린 (LYn) – 잘해준 것 밖에 없는데 (Even I’ve Just Loved You) LYn (린) – Song For Love (Eng Ver.)
На цветочном рынке особенный запах. Для покупателей — сладкий и волнительный, для цветов — полный горечи, отчаяния и надежды. Цветочник — чудовище с кожей, закаленной сталью и кровью, — щелкает ногтями, выкусывая из бороды вшей. Чанёль узнает этот звук из тысячи. Глаза завязаны по восемнадцать часов в сутки — он научился доверять ушам. Нос и кожа тоже не подводят. Но слух, слух — его все. Чанёль прислушивается. Он замечает его приближение раньше, чем цветочник. Только голос — густой и мягкий, как бархатцы — заставляет того подняться со скрипучего стула и поприветствовать покупателя. Плетеная дверь открывается; в лавку врывается зной рыночных рядов. Ракушняк, спекшаяся пыль, пот. Табак, мускат и спелые дыни. Чанёль смежает веки сильнее; повязка давит на глаза. В висках — дробленая боль. Пульс учащается. Руки покрываются мурашками, по обнаженной спине сбегает капелька пота и теряется за резинкой штанов. Невесомая ткань едва прикасается к коже ног, но плотные шнурки натирают щиколотки так же сильно, как два слоя кружев — переносицу и кончики ушей. Чанёль облизывает губы: он давно хочет пить, но просить не имеет права. Он — цветок, а цветам не дано говорить, пускай под шелком их лепестков и течет человеческая кровь. Пальцы сжимаются сильнее. Вялый стебелек анемоны перекатывается между ними. Чанёль поднимает ее выше, и тяжелая головка прикасается к груди. Алые лепестки — Чанёль еще помнит этот цвет: он отпечатался на внутренней стороне его век — тут же к ней прилипают. Он замедляет дыхание, заставляет себя успокоиться. Покупатели редко берут полевые цветы. Голос цветочника отвлекает внимание на себя. Чанёль сосредотачивается на нем, дышит тише, чтобы не пропустить ничего. Он не видит покупателя, но может представить его, если только вслушается в ритм его дыхания, впитает в себя его запах, проникнется тембром его голоса. Чанёль любит складывать мозаики из разрозненных кусочков, подбирать, полагаясь на чутье, недостающие фрагменты и создавать невидимые никем портреты для собственного удовольствия. Других у него нет. Не положено. Цветочник в трех ярдах от него. Покупатель расспрашивает его о хризантеме. Мальчик с белой кожей и острыми ключицами. Такой худенький, хрупкий, что, кажется, коснись его — и рассыплется речным песком. Лицо не выражает эмоций, глаза — что под повязкой, что без нее — всегда неподвижны. — А этот? Чанёль чувствует на себе взгляд. Он как прикосновение губ: теплый и нежный. Чанёль приоткрывает рот и беззвучно выдыхает. Ему еще жарче, еще сильнее хочется пить. Вторая капелька пота прокладывает себе путь между лопаток. Анемона дрожит в руках. — Сирота. Скупщик, продавший его, сказал, что охотники перебили всю семью. Омегу оставили. Ценный товар, — говорит цветочник, и Чанёль видит внутренним зрением, как мозолистый палец указывает на анемону. — Красная анемона? Девственник? — Да. Послушный, исполнительный, ни разу не пытался сбежать. Чудный цветочек. А какая у него кожа… Вы только попробуйте — бархат, — холодная ладонь прикасается к предплечью. Цветочник столько раз это делал, что Чанёль уже не обращает на это внимания. Глубже вдыхает и жмурится под повязкой: головная боль усиливается. Солнце в зените. — Как его зовут? — Как пожелаете, господин. — Как его зовут? — настойчивее. От голоса веет холодом. Чанёля бросает в дрожь. — Чанёль, господин. — Чанёль, — словно пробуя его имя на вкус, повторяет покупатель, и Чанёль чувствует у своих ключиц тепло его пальцев. Они прикасаются к нему осторожно, будто он и впрямь цветок. Чанёль вдыхает через нос и замирает. Он чувствует запах альфы. Настолько сильный, острый и пряный, что едва не теряет сознание. Колени