоя смена… уже закончилась, Канеки-кун, - голос темнел. Канеки не понимал, но голос Гурмана действительно мог темнеть, и от этого становилось страшно – нотки садистского ребячества и сумасшествия тонко, словно карамельная корзинка для десерта, были ощутимы в тягучем звонком голосе, который сейчас, под стать хозяину, пожирал парня. Пожирал от ушной раковины вглубь до мозга, а после, переключаясь на носоглотку и рот, трахею и вниз, по трубкам, доходя до органов. Ему хотелось бы знать, что в нем такого вкусного, что Цукияма так за ним вьется. Ненужные мысли сейчас ни к чему – он разворачивается и уходит из зала, оставляя довольного мужчину ухмыляться самой недоброй улыбкой из всех возможных. А в голове крутится один единственный вопрос. Зачем? Зачем он позволяет себя вести чуть ли не под ручки к автомобилю? Зачем он сидит в чертовски мягком салоне, пристегнутый ради своей собственной безопасности? Зачем ему проклятый ремень, если он сам, по собственной воле, чертыхаясь про себя, позволяет везти себя в пекло, в сам ад, в ужаснейшее место?! Красивый дизайн обители гульского каннибала резал глаза. Вычурные статуэтки, гобелены, и все это в зале. А спальня там. Где-то там. На уровне первого этажа, четвертой статуэтки обнаженной и искаженной девушки, разум парня переходил в спящий режим для сохранения целостности остатков, для защиты, для его же блага. И он терялся в пространстве и времени, терялся в этой обители зла, в которую он самостоятельно и с помощью позволил затащить, позволил смять в объятиях, почувствовать сильный укус в области шеи. Кровь стучит по вискам, кровь приливает к лицу, кровь пачкает серый любимый свитер. Черные глаза с алым зрачком горят в темноте, и счастливый, словно ребенок, получивший сладость на ужин, Цукияма впивается в шею снова, нежно высасывая кровь из раны, неприятно дразня языком травмированные мягкие ткани и стенки артерии. Он зализывает её ровно до восстановления последней клетки мышечной стенки, а после, наконец, отрывается от лакомства, взглядом безумца всматриваясь в бледное молодое лицо, с которого резко срывает повязку, словно какое-то непотребство. Канеки щурится, вглядываясь в дикий взгляд мужчины напротив, наблюдая свою кровь, размазанную по его натянутым в улыбке губам. Они настолько близко, а кровь пахнет ванилью и железом, и клеймо позора вновь очерняет его лицо. - Tu es Belle**, - губами он прикасается к приоткрытым губам Канеки, и тот жадно слизывает остатки своей крови. Голод гуля – сущий ад. Скорее не из-за страшных по силе болей и судорог, которым подвергается все тело, словно тебя пронизывает тысяча иголок, а во рту и пищеводе скребутся стаи голодных кошек, а из-за потери рассудка. Ты хочешь еще. Больше. Канеки нужно было больше. Гурман прокусывает свою губу, давая на вкус свою кровь – высшую, элитную и наверняка по вкусу обычному неискушенному студенту первого курса. Парень цепляется за пиджак, царапая ногтями дорогую ткань, притягивая хищника к себе, позволяя сильнее впутывать себя в опасный кокон, который скоро срастется с его кожей и не даст парню никакого права на отступления. И тогда для него точно придет конец. Он будет съеден. Съеден настолько искусно, что можно было даже восхититься. Наверняка, его бы любовно выпотрошили, размотали бы метры кишок, вычистили и замочили в маринаде, а после излюбленно приготовили на гриле, ведь Канеки Кен был настолько вкусен. Ему самому нравился свой вкус – обыденный, с крупицей яркого пряного шлейфа. Кровь пахла ванилью, мешалась с кровью Гурмана, прибавляя терпкие ноты корицы и груши. Иногда Канеки любил сравнивать вкусы человеческого мира с миром гулей – миром, в сто раз опасней человеческого, миром, где он не сможет стать полноправным