«Катастрофа наступает не тогда, когда мы знаем, что чего-то не знаем, а тогда, когда мы этого не знаем…»
По началу, мне эти слова и вовсе казались бредом, пустым набором несвязных фраз, но лишь спустя пару дней я осознал их очевидность… Казалось бы, что может быть банальнее фразы о том, что страшно не столько знание незнания, сколько незнание оного. Хотя, моя интерпретация его слов звучит, пожалуй, даже еще бредовей… Холод все также пробирал меня до костей. Несмотря на две кофты и мою полную уверенность в том, что мне будет не холодно, — в те минуты я молился о том, чтобы водитель автобуса, что нежится сейчас в теплом салоне, нажал на газ, и красная коробка с оглушительным ревом как можно скорее подъехала к злополучной стоянке гигантов. Пока я размышлял, подъехал автобус, и пояс скал впереди меня медленно начал свое движение. «Красный гигант» медленно всасывал в себя великанов и маленькие пуховые шарики. Я продолжал наблюдать за этим со скамейки, пока, спустя пару мгновений, боковым зрением я не заметил что-то неладное. Недалеко от меня на скамейке, слегка развалившись, сидела фигура в черной кожаной куртке. На ее голову был натянут капюшон, а руки, большие и неаккуратные, уютно устроились на коленях. Неизвестно откуда взявшийся чудак, будто почувствовавший, что я пялюсь на него уже пару секунд, резко повернулся, и посмотрел мне прямо в глаза. Его зеленые глазища отдавали безумием и пугали, хоть и казались мне до боли знакомыми. Губы были неестественно красными, будто вымазанными женской помадой, а лицо, словно намазанное штукатуркой, — абсолютно белым. Незнакомец, заставивший меня одним своим видом остолбенеть, поднялся и резкими шагами подошел ко мне. Я смотрел на него и еще раз обратил внимание именно на это напудренное лицо, на яркие красные губы, словно на белой маске… — Молодой человек! Проснитесь!!! Меня привели в чувство многочисленные удары по щекам. Когда я открыл глаза, то обнаружил себя сидящего на скамейке, окруженного горой гигантов, что уже смотрели на меня с испугом. — Молодой человек, с вами всё в порядке? Вы окоченели! — Мужчина лет двадцати в черном замшевом пальто с золотыми пуговицами стоял прямо передо мной, слегка присевши, так, что я даже и не заметил его сразу после выхода из галлюцинаций. Его зеленые глаза, что глядели на меня из-за старой, поношенной оправы очков, согревали и успокаивали. Ни сказав ни слова, я встал, чем порядком удивил и испуганных великанов, и зеленоглазого добряка. Бросив последний взгляд на скамейку, где еще минуты две назад сидел жуткий Арлекин, и, убедившись, наконец, что там никого нет, я с трудом, также продолжая хранить молчание, залез в автобус и грохнулся на одинокое сидение у окошка. Следом за мной внутрь втекла толпа, громко перешептываясь. Вероятно, поминали меня — неблагодарную сволочь. Но различить и слова в этом гаме было невозможно. Спустя пару минут я, наконец, доехал до филиала университета и зашел в старое кирпичное здание. У входа меня, как обычно, встретила гардеробщица, которую я поприветствовал, едва видно кивнув. Бросив свои вещи на мягкую, самодельную, обшитую поролоном скамью и, рухнув рядом, выдохнул… Образ Арлекина не выходил из моей головы. Лицо и губы горели то ли от холода, то ли от ужаса. Я просидел так еще минут пять, а затем, окончательно согревшись, сбросил осеннюю куртку с себя, встал и посмотрел в зеркало. На мгновение у меня перехватило дух. На меня глядел тот самый Арлекин. Бледное, почти белое лицо и ярко-красные обветренные губы… На секунду мне показалось, что мое отражение подмигнуло мне, да и вообще смотрит на меня с некой ухмылкой. И, правда говорят умные люди, что незнание своей неосведомленности и полная безосновательная уверенность — путь к беде. Так и сейчас, клоун, глядевший на меня, самоуверенного идиота, будто повторял мне слова старого профессора… Наконец тишину, повисшую в просторном коридоре филиала, нарушил старый громкий звонок. Этот внезапный звук вернул меня в реальность, словно удар по щекам, если бы я находился без сознания. Второпях сдав вещи в гардероб, не забывши улыбнуться старушке, я двинулся в сторону лестницы. Каждый мой шаг эхом отражался от стен и высокого потолка, что порядком раздражало, давило и заставляло идти тихо, почти красться. Поднявшись по старой бетонной лестнице с деревянными, лакированными поручнями, я подошел к побеленной, но уже серой от длительной эксплуатации, двери. Табличка на ней, которая, судя по потертостям, ни раз отрывалась и приклеивалась снова, сообщала всем, что именно за ней находится край склянок и реагентов — кабинет доктора наук, профессора Дональда Рамсфельда. Аккуратно постучавшись, я дождался приглушенного баса, открыл дверь и вошел в лабораторию. Меня встретил запах горелых спичек и спирта. Сам профессор сидел за своим столом в старом, белоснежном, застиранном халате. Его серебряно-седые волосы были снова зализаны назад, дабы не мешать. Серые глаза бегали по тетрадке, вероятно, выискивая нужные записи, а на лице снова была легкая, похмельная, и, в то же время, слегка безумная улыбка. Чокнутый ученый даже не посмотрел на меня. Продолжая смотреть в записи, он пригласил меня к столу и указал рукой на стул, стоящий в углу. Бросив куртку на последнюю парту, я взял этот самый скрипучий деревянный стул и поставил его напротив стола профессора, с другой стороны. — Ну-с, юноша, на чем мы в прошлый раз остановились? — пробубнил учитель, переводя взгляд на непутевого меня. — На том, что страшно не то, что мы знаем, что чего-то не знаем, а то, что не знаем этого, — пробурчал я в ответ, смотря на его доброе лицо, которое тут-же расплылось в ехидной улыбке. — Ты хочешь продолжить разговор? — спросил он, улыбаясь. Я лишь молча кивнул. — Мальчик мой, я уже достаточно много прожил, повидал много странного, красивого, жуткого, но есть в этой жизни нечто, что не поддается никакому анализу, никакие слова не способны это описать. Это надо только чувствовать… Я хотел было перебить его, однако даже раскрыть мне рта учитель не позволил: — Люди. Все люди: мы с тобой, гардеробщица, высшие чиновники, даже маргиналы и социальное дно — жутко забавные сознания. Мы беремся судить то, что не можем объяснить. Мы стремимся понять тех, кто не нуждается в понимании, и забываем тех, кто не достоин забвения. Мы самоуверенны, эгоистичны, каждый в свою меру проживает для себя, даже заядлый альтруист. Но есть то, что человеку принять очень сложно. И его стоит считать сильным только за то, что он решился на этот поступок… — словно дожидаясь моего вопроса, профессор не спешил заканчивать свою фразу; неловкое молчание повисло на пару секунд. — Это «нечто» — умение принять себя истинного и осознать свои ошибки. Покуда человек живет, ошибаясь, учится, познает себя и понимает, что не всё в этом мире есть воля обстоятельств, ровно как и он не всесилен, не бессмертен — он живет по настоящему… Профессор закончил и повернул свою голову к окну. Метель стихала, часы показывали половину шестого, смех арлекина в голове постепенно стихал.Я начинал жить…