подгибаются, голова идет кругом, и он только чудом остается на ногах. — Я беру его. — Альфа разворачивается — воздух волнуется, обдает Чанёля густым жаром — и идет к конторке. Цветочник — за ним. Двое прислужников тут же занимаются Чанёлем. Их потные пальцы сжимаются на его плечах, из раскаленных ртов разит адом. Чанёль не противится, он вообще не знает, что чувствует. Он понимает: рано или поздно, но это должно было случиться, но надеялся на последнее. Он не может сказать, что цветочник обращался с ним плохо: слишком бережливый и алчный, чтобы портить товар. Он не может сказать, что ему хочется остаться с ним, но, по крайней мере, здесь он был в безопасности. Стабильность — хорошее лекарство от боли и отчаяния. Теперь же его ведут в неизвестность, и это так же страшно, как оказаться в руках охотников. Его проводят в заднюю комнату, забирают цветок и, раздев, обмывают соленой водой. Запах моря щекочет ноздри. Они помнят его, как ступни помнят раскаленный песок и колючую щекотку разбитых ракушек. Кожа обсыхает быстрее, чем ее обтирают. На плечи ложится прохладная ткань, пояс схватывает тонкое и жесткое: должно быть, ремень. Узел повязки ослабевает. Ткань спадает с лица и исчезает в чьих-то ловких руках. Чанёль не спешит открывать глаза. Он боится света, но прислужники знают свое дело: шуршат тяжелые шторы, и бархатно-золотое сияние меркнет. Чанёль приподнимает веки. Глаза слезятся, и он трет их. Моргает, привыкая к полумраку, и оглядывается по сторонам. Он бывал в этой комнате несколько раз, но никогда не присматривался особо. Сегодняшний день — не исключение. Через пять минут его заберут отсюда навсегда. Глаза, все же, приходится прикрыть. Солнечный свет заливает улицу, отражается от стен домов и щербатой мостовой. Чанёль смотрит под ноги сквозь пальцы. Глаза жжет так, что хочется выть от боли. В салоне автомобиля прохладно и сумрачно. Затененные окна, перегородка, отделяющая пассажирские сидения от водителя. Чанёль знает, что смотреть нельзя, и держит глаза прикованными к рукам. Те чинно сложены на коленях. Широкие штаны сделаны из ткани, которой Чанёль не знает. Она мягкая и совсем не липнет к телу. Дверь с противоположной стороны открывается минут через десять. Чанёль вздрагивает, но голову не поднимает. Пальцы сжимаются, комкая край накидки. Альфа садится напротив — Чанёль видит его колени, обтянутые кожаными брюками, — и машина трогается с места. Не проходит и минуты, как Чанёль слышит уже знакомый бархатцевый голос: — Посмотри на меня, Чанёль. Чанёль слушается и поднимает голову. Сердце пропускает удар, и рот невольно приоткрывается. Чанёль вздыхает слишком громко, а альфа усмехается, видя его смятение и восторг. — Какой хорошенький цветочек, — говорит он полушепотом, и сердце снова не выдерживает и сбивается с ритма. Тупая боль превращает мысли в месиво, и что-то горячее затопляет живот. Чанёль краснеет и закрывает рот, но отвести взгляд ему не позволяли, и он благодарен за это. Альфа… Чанёль пытается найти слово, которое могло бы описать его, и понимает, что такого не существует. Или же он слишком глупый и не знает его. — Меня зовут Ифанем, — улыбка не сходит с лица альфы. Взгляд жжет, и Чанёль горит. Внутри и снаружи, и, кажется, сейчас точно потеряет сознание. — Дыши, Чанёль. Чанёль послушно открывает рот, но вдохнуть не может. Под взглядом черных глаз он может разве что умереть. — Дыши, говорю. Чанёль выполняет приказ, и вдох обжигает грудь. Сердце бьется так быстро, что закладывает уши, а перед глазами все плывет и двоится. — Ты нежнее, чем я думал, — слышится откуда-то издалека, и Чанёль отключается.***
