Абсолютная игра

Она всегда возвращается, и, хотя в этих визитах нет никакой системы, Завулон заранее предчувствует ее появление. Польза от этого нулевая, он все равно не в состоянии противиться Абсолютной, но Завулон неизменно радуется своему маленькому преимуществу перед ней. Радуется и всячески его подчеркивает. Поэтому, когда Надя приходит, он уже избавляется от одежды и галантно протягивает ей черную розу. Делай то, зачем пришла, маленькая Светлая. И она делает. Магические путы, совершенные, абсолютные, стягивают его запястья и лодыжки, опутывают шею и плечи. Беспомощный и нагой, Завулон сквозь полуприкрытые веки наблюдает за тем, как деловито обнажается Надежда. Остро торчащие лопатки, хрупкий позвоночник, тощие, хотя и округлые, ягодицы… Девушка оборачивается, и в ее глазах Завулон без труда читает злость, смятение, страх, какую-то извращенную привязанность к себе и жажду, болезненную жажду того, кто никогда не будет наполнен до краев. Она походит к Темному и усаживается верхом ему на ноги. Завулон лениво подается бедрами навстречу, за что тут же получает ощутимый толчок силы. Игра пойдет по ее правилам, но он каждый раз упорно противится этому. — Девочка моя, — издевательски говорит он, — давай ты позволишь мