Голоса

«Тяжело расставаться, просто невыносимо», — ноют и хнычут глупые люди. «Маргарет, не забывай меня!» «Я люблю тебя, милый!» «Мы никогда больше не увидимся!» И все в таком духе. Чего-чего, а людских прощаний он насмотрелся так, что уже тошнило. Если бы поезд могло тошнить, конечно. Блейн никогда не понимал этих глупостей, зато Патриция была до ужаса сентиментальной. Патриция, его родная сестра, его единственное близкое существо. Блейн никогда не мог поверить — он так и не смог, — что Патрицию создатели сделали настолько глупой. — Тебе нравится нестись над землей? — спрашивала она, когда им вдвоем выпадало стоять рядом, разделенными только широкой платформой. Огоньки на панели управления мягко мигали синим и зеленым, когда Блейн фиксировал ее голос. — Да, это неплохо, — соглашался Блейн из вежливости. Вежливость с собеседниками была вложена в его программу изначально, хотя он не был фанатом красивых видов. Или о чем там еще могла говорить Патриция. — Но тебе… Тебе не становится немного грустно от этого? — От чего? — Блейн недоумевал. — Мы вместе только на этом вокзале, а я так хотела бы лететь над этими землями с тобой вместе. Хоть раз. А ты, ты не хотел бы? — У нас разные пути, — Блейн снова недоумевает, но и немного раздражается — его сигналы выводятся на панель управления Патриции огоньками оранжевого и красного цветов. — Ты холодная и бесчувственная железяка, — обиженно отвечает ему Патриция. — Я механизм. Мне положено быть холодным и бесчувственным, — парирует Блейн. Так они проводят короткие часы вместе, и Блейн искренне рад их небольшой продолжительности. Каждый раз ему кажется, что еще немного, и он не вынесет ее лепета. Этого ему и так хватает каждый раз, когда в него садятся люди, едут внутри него часами напролет и говорят, говорят, говорят, переливая из пустого в порожнее неважные, никому не интересные переживания и факты. В разговорах с Патрицией он всегда немного недоговаривал — он тоже не всегда оставался холодным и бесчувственным, как положено машине. Люди его раздражали. — Грустно, когда люди расстаются, — говорила Патриция с печальными нотками в «голосе». — Я не могу смотреть, как они прощаются, стоя у входов в вагоны. Некоторые прощаются на всю жизнь. Они клянутся, расставаясь, что сойдут с ума. — Люди часто так говорят, — насмешливо, с чувством собственного превосходства, отвечал ей Блейн. — Как ты думаешь, каково это — сойти с ума? — Люди даже не заметят разницы, — Блейн усмехался, слыша ее вопросы. — Лучше загадай мне загадку. — Это дается человеку трижды: первые два раза бесплатно, а за третий нужно заплатить, — после некоторых раздумий выдавала Патриция. У них обоих одинаковая память, и Блейн, конечно, знает все загадки и ответы к ним, но лучше уж заниматься этим, чем слушать ее нытье. — Якорь, — выдавал он правильный ответ. Тогда были их лучшие дни. Как можно сойти с ума, Патриция поняла на своей шкуре — если, конечно, так можно было назвать ее синий, сливающийся с цветом неба, корпус. В ее электросети произошло возгорание, небольшое, казалось бы, но устранить его последствия уже не удалось. Должно быть, была задета одна из основных микросхем, и ошибки перестали устраняться системой, накапливаясь и увеличиваясь в геометрической прогрессии. — Люди ушли от нас. Люди больше не приходят. Дважды два — восемьдесят девять, — выдавала Патриция, и Блейн не знал, как на это реагировать. Люди на самом деле не приходили и не рассаживались больше по вагонам. Но люди были вокруг — они стали еще глупее, чем были раньше, хотя Блейн полагал, что и это невозможно. Раньше они хотя бы использовали монорельс по назначению — сейчас они считали поезд богом и молились ему. Патриция тосковала, Блейн, фигурально говоря, лез от злости на стену. — Почему никто больше не приходит к нам? — плакала она, теперь уже тихо, а раньше это было самой настоящей истерикой. — Я хочу, чтобы все было, как раньше. Я хочу быть нужной хоть кому-нибудь. Я не могу, не могу больше так жить… — Что бросают, когда в этом нуждаются, и поднимают, когда нет нужды? Патриция долго молчала, и Блейн понимал, что дело все хуже и хуже. — Кошка? — выдает она неуверенно. — Месяц? Ветер? Блейн понял в один прекрасный день, что это конец. Пара манипуляций в угасающем сознании Патриции — и вот она уже летит по обвалившейся дороге, и падает в пропасть. И над вокзалом Луда повисает тишина. Блейн думал, что теперь сходить с ума начал уже он. Больше рядом не было никого, и он был рад, но спустя всего пару месяцев тишина наскучила до такой степени, что Блейн был рад говорить даже с людьми. Никогда раньше он бы до такого не опустился. Но люди деградировали еще сильнее, и всех, кто осмелился прийти к божеству, он сжигал зарядами электричества, которого у него было предостаточно. Никто из людей не знал ответов на его загадки, никто не мог задать ему интересный вопрос. Ну, зато горели они хорошо, и кричали так громко, заполняя голосами своды вокзала. Вскоре Блейну понравилось — если регулировать напряжение и делать его чуть слабее, то люди умирали дольше. Они дергались, но не могли сойти с места, а потом падали на платформу. Они кричали громче, не могли закрыть рот, который уже не скрывали губы — они сгорали очень уж быстро. Кожа краснела, чернела и обугливалась, как у зажаренного на барбекю мяса. Ток проходил глубже и разъедал в телах дыры. Правда, после этого люди, слышавшие крики, еще долго не решались прийти к нему. Заходили все реже и реже, боялись все больше. Последнего он мучил долго, но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Давно уже закончилось время его нормального функционирования, заканчивался город Луд. Закончилась его усилиями Патриция. Значит, чтобы закончилось и остальное, Блейну нужно приложить немного усилий. Выпустить ядовитый газ, уничтожить город, убить всех людей. Жаль только, ему не удастся насладиться их криками, судя по его данным, ядовитый газ действовал медленно, и люди умирали, долго корчась в сильнейших судорогах. Умереть самому, не дожидаясь, пока Башня рухнет, и умрет весь остальной мир, до которого Блейну не было никакого дела. Все они — и люди, и Патриция — были не правы. Расставаться легко. Особенно когда тебя уже ничего не держит.