Чанёль никогда не думал, что его жизнь будет настолько яркой и… болезненной. Никогда не думал, что отдаваться кому-то впервые — так мучительно, так стыдно и так — до дрожи — волнительно. Чанёль знает от папы, как все происходит. Должно, по крайней мере. Но папа никогда не говорил с ним о том, что значит — быть клейменным. Что значат слезы, подкатывающая к горлу тошнота и кровь на простынях. И тихий, сбивающийся шепот над ухом: «Так надо, цветочек». Это так больно, что он с трудом помнит, что было после. Только запах лаванды и теплые руки одного из мальчиков — Лухана, — смывающие с его тела дрожь и семя. Следующие несколько недель Ифань к нему не прикасается. Приходит после обеда, смотрит, как Исин учит его рисовать, а Лухан — составлять букеты из цветов, растущих в саду. Чанёль знает о них все, и вечера заканчиваются тем, что он говорит, а остальные — слушают. Взгляд Ифаня ни на секунду не оставляет его лица, и Чанёль краснеет и сбивается. Он избегает смотреть ему в глаза, и это, кажется, задевает господина. Но он молчит, и Чанёль не знает, радоваться ему или плакать. Спустя еще неделю Чанёль узнает, что Лухан и Исин — не рабы. Их, как и Тао, водителя, Ифань освободил. Он платит им жалованье и обращается как с равными. Чанёлю это кажется удивительным и так оно, пожалуй, и есть. Мало кто из господ позволяет себе подобную роскошь — дать рабам вольную. Это стоит огромных денег, и только идиот будет платить за то, что мог бы получить бесплатно. Чанёль тоже так считает, но в глубине души надеется, что, возможно, когда-нибудь господин освободит и его. Ифань учит его читать и писать. Чанёль старается изо всех сил, но получается плохо. За это ему безумно стыдно: двадцать лет, а он даже карандаш в руках удержать не может. Господин терпеливый, никогда не кричит и все смотрит, смотрит на него. С каждым днем его взгляд становится тяжелее, задумчивее и решительнее, а потом случается непоправимое: он уходит. К вечеру не возвращается, и Чанёль всю ночь прислушивается к родной темноте, но та явно в сговоре с Ифанем и до утра хранит молчание. Чанёль чувствует себя предателем. Он не знает, что сделал не так, но от этого не легче. Ведь чего-то же господин от него хотел. Важного настолько, что это заставило его уйти из собственного дома. Чанёль весь день не находит себе места. Не хочет есть, избегает Лухана и Исина, и если бы не страх быть пойманным и наказанным, отправился бы искать Ифаня. Он увязает в собственных мыслях, задыхается в собственной коже, ему тесно в ней, неуютно, и он царапает предплечья и грудь ногтями, но боль физическая лишь притупляет ту, другую, что не отпускает сердце. До этого дня он и не догадывался, как сильно оно может болеть. Сильнее ожогов, сильнее ударов кнута, сильнее осколков стекла от разбитой в детстве вазы: шрамы на ладонях так и не сошли… Хочется плакать. Так сильно, что Чанёль плюет на все, забивается в угол между стеной и комодом и ревет добрых полчаса, не переставая. Он добивается своего — головная боль притупляет сердечную, а тошнота отвлекает от дурацких мыслей о побеге. Ифань возвращается после полуночи. Чанёль снова не спит и слышит, как он поднимается к себе. Выйти из комнаты боится, и все слушает, прижавшись ухом к двери, его уставшие шаги. Воздух от них становится тяжелее, но Чанёль, кажется, научился обходиться без него. В постель он возвращается, лишь убедившись, что Ифань уснул. Вскоре сон приходит и за ним.***