членом общества. Членом изгоев и вечно прячущихся за мраморными людскими масками. Однако сейчас этот жестокий и холодный мир ему казался ближе, он буквально чувствовал его каждой клеточкой своего тела, а настойчивые руки каннибала придавали уверенности. На доли секунд. Ровно до отрыва от пола - его поднимают и несут в спальню. Трус. Слабак. Дурак. Он снова поддался мягкому голосу, мимолетному влечению и попытке забыться в реальности, не выходя за грани колючей жесткой клетки своего, теперь родного мира, поддаваясь нежным рукам, до хруста сжимающим десятую пару ребер, попутно, кажется, ломая и нижние. Кровать как всегда заправлена шелковыми фиолетовыми простынями. Они холодные, они скользкие, в них хорошо закутываться для отрезвления разума и тела. Ноги Канеки сковывали ботинки, которых сейчас уже нет. Гольфы нарочно медленно сняты с обеих нижних конечностей, а Цукияма стоит на коленях, пачкая капающей кровью пиджак и штанину. Со всей страстью, любовно и резко он проходится зубами по коже вдоль ахиллова сухожилия, задирая штанину выше, вгрызаясь в сочные напряженные мышцы, высасывая кровь с поврежденных сосудов и наслаждаясь перекатывающимся во рту куском плоти – гармоничный, легкий вкус, переходящий в терпкий и насыщенный, оставляя после себя прекрасное послевкусие. Канеки морщится от боли, выгибается в спине и падает на холодную ткань. Ему больно. И эта боль словно бутылка крепкого вина, выпитого залпом. Она опьяняет, предает забвению, открывает мир без забот на час, главное, успеть до закрытия. Он чувствует острые зубы на своей икре, чувствует нежные пальцы, до посинения сжимающие бедро терзаемой ноги. И ему уже не страшно. Страх растаял в прохладном воздухе, стелящемся пластами из открытого окна. Страх ушел с очередным куском мышцы, тающим во рту обезумевшего гурмана. И, кажется, Канеки сам становился безумным. Он сам подставил вторую ногу, а Цукияма жадно хватался за обе, сверкая бешеным и одержимым взглядом, сцеловывая кровь и кусая до кости, высасывая алый нектар и вырывая мясо, пережевывая со вкусом и наплевав на манеры. Канеки слышал скрежет зубов, как мышечные волокна рвутся во рту гурмана, и он улыбался. Изможденно, истощенно, ужасно. Его улыбка больше была похожа на гримасу. Он чувствовал облегчение, и от этого ему становилось тошно. Хотелось орать во все горло. Хотелось полностью отдаться во власть сумасшедшему каннибалу, хотелось раствориться, хотелось остаться так как можно дольше. Он не замечает окровавленных губ на своей шее, а после в его рот вероломно проникает мясистый окровавленный язык, мешая слюну в чужом рту, создавая до тошноты прекрасный вкус. Цукияма стонет как одержимый, впиваясь пальцами в плечи парня, пачкая свой костюм остатками стекающей по ногам кровью. Он словно кричит в диком обреченном поцелуе о прекрасном и насыщенном вкусе, который он создал, как величайший повар и гурман всех гулей. А Канеки просто тает словно лед. Он надеется растаять до конца, исчезнуть и раствориться в фиолетовых шелковых простынях или в алой ткани костюма мужчины напротив. Боль снова пронзает его рот – часть языка оказывается во рту обезумевшего мужчины, и тот смачно его прожевывает, впиваясь в губы снова, высасывая кровь и перекатывая остаток мяса по щекам Канеки. Противно. Мерзко. Ужасно вкусно. Парень сглатывает свой собственный язык, сбагренный кровью обоих, и Цукияма чуть не бьется в экстазе, смотря на эти прекрасные разные глаза. - Tu es Belle**, - он повторяет это шепотом снова и снова, разрезая клыками кожу от подбородка до ключицы, выпуская капли крови на бледный заживающий покров. - Tu es Belle! Он кричит и смеется, периодически сцеловывая все алые капли, сгрызая куски кожи, покусывая