Часть 1. Weapon
Солнце над Невадой шпарило будь здоров! Чемодан на такой жарище казался тяжелее раза в два. Жар словно шёл отовсюду: поднимался от прогретых плиток, вился от стен и крыш домов, падал на землю от солнечных лучей… Преодолев сто пятьдесят ступенек на пути к Академии, а перед этим ещё и пройдясь по витиеватым улочкам города, Мака брякнула свой чемодан на лестницу и сама упала прямо на ступени. Очень хотелось пить и принять холодный душ. Чемодан с грохотом покатился вниз и в мгновение ока достиг земли. Из него даже какие-то вещи вылетели. Мака отчётливо увидела свою футболку. Сил поднимать себя, не говоря уж о том, чтобы спускаться вниз за чемоданом и снова тащить его сюда, не было. Вот бы ей кто-нибудь помог!.. Но «кто-нибудь» не появился, так что пришлось превозмогать себя и снова затаскивать чемодан на сто пятидесятую ступеньку, а потом и выше. Когда лестница осталась позади, Мака уже жалела, что решила обучаться в Академии. Отговаривали её мама с папой, пугали страшилками про сшитого человека (это, правда, было ещё в глубоком детстве, но есть ли разница?), а она не послушалась. Сидела бы сейчас дома, смотрела фильмы и потягивала ледяную колу, как все её бывшие одноклассницы. Так нет же. Бросила всё и приехала сюда, к родителям. На сбор новичков Мака безбожно опоздала: Академия была пуста. Ну, с учётом того, что билеты на самолёт заказывал её папа, это неудивительно. Мака сделала себе пометку найти какого-нибудь управляющего и узнать, куда она может заселиться, а пока отправилась в обход, бросив чемодан у входа. Здание было настолько же огромным, насколько длинной была ведущая к нему лестница. Разнообразные классы, коридоры, залы и многочисленные переходы между ними делали перемещение по Академии крайне затруднительным. Вот ты вышел из класса, прошёл десять шагов по коридору, и ты в западном крыле. Ещё пять шагов - ты уже в учительской, а она считается восточным крылом. Если из учительской выйти на север, ты окажешься в южном крыле… Вот и Мака запуталась. Она решила, что просто пойдёт прямо и, по возможности, наверх. Ещё одна лестница её точно не испугает, а где-то наверху Академии была смотровая площадка — вот было бы здорово осмотреть с неё город! Поиски площадки ничего существенного не дали, Мака только забралась в какую-то башню. Там, под самой крышей, было несколько мелких окошек, но вид из них открывался весьма посредственный — кусок горизонта да неуклюжее солнце. Мака уже успела разочарованно вздохнуть, собралась спускаться обратно и срочно искать выход, но до её ушей долетели звуки музыки. Кто-то совсем недалеко играл на… кажется, рояле. А может, это было фортепьяно — Мака в музыке не разбиралась от слова «совсем» и разницы между этими инструментами не понимала. Тихонько, стараясь не выдать себя случайным шумом, она двинулась к предполагаемому источнику музыки. Было чуть страшновато после всеобъятной тишины Академии слышать такую страстную, грозную игру. Музыка лилась из ближайшего музыкального класса. Там, за огромным чёрным роялем сидел светловолосый юноша. Осторожно, лишь бы не скрипнуть дверью или половицей, Мака просочилась внутрь и замерла, не шевелясь и не дыша. Юноша всё играл и играл, его пальцы бегали по клавишам. Уследить за их движением не представлялось возможным, оставалось только наслаждаться. Выдохнув, он ударил по клавишам в последний раз, будто отправил в сердце смертельного врага последнюю пулю, и остановился. А потом, осознав, что он не один, неспешно обернулся к Маке. Приколотый к лацкану пиджака бейджик с надписью «Оружие» заставил Макино сердце чуть ускорить свой темп — она уже успела испугаться, что одна осталась без напарника. Что-то в поведении этого юноши казалось ей смутно знакомым. То ли поворот головы, то ли светлые волосы, что скользнули на его глаза, то ли его взгляд с напускной неприязнью и скрытой заинтересованностью, то ли даже ухмылка, искривившая его губы… — Мы никогда раньше не встречались? — неуверенно спросила Мака.Часть 2. Tarot