— Просыпайся, соня, — что-то щекочет Чанёлю шею. Чанёль, проснувшись лишь на половину, перекатывается на бок и тянется за одеялом, которое нарочно ускользает от него, оставляя плечи на поживу утреннему холодку. Чанёль морщится, недовольный поведением одеяла, но плеча касается горячее и влажное, и сон пропадает. Глаза открываются, сердце пропускает два удара и проваливается в живот. По спине бегут мурашки. Их провожает легкое скольжение пальцев. — Что случилось, цветочек? Лухан сказал, ты вчера целый день провел в комнате и отказывался есть. Ты заболел? — мягкие губы прослеживают путь пальцев. Чанёль прогибается в спине и кусает щеки, чтобы не застонать. — Не бойся говорить со мной. — Я… — это сложнее, чем кажется, — в порядке. — Почему я тебе не верю? — Ифань проводит ладонью по его бедру, и Чанёль теряет нить разговора. Какая разница, что было вчера, когда сейчас так хорошо? — Я хочу, чтобы ты делился со мной всем, цветочек. — Я… беспокоился. Я обидел господина, да? Ифань замирает. Его дыхание стекает вдоль позвоночника и теряется в складках одеяла. — Обидел? Господи, с чего ты это взял?! — Господина не было дома сутки. Я боялся, что… Я делаю все неправильно, да? Я плохой раб? Ифань напрягается — Чанёль чувствует это всем телом — и выдыхает сквозь зубы: — Ты не раб, Чанёль. В нашем доме их не было, нет и не будет. Теперь очередь Чанёля напрягаться: — Но я… Ифань не дает ему договорить: поднимается с кровати и быстрым шагом выходит из комнаты. Чанёль порывисто садится, натягивая одеяло на грудь. Комок слез подступает к горлу, и что-то скребется внутри, давит, душит, ледяной горечью растекается вокруг сердца. Он снова это сделал. Снова обидел господина. — Я хотел сделать это вечером, но… — Ифань возвращается в комнату; в руках — какие-то бумаги, на лице — странная улыбка, а в глазах — Чанёль не может ошибиться — боль. Желание умереть прямо здесь и сейчас становится основательным и правомерным. Чанёль сглатывает его, и он слизким червем проваливается в желудок. Чанёль не замечает, что плачет, пока не втягивает носом воздух и не чувствует в нем соль. Ифань видит его слезы и замирает, не дойдя до кровати ярда. — Ох, боги, цветочек… — бросает бумаги поверх одеял и за секунду оказывается возле Чанёля. К превеликому ужасу того — на коленях. — Я идиот, — хватает его руки, сжимает их в своих огромных ладонях и притягивает к себе, едва не сдергивая Чанёля с кровати, — я не умею… понимаешь, не умею этого всего… Не знаю, как это сказать, это… Ох, черт, я… Вот, — освобождает одну руку и тянется за листочками бумаги. На них столько буков, что Чанёлю становится страшно. Неужели господин хочет, чтобы он все это прочел? Но он с трудом-то собственное имя читает… — Подпиши, — бумаги падают Чанёлю на колени, а ручка — он никогда не писал ручками! — оказывается в его кулаке. — Вот здесь — напиши свое имя, — палец упирается в пустую строчку внизу листка. Чанёль смотрит на него, не мигая, во рту солоно и сухо, голова гудит, а во взгляде господина столько мольбы и отчаяния, что снова хочется умереть. Чанёль неловко поворачивает ручку и моргает. Тяжелая капля падает на страницу. — Ох, божечки, простите, я… — бросает ручку и пытается поймать слезу, пока она не превратилась в кляксу. — Нет-нет, все хорошо, у меня есть еще экземпляр, — Ифань останавливает его руку, сжимает ее нежно. — Посмотри на меня. Чанёль послушно поднимает глаза. — Не нужно плакать, пожалуйста. Я не могу… когда ты плачешь, — все та же огромная ладонь прижимается к щеке Чанёля, а глаза, что смотрят на него — блестят от слез. Чанёль никогда не видел, как альфы плачут, и это разрывает ему сердце. — Я плохой… — он не договаривает, сглатывает слезы и то, что капает из носа, и запрокидывает голову к потолку. — Ты — самый лучший… — бумаги отправляются на ковер, ручка исчезает в одеялах, а Чанёль оказывается в болезненно-нежных объятиях. Ифань целует его лицо, плечи и руки. Гладит по голове и, кажется, плачет. Чанёль не видит его лица — не может открыть глаз, — но слышит тяжелое, влажное дыхание над ухом и теряется, путается, застревает в нем. Ифань находит его губы и целует, чередуя вздохи и короткое, пронизывающее