подбородок. Он бы с радостью сожрал его целиком и полностью, однако каждый раз его вкус невозможно предугадать, невозможно передать словами. Это как множественный оргазм каждой клеточки твоего тела – ты тонешь в пучинах экстаза с каждой каплей, с каждым кусочком долгожданной плоти. Как хорошо, что Канеки расслабляется настолько, что не чувствует заметное возбуждение гурмана. Он глубоко дышит, затягивая огромные порции воздуха в ноздри, чувствуя каждую нотку аромата, исходящую от него – его прекрасного блюда. Прекрасный и очаровательный Канеки-кун. Он вновь кусает его за шею, наслаждаясь десертом на сегодня, сквозь зубы стонет обезумевшим голосом и падает на кровать, придавливая парня с пеленой на человеческом глазу. Час подошел к концу. Его вывели из состояния покоя и отрешенности глубокое дыхание тела напротив и тяжелый вес. Поцелуй, который не ожидал парень – без всяких укусов, со знакомым привкусом крови. Своей ли, или его – он не мог разобрать, он просто подавался вперед, позволяя бережно очерчивать плечи и ключицы. Поцелуй прерывается и мужчина в очередной раз стонет, обнюхивая своего Канеки-куна. Ему всегда будет мало. Мало еды, мало тела, мало поцелуев. Ему всегда будет чего-то не хватать. И гурман аккуратно встает с постели, укладывая уставшего парня на свою огромную кровать. Она удобная. Она мягкая. Канеки хочется провалиться в сон, но, как и гурману, ему что-то мешает. Руки избавляют от одежды, и покусанный парень лежит и кутается в шелковые простыни под пристальным незамеченным им взглядом головной боли двадцатого района. Нет ни похоти, ни желания, ни жажды и вожделения. Есть лишь чистый анализ происходящего. Их отношения давно вышли за рамки хищник-жертва. И для Канеки это больше не рутинная работа, от которой было трудно отказаться в силу характера. И для Гурмана больше это не подготовительный этап перед главным блюдом. Нет, он никогда не съест его. Он будет мучить его, пытать, откусывать по кусочку, наслаждаясь маленькими порциями деликатеса. Но никогда не причинит ему реальной боли. Паук, попавший в свои собственные сети. Это ужасно. Это омерзительно. - Laidement***, - шипит мужчина, упираясь злым пронзающим насквозь взглядом в стену напротив. Он в полной решимости убить жертву, вернуть статус хищника к законному владельцу, снова стать хладнокровным и хитрым гулем двадцатого района. Канеки дергается во сне, крепче вжимая лицо в подушку, и Цукияма морщится, с болью и нежностью смотря на объект вожделения. Он хотел его съесть. Он хотел его. Он просто хотел Канеки Кена, такого обычного, ничем не примечательного парня, ставшего гулем по чистой ошибке, по чистой случайности. Цукияма усмехается, ероша рукой волосы, вдыхая сладковатый запах и зверея с каждой секундой. Но резко голод прекращается, и он забирается на кровать, позволяя парню прижиматься к нему ближе, обхватывать, словно игрушку и сопеть в грудь. Спокойно и размеренно. Он смотрел, как бледный свет луны пробегал по изможденному лицу бедного парня. - Ты можешь стать хищником, Канеки-кун, - обронил Цукияма, осекаясь на громкость своего голоса, позволяя парню придвигаться ближе. И ведь он прекрасно понимал, что такое время наступит, и хищник-жертва перестанут существовать. Их перелистнут, как и предыдущие годы жизни Канеки Кена. А закладку в этой книге оставят на самых вкусных страницах. До которых неизвестно, сколько должно пройти времени, да и предусмотрены ли они? Гурман усмехается, мысленно отсчитывая количество мышц, которые можно будет ему позволить на завтра, количество поцелуев с примесью крови, откушенный язык, который он считал самым вкусным из распробованного в прекрасном и таинственном блюде под именем Канеки Кен. - Tu es Belle, mon amour…****