В некрупный городок, полный пыли и грязных луж, пришёл настоящий праздник. В день летнего равноденствия, по дорогам, которые и сам бог уже успел позабыть, туда приехала настоящая цирковая труппа. На главной городской площади, где горожане не собирались даже в ярмарочные дни, цветастым колпаком раскинулся шапито. Его окружили кибитки различных форм и размеров, от пыльных и невзрачных до самых ярких и диковинных. Кутерьма, пронесшаяся по всему городку, сконцентрировалась точно в его центре, а потом и вовсе стала утихать, пока артисты готовились давать представление. В назначенный день, который каждый житель почему-то посчитал даже более важным, чем день начала сборки урожая, город невозможно было узнать — до такой степени он преобразился. От дома к дому, от окна к окну протянулись разноцветные гирлянды. Все подоконники, в том числе самые грязные, украсили букеты живых цветов. У входных дверей появились красные, жёлтые, синие, зелёные флажки. И самих жителей будто подменили: дамы доставали свои лучшие наряды, обсыпали себя драгоценностями (и не было разницы, фамильная ли это брошь, доставшаяся от прапрабабушки, или купленные неделю назад на рынке бусы из стекла), делали сложные прически, смотревшиеся зачастую нелепо и некрасиво; господа отрыскивали проеденные молью сюртуки и старинные часы на цепочке (которые давно не ходили… но кого это будет волновать?). Сердобольные мамаши стремились привести в порядок и своих детей: маленьких сорванцов затаскивали в дом с улиц, где они едва не ночевали, отмывали от пыли и грязи, одевали, как подобает одеваться маленькому члену важного общества, старательно приглаживали непослушные вихры и выдавали либо маленькую серую кепчонку (если в семье был мальчик) либо пышный бант (если в семье была девочка). В день представления все горожане, даже слепые, хромые и прокажённые, высыпали на улицу. Отовсюду лилась музыка и слышался смех, иногда перемежающийся с плачем потерявшегося ребёнка. Казалось, каждый нашёл своё место в оживлённом и преобразившемся городке. Нестройные ряды жителей выстроились у шатра шапито, желая поскорее купить билетик на представление. Менее состоятельные, но разгорячённые всеобщим возбуждением горожане ходили по вновь открывшейся ярмарке, присматривая безделушки. А совсем бедные, но желающие причаститься к празднику пытались пролезть, не заплатив за билет в цирк, но удавалось это, конечно, только самым удачливым. Эван не знал, что он забыл на этом празднике жизни. Отец дал ему несколько монет, но их ни на что не хватало: ни на яблоко в карамели, ни охраннику на посмотреть одним глазком представление. Всё, что ему оставалось, — это ходить и смотреть, как развлекаются другие, не имея возможности приобщиться. У шатра его поджидала скука: вокруг кутерьма, все куда-то спешат, торопятся, толкаются… На ярмарке его поджидало разочарование: столько очаровательных вещиц, способных скрасить серую обстановку дома, и все по баснословным ценам. На центральную площадь, где развернулись гуляния, идти совсем не хотелось, но какой-то бес потянул его туда. На площади людей было чуть меньше, чем у шапито. Основное внимание притягивали уличные артисты. Они и до приезда цирка изредка появлялись в городке, но исчезали быстро, так и не получив достойной поживы. Сейчас же все, кто не смог пробиться на представление, смотрели на этих трюкачей, щедро одаривая их вниманием и скупо — монетами. Эван неспешно прогуливался вдоль артистов, на всякий случай сжав свои монеты в кулак. Он не вчера родился и прекрасно знал, что сейчас площадь кишит мелкими воришками, для которых украденная у младенца конфетка — уже нажива. Уличные артисты показывали всё, на что были способны. Один чуть ли не завязал себя в узел, другой глотал добытые где-то шпаги, третий — с охотой демонстрировал карточные фокусы. Ни один из этих, как, впрочем, и ни один из пятёрки других не сумел завладеть вниманием Эвана. Он уже собрался развернуться и пойти домой (можно и в кузницу, конечно, но если у всех горожан выходной — почему он должен работать?), но взгляд его вдруг зацепился за отплясывающую на отшибе