Ниоткуда с любовью

Сердце у него было - детское и взгляд телячий, как у той девчонки; и я все ждал, ждал жадно, нетерпеливо, когда увижу его руку, сжатую в кулак, перед моим лицом - мол, вот что ты сделал, вот что - гляди, посмотри мне в глаза, тварь ты проклятая. Только Шатов не таков - его рука не сомкнулась в кулак, он не умеет так; он поднял ее, открытую, распахнутую, как его сердце, и влепил мне горячую, сухую пощечину. Все было в этой пощечине, весь он - славный, живой и сияющий в своей четкой, как наступление рассвета, вере. А я чувствовал в себе темное, оно билось у меня вместо сердца. Не было предрассудков, не было совести: Петербург все выел до дна, до капли, а там, на дне, обнажилось чудище, прекрасное в своем ужасе и нелепости, смешное в своей любви к Ш, и остро желающее ласки других существ - женщин, девочек и мужчин; все затем, чтобы заглушить неясную тоску - и я не понимал, по чему тоскую, чего хочу. Потому я искал любви и в конечном счете - нашел беса. Но сказано: сатана может явиться в обличье ангела света. И светлый Ш., бесовское отродье, любил меня тоже, так - нежно, сладко, тепло и как-то совершенно по-братски: целовал в уголок губ нерешительно, стесняясь и оглядываясь, как будто крадет, как будто - вор, и бывает, идет - и прижмет в углу подворотни, где потемнее; посмеется над тем, как бесятся мои демоны, скажет - что, мол, сердце твое так стучит, Ставрогин? Возьмет за руку, а руки у него всегда сухие, теплые, грубые, пальцы крепкие. Меня лихорадило, в ладонях пекло и глаза щипало. Я чувствовал огонь: он со мной баловался, он со мной игрался, как с бабочкой, и если бы я имел крылья - они бы обгорели от его света. Жена его, конечно, и тогда не была против меня, но я не искал в ней женщину - я искал в ней плотскую любовь, которую Ш. ей дарил. Ничего интересного, даже заинтересованности в ее теле, я не испытывал, и ничего я в ней не нашел; Мария была тиха и мучилась совестью, я мучился равнодушием: больше всего страданий из этого вынес Ш. Я не повторил ошибки; я насладился пощечиной, зная, что он дает мне разрешение не просить у него прощения, не склонять перед ним повинную голову и не плакать. Ш. пустил меня в дом и в душу, а я его по дешевке продал на рынке, получив грош. Верховенский встретился мне в петербургском борделе - он выходил из комнаты французской проститутки Лилит, а я стоял у окна и курил. Он улыбнулся мне сытой улыбкой, а я поглядел на него и подумал: что за разбавленные водой черты. И все же он напомнил мне Ш., истонченного злобой и пошлостью. Он как будто был недоласканной и недолюбленной злой копией Ш. И он был тем, что я адски возжелал в ту же минуту. Верховенский позволял мне делать с ним все, что я захочу; я раскладывал его на фиолетовых простынях в том же проклятом борделе, выгнав проститутку в соседнюю комнату, и называл "Ваней", уткнувшись ему в ключицы. Верховенский смеялся тонко и визгливо, но покорно сжимал мою ладонь или стискивал простыни в кулаках, когда ему того требовалось. По глазам его я видел, что каждое "Шатов", каждое "Ваня" делает ему больно, но я только чувствовал радость от этого, непонятную, неясную. Волосы Верховенского пахли помадой и духами, на губах его я чувствовал вино, а в глазах видел свое сумасшествие. Это было не то, что нужно, но хотя бы отдаленно походило на правду. Темнота во мне крепла и росла, пока я был вдали от Ш.. Но когда я вернулся и увидел его, она не рассеялась, она разбушевалась, пошла трещинами, оголила меня, раздела до самой плоти и вытолкнула, нагого, к нему навстречу; темнота сказала - бери от него все, что нужно. Бери от него все, что ты хотел. Бери его, пока он на тебя смотрит брошенным щенком и скулит подле ног твоих. Волосы Шатова пахли травой и потом, он горячо дышал, как в лихорадке и судорожно дергал пуговицы моего жилета; мне казалось, я схожу с ума, а внутри разливалось что-то горячее, струилось от сердца вниз, заливало меня с ног до головы, и это чувство нестерпимой, горячей любви-благодарности, любви-снисхождения, любви-поклонения заставляло меня искать его губ и поцелуев. Тоски не было; свет Ш. застил мне глаза: я не видел ничего, кроме существа, любящего меня слепо, как бога.