насквозь «цветочек». Чанёль не знает и знать не хочет, как они оказываются среди измятых простыней, задыхающиеся и мокрые, и почему так сложно разжать пальцы, которые сжимают пальцы Ифаня, и почему теперь совсем не больно, а так хорошо, что кажется — лучше не бывает? Он умирает сотню раз за секунду и ловит воздух искусанными губами. Тот на вкус как губы Ифаня, потому что дышит он его дыханием, и они так близко друг к другу, что Чанёль слышит два сердца вместо одного. Он не хочет, чтобы это заканчивалось, но когда это происходит, это похоже на рай. Чанёль улыбается, наверное, минут пять и все боится пошевелиться: вдруг это чувство пропадет? Ифань целует его плечи и прижимает к себе так крепко, словно он — самый дорогой цветок в мире. — Боже, как я тебя люблю, — шепчет в изгиб его шеи, и Чанёль окончательно убеждается, что в раю. Слова вертятся на кончике языка, но так и остаются несказанными. Цветы не имеют права говорить, помнит Чанёль. Но любить… имеют ли они на это право? Наверное, да, решает он и улыбается. Ифань отстраняется слегка, заглядывает ему в лицо и улыбается в ответ. Пожалуй, он понимает язык цветов куда лучше, чем Чанёль мог надеяться. — А теперь ты подпишешь бумаги. — Ифань запускает руку под одеяло и жестом фокусника достает оттуда ручку. То, что они ее не раздавили — чудо. — Я… можно… — Чанёль теряется, не зная, что именно хочет сказать. Господин отпускает его, садится рядом и колпачком ручки прикасается к кончику его носа. — Тебе можно все, — говорит он и склоняется над Чанёлем так, что тот видит перед собой лишь его губы. Это путает мысли еще больше, но он должен попросить, потому что сам точно не сможет. — Господин может прочесть, что написано в бумагах? — Ох, цветочек, это будет долго. Я могу рассказать своими словами, если тебе интересно. Чанёль кивает и опускает глаза. Подтягивает к себе краешек одеяла и заматывается в него. Ифань скользит по нему взглядом, чему-то усмехается и поднимает бумаги с пола. — Это, — он смотрит на них, пролистывает пару страниц, — свидетельство о браке. Когда ты подпишешь его, станешь моим, а я — твоим, и — черт возьми! — это будет самый счастливый день в моей жизни. Чанёль замирает, не веря своим ушам. Наверное, у него случились слуховые галлюцинации, потому что господин не может жениться на нем. Потому что… — Господин хочет, чтобы я… чтобы он… чтобы мы… — Чанель подскакивает на кровати, зажимает рот ладонями и смотрит на Ифаня во все глаза. Тот вдруг смущенно улыбается и кладет бумаги, которые для Чанёля – ни что иное, как чистейшее счастье, на кровать между ними. — Я хочу, чтобы ты вышел за меня замуж, цветочек. Ты же выйдешь за меня? Умоляю, не говори «нет», — лицо становится настолько серьезным, что Чанёль пугается и тут же мотает головой: — Нет-нет, я выйду, я… все, что господин… — Ох, господи, Чанёль… — Крис стонет и, подавшись вперед, лбом утыкается Чанёлю в плечо, — перестань называть меня так. Я не твой господин, ты — не мой раб. Ты должен, ты можешь делать то, что хочешь. — Я хочу! Я… — Чанёля переполняют эмоции: он боится и не может поверить, что происходящее с ним — правда. Что Ифань делает ему предложение, а он вправе выбирать, говорить ему «да» или «нет». Но он будет идиотом, если выберет последнее, потому что больше всего на свете хочет принадлежать своему альфе. — Я очень хочу… быть… т-твоим… — Чанёль прячет лицо в ладонях: для первого раза достаточно. Ему нужно привыкнуть к мысли, что он свободен, что он… равен Ифаню. — Тогда будь. — Буду, — бурчит в ладони и чувствует, как Ифань прикасается к тыльной их стороне губами. — Ты представить себе не можешь, каким счастливым меня сделал… «Могу», — думает Чанёль, но решает, что об этом он расскажет в другой раз. 8—9 ноября, 2014