девушку. Около неё стояла пара зевак, но и те не выражали явного интереса. А девушка явно старалась: босые пятки так и сверкали, пёстрый ворох юбок стремился повторить каждое движение. В руке (Эван обратил внимание, что на запястье у неё болтался кругляшок-браслет, то и дело скатывающийся к локтю и возвращающийся обратно на запястье) она держала позвякивающий бубен, свободной рукой по нему била. «Цыганка», — слышались шепотки от скучающих господинов. — «С этими циркачами, наверное, приехала». Но цыганку в девушке выдавал только рябой наряд. У неё не было чернявых кучерявых волос и смуглой кожи, совсем наоборот — по плечам рассыпались белокурые локоны, а кожа казалась молоком с кровью. Девушка, видимо, заметила, что внимание юноши приковано к ней, и принялась рисоваться, выделывая всё более и более крутые движения. Заинтересованность не сходила с лица Эвана, но и действовать он не спешил, а всё больше осматривался. Обратил внимание, что в соломенной шляпе лежит несколько монеток — видимо, туда нужно будет бросить и свои, если выступление ему понравится. Она двигалась всё быстрее и быстрее, и била по бубну всё чаще и чаще, и, наконец, её танец достиг своего апогея — она, ударив по бубну в последний раз, рухнула на землю, изящно выгнувшись вперёд. Послышались робкие хлопки — господин с усами, размером превышавшие размер его светлой головы, негромко бил ладонью о ладонь. Эван тоже кивнул девушке, заметив, как она не сводит с него пристального взгляда, почти прожигает, словно ждёт чего-то. Но он сделал самый скучающий вид, даже демонстративно зевнул и направился прочь. Не успел он покинуть городскую площадь, как кто-то схватил его за запястье. Обернувшись, Эван увидел ту девушку. На щеках её горел болезненный румянец (от быстрого танца она запыхалась), а грудь вздымалась тяжело и часто. Пару секунд она смотрела на Эвана с немой злостью, а потом, набрав в лёгкие побольше воздуха, заголосила: — Все тайны жизни и смерти тебе открою, расскажу, где найдёшь, а где потеряешь, что за поворотом ждёт и где удачу тебе встретить суждено, — говорила она громко, совершенно не сбиваясь, и кто-то из зевак даже на них обернулся. Эван попытался выдернуть свою руку, но в пальцах девушки таилась сила. Она перехватила запястье Эвана поудобнее, так, чтобы видеть ладонь, и начала демонстративно водить по ней пальцем. — Линия жизни у тебя глубокая, чёткая — значит, жить долго будешь, счастливо. Линия сердца двойная — с избранницей повезёт тебе, значит, будет она к тебе привязана очень. Линия ума — прямая, значит, тебе нравится во всём добираться до сути и искать решения самостоятельно. Она закончила говорить и с торжеством в зелёных глазах взглянула на Эвана. У него на лице сохранилось скучающее, почти тоскующее выражение, и девушку это явно задело. — А вот если хочешь судьбу узнать, то я могу тебе карты разложить. Но это, — в её взгляде промелькнула неприкрытая тень торжества, — за отдельную плату. Эван ни словом, ни делом не выразил своего отношения к этой затее, но девушка так и не желала его отпускать и буравила взглядом. Наконец, он сдался: — И сколько ты хочешь? — А сколько у тебя есть? — тут же ответила она. — Три монеты, — покривил душой Эван. — Сойдёт, — важно кивнула девушка. — Пойдём. За черту города они вышли довольно быстро. Коричневато-серые домишки сменились зелёным лугом и журчащей где-то в отдалении речкой. От городских ворот шли две дороги: одна вела к столице, другая — к виноградникам. Девушка уверенным шагом двинулась по второй, изредка оглядываясь на Эвана, точно проверяя, не решил ли он сбежать. Журчание стихало. На смену ему приходило отдалённое ржание лошадей и тонкий, но неприятный запах навоза. Наконец показались и сами лошади, и кибитки, и цыгане, наладившие тут свой скромный быт. На Эвана и девушку смотрели с удивлением, но без неприязни. Впрочем, Эвану всё равно казалось, что десятки тёмных глаз прожигают его одежду, как тлеющие угольки. Девушка завела его в одну из кибиток, являвшуюся, по всей видимости, её жилищем, усадила, а сама занялась хозяйством. Первым делом девушка достала из резной шкатулки гребень и скрепила им волосы, чтобы они не лезли в глаза. Затем вытащила из другой шкатулки колоду карт, завёрнутую в шёлковый платок. — Тебе на что гадать, на прошлое, на будущее? — лениво поинтересовалась девушка, тасуя карты. — На будущее давай, — Эван заворожённо наблюдал за движением её рук. У незнакомки были некрасивые руки: округлые ладошки, короткие пальцы, под отросшие ногти забилась грязь. Но то, с какой ловкостью она орудовала колодой, едва помещавшейся в её руках, вызывало неподдельное восхищение. На небольшой отрезок времени единственным звуком, слышимом в кибитке, был шелест карт. Наконец девушка протянула ему колоду, авторитетно заявив: «Левой рукой на себя». — Почему левой? — спросил Эван. — Потому что ближе к сердцу, — с недовольным видом ответила девушка. — Тяни уже. Эван послушно сдвинул часть колоды на себя, девушка подхватила эту часть и переложила вниз. Эван восхитился, как послушны карты в её руках: никуда не летят, спокойно тасуются… — Карты тяни. Девушка разложила карты веером, рубашками вверх. Откуда-то повеял приятный, немного пряный запах, до головокружения знакомый, но всё же неуловимый. Эван медленно одну за другой тянул карты: на ощупь они были гладкими и холодными. Он вытянул двадцать одну карту, девушка их разбила на семь групп, и затем принялась переворачивать, рассказывая, что означает та или иная карта. Эван даже забыл о том, что её нужно слушать. Он разглядывал карты: рисунки на них были очень яркими, притягательными и красивыми. На самой левой карте была изображена башня, в которую попала молния, и теперь с её верхушки летел король, потерявший свою корону, и человек в белых одеждах, по видимому, его советник. Рисунок казался немного пугающим. Правее лежала карта с изображением древнего храма. У столпов стоял волк, воющий на диковатую, смеющуюся луну, а рядом с ним — девушка в светлом платье, протянувшая руку с приглашением пойти вперёд. От этой картинки наоборот веяло необъяснимым покоем. Ниже — карта с изображением золотого кубка, который сжимала протянувшаяся из морских волн рука. К кубку склонялся белокрылый голубь, стиснувший в клюве веточку лавра. Воздух как будто наполнился запахом морской соли… — Вот и всё, — объявила девушка, собирая карты. — Как насчёт платы? Эван тряхнул головой, точно очнулся от глубокого транса. Девушка смотрела на него такими жалостными глазами, и в них будто бы даже застыли слёзы… Раздражённо выдохнув, он бросил девушке три монетки, и она их на лету поймала. Эван выбрался из кибитки, и девушка последовала за ним. Солнце медленно клонилось к горизонту, цыгане собрались вокруг очага и что-то ели. Эван с трудом скрыл заинтересованный взгляд, но спрашивать ничего не стал. Постепенно поселение стало отдаляться и вскоре вовсе исчезло из виду. — Это правда, что цыгане едят человеческое мясо? — с ухмылкой спросил Эван, вспомнив страшилки, рассказанные его почившей матушкой. — Нет, конечно. Они же не звери какие-нибудь. Девушка шла рядом с ним, молчала и изредка шуршала юбками. Эван на неё не смотрел. Уже у городских ворот, когда Эван от неё оторвался, она его вдруг нагнала, вцепилась в плечо и заставила обернуться. — Это тебе. Резким, но немного неуверенным движением она вытащила гребень из своих волос (те разлетелись светлой волной по плечами) и протянула его Эвану. Он с непониманием взглянул на девушку, но всё же взял подарок. — Зачем? — Я же вижу, что ты ни слову не поверил из того, что я сказала. А когда всё сбудется — ты его возьмёшь и заодно вспомнишь всё, что тебе нагадали. Эван хотел было сказать, что даже при всём желании он не вспомнит ничего, но промолчал и только ухмыльнулся, принимая гребень. В скудном сумеречном свете он немного отливал розовым цветом. И даже сейчас было заметно, насколько искусной была резьба: цветы казались живыми, а бабочки — готовыми вот-вот взлететь ввысь. — К тому же, я когда-то обещала его вернуть, — тихо добавила девушка после небольшого молчания. Эван с непониманием на неё взглянул, но не стал ничего говорить, решив, что она обращается не к нему. Диковинный гребень скрылся за пазухой. Девушка убежала прочь.Часть 3. Nelumbo
Ханамати постепенно расцветал вечерними огнями. Сизые тучи, пришедшие вместе с дневным дождём, всё ещё укрывали небо; кое-где пробивались последние солнечные лучи, придавая облакам красноватый оттенок. От земли не несло сыростью, как это обычно бывает после дождей, но веяло приятной, после недельной засухи, свежестью. И ханамати медленно пробуждался от сна, наполняясь людьми. У чайных домиков вывешивали алеющие фонарики, призванные зазывать всех, даже случайных гостей. Из музыкальных театров слышались весёлые звуки музыки — иногда простые мотивы, иногда целые произведения… Постепенно узенькие улочки стали заполняться аппетитными ароматами еды, а до ушей стал доноситься мужской смех. Ханамати был районом, где жизнь начинается после заката и продолжается ночью, иногда заканчиваясь под утро. И даже с первыми лучами порой где-то ещё играет музыка и льётся сакэ. Люди приходят сюда, чтобы веселиться и отдыхать душой. Один богатый господин неспешно прогуливался вдоль разношёрстных заведений, выбирая, куда бы ему заглянуть сегодня вечером. Он уже довольно долго не мог определиться, хотя осмотрел вывески, уже едва различимые в вечернем сумраке, по нескольку раз. Талантливая игра на музыкальных инструментах и изящные танцы его не прельщали: он, проходя мимо, едва заметно кривил губы и сводил брови к переносице. Мимо домов гейш богатый господин проходил, никоим образом не выдавая своих истинных эмоций, будь то неприязнь или же затаённое желание заглянуть, что у него в любом случае не получилось бы — вход мужчинам был заказан. Пару раз он остановился у чайных домов, пригляделся, прислушался, но заходить не стал — видимо, что-то пришлось ему не по нраву. Выбор богатого господина остановился на одном из самых известных, а потому и баснословно дорогих чайных домиков. У входа его встретила моложавая японка, моментально склонившая голову в учтивом поклоне. Плавность и точность её движений выдавали в ней профессионала в своём деле, а в скромном на первый взгляд кимоно угадывалась работа мастера. Она негромким голосом поинтересовалась, чего господин желает, затем сообщила ему, сколько будут стоить его желания. Получив согласие на сделку, японка ещё раз учтиво склонила голову и повела его в одну из комнат чайного домика. Та комната была небольшой, но словно сияла изнутри. Мягкий, рассеянный свет добирался даже до самых дальних и тёмных углов, придавая скудной мебели уютный бежевый оттенок. Не было ничего нарочито-резкого, выделяющегося — только то, что нужно для церемонии. В углу примостился букет цветов, настоящее произведение искусства, в небольшой нише разместилась курильница с благовониями. От неё шёл приятный, немного пряный запах, знакомый до головокружения, но всё же неуловимый. Между букетом и курильницей, аккурат посередине, на стене покоился раскрытый свиток. А в центре, на татами, восседала прекрасная гейша. Она держалась с достоинством, но не задирала нос, смотрела прямо перед собой и ждала, когда к ней обратятся. Руки она сложила на коленях, а спину выпрямила так, будто её позвоночник превратился в металлическую подпорку. Моложавая японка, проводившая богатого господина к гейше, произнесла: — Господин Тамаши, — плавным взмахом руки она указала на богатого господина. — Ханако Ииёру,— теперь она указала на гейшу. — Приятного времяпровождения. С ещё одним, на этот раз последним, учтивым поклоном японка удалилась. Господин Тамаши опустился перед Ханако. Она, не проявляя никаких эмоций, продолжала смотреть прямо перед собой. Господину Тамаши выдалась возможность разглядеть её лицо. Он знал, что так пристально вглядываться — дурной тон, но не мог отказать себе в этом маленьком удовольствии. Ханако казалась ему распустившимся бутоном: сложную причёску, собранную из длинных, чёрных волос, украшали живые, ещё не подвядшие цветы, и тяжёлый перламутровый гребень. Её внимательные, умные глаза зеленоватые глядели со спокойствием и толикой равнодушия. Дышала она глубоко, из-за чего крылья её носа раздувались. На выбеленном лице ярким пятном выделялись алые тонкие губы. Неспешными движениями Ханако разливала чай по небольшим керамическим чашечкам, над ними заклубился почти прозрачный пар. Господин Тамаши не торопился пригубить напиток, хотя тонкий травяной аромат обещал истинное наслаждение. Во время чайной церемонии никогда не говорят о делах или о повседневных заботах. Любой, пришедший на церемонию, должен оставить свои переживания за порогом. Господин Тамаши неспешно подбирал тему для беседы. Ханако показалась ему достаточно взрослой, лет, может быть, даже двадцати пяти (почти как он сам), но её истинный возраст из-за обильного грима разобрать было едва возможно. Господин Тамаши обратил внимание на её ладони: не очень красивые, но ухоженные, кожа была ещё молодая. — Как вы считаете, Ханако, каково ваше предназначение в этой жизни? Ханако посмотрела на господина Тамаши с затаённым интересом, словно пытаясь угадать, какой ответ он хочет услышать от неё. — Предполагаю, дарить людям счастье? — на выдохе произнесла она, чуть кивнув. — Хорошее предназначение. А я вот считаю, что я должен помогать заблудшим душам находить их истинный путь. Звучит весьма благородно, не правда ли? — Не могу не согласиться с вами. Господин Тамаши наконец пригубил чай, но тот всё равно показался ему слишком горячим. — Жаль, что это благородство — всё равно что порыв осеннего ветра. Он подхватит несколько багряных листьев, вскружит их, но, как только ему надоест, — бросит на землю и забудет. — Осенний ветер будет хватать листья с земли до тех пор, пока их не укроет снег, — не согласилась Ханако. — Но, в конце концов, снег всё равно выпадет, и листьям больше никогда не взлететь, как бы ни силился ветер, — господин Тамаши чуть качнулся. Ханако молчала, ожидая, продолжит ли он свою мысль. Но господин Тамаши не торопился говорить, пытливо смотрел на Ханако и то и дело подносил чашечку с чаем к губам. — В таком случае, ветру стоит попытать удачу через год, когда снова наступит осень и листья начнут опадать, — плавно поведя рукой, предложила Ханако. — И тогда, может быть, его порывы перестанут быть тщетными. — Нам, людям, к сожалению, даётся всего один срок на этой земле, чтобы выполнить или не выполнить своё предназначение, — господин Тамаши сокрушённо улыбнулся; улыбка его, казалось, вот-вот преобразится в оскал. — Может быть, тем, кто не успел закончить свои дела, даётся второй срок? — спокойно предположила Ханако, поднеся чашку с чаем к губам. — Мне бы хотелось в это поверить, — господин Тамаши кивнул, выражая своё согласие, — но я не могу. Иначе человек уже давно бы узнал об этом и разнёс по свету. — Мы рождаемся без памяти и умираем без памяти, а живём, всю свою память отдавая суете. Где же здесь знать, какой срок подошёл — первый или пятый? — парировала Ханако, вызвав одобрительный взгляд господина Тамаши. — Разум и в три года, и в сто лет будет один; значит ли это, что однажды мы должны вспомнить о том, кем мы были раньше? — Вероятно, вы проживаете свою первую жизнь, господин Тамаши, оттого и не можете понять, в который раз вам довелось жить. Господин Тамаши по-доброму усмехнулся, решив, что его подловили. — Цветок лотоса рождается в мутной воде, но никто не осмелится назвать его грязным; напротив, лотос чист, как первый снег на горе Фудзи. Он смыкает свои лепестки на ночь и уходит под воду, чтобы с первыми лучами солнца вернуться на поверхность и вновь раскрыться. В некотором смысле его можно воспринимать, как символ перерождения… Господин Тамаши отставил свою опустевшую чашечку на столик, а затем извлёк на свет гребень для волос. Было видно, что вещица сразу приковала внимание Ханако. Гребень был очень изящным: тонкая ручная работа, редкая слоновая кость, элегантная резьба… Господин Тамаши аккуратно положил этот гребень на стол и кончиками пальцев пододвинул его к Ханако. — Этот гребень когда-то моей матери подарил мой отец, и достал отец его, по его же словам, на Дэдзиме. Сейчас это моя единственная память о матери и мой вечный талисман. Я хочу, чтобы этот гребень был у вас, Ханако. Возможно, в следующей жизни вы его мне вернёте? Ханако осторожно коснулась гребня и взяла его в руки. Резьба по слоновой кости изображала поле лотосов и была настолько мелкой и при этом настолько утончённой, что казалось, будто бы с цветочных лепестков вот-вот вспорхнёт бабочка и взлетит ввысь. Она осторожно рассматривала дорогое украшение в своих руках, и господину Тамаши даже вдруг показалось, что из-под слоя белого грима на щеках проступил алый, как воды реки Тацута в осеннюю пору, румянец. В распахнутых зеленоватых глазах читалась смесь почти детского восторга и некоторого недоверия, словно Ханако не могла до конца поверить, что этот подарок — ей. — Благодарю вас, господин Тамаши, — Ханако почтенно склонила голову. — Благодарю за приятный вечер, Ханако Ииёру. Ханако подняла взгляд на господина Тамаши. Тот улыбался ей самой широкой улыбкой, на которую был способен, и в его красноватых глазах плясали чертенята. Ханако вдруг подумала, что он с этим гребнем затеял какую-то странную игру, которую она не смогла понять, и ей даже захотелось отказаться от подарка и забыть обо всём. Но господин Тамаши, словно прочтя её мысли, развернулся и покинул комнату. Ханако услышала, как он расплачивается и уходит. Затем к ней заглянула хозяйка заведения, та самая моложавая японка, спросить, всё ли в порядке? Ханако привычно кивнула ей и немного натянуто улыбнулась. Японка, прежде, чем уйти, сказала, что на сегодня к Ханако больше никто не записывался, но если придёт кто-то вне записи, то это будет её клиент. Ханако вновь кивнула, выражая своё согласие, и японка повторила её жест, на прощание назвав Ханако её настоящим именем. Ханако не любила своё истинное имя — во всяком случае, не любила слышать его в стенах этого чайного домика, где оно казалось нестерпимо чужеродным. Ещё немного она посидела в тишине, а затем вновь принялась изучать резьбу на гребне — там было так много крошечных узоров, что рассмотреть их все не представлялось возможным. Внимание Ханако привлекли совсем тоненькие чёрточки, складывающиеся в латинские буквы. «М» и «А», Ханако подумала, что это — инициалы матери господина Тамаши. Про себя она решила, что ей в таком случае обязательно придётся вернуть ему гребень.Часть 0. Meister
— Мы никогда раньше не встречались? — неуверенно спросила Мака. Соулу, конечно, тут же захотелось сказать ей, что встречались — пожалуй, даже не раз и не два. Все разы он и сам сейчас не вспомнит, но сотня точно наберётся. — Не думаю, — Соул аккуратно закрыл клавиши рояля крышкой и провёл по ней пальцем. — Я здесь первый день. — Аа… Понятно… Мака выглядела разочарованной, в её взгляде отразилась тень сомнения, будто она хотела спросить что-то ещё, но не решилась. Он-то, конечно, её узнал. В прошлый раз запамятовал (очень уж непривычно было видеть её дикарский танец с бубном на площади), а вот сейчас — совершенно точно узнал. Тогда она сама к нему пришла, а теперь, видимо, его черёд. Соул не предполагал, что встретит её в месте, куда сбежал от повседневной рутины. Втайне он этого хотел, но — не предполагал. А она появилась перед ним живая, из плоти и крови, и поверить в это было почти невозможно. Мака стащила с правой руки тонкую белую перчатку. У неё были всё те же ладони: округлые, с короткими пальцами. И… кажется, сквозняк принёс запах специй, сладковатый, немного пряный, до головокружения знакомый. Соул опустил одну руку в карман и взялся за покоившийся там изящный гребень для волос с резными лотосами. Когда-то она сказала ему, что мы рождаемся без памяти и умираем без памяти, а при жизни всю свою память отдаём суете. Сейчас Соул был готов с этим поспорить — он уже не первую жизнь посвятил тому, чтобы вспомнить, что было до того. И он вспоминал — коротенькими обрывками, видениями на грани сна и реальности, но вспоминал. Соул протянул Маке руку. — Соул Итер, — представился он. Мака потрясла его ладонь в воздухе. — Мака Албарн. Станешь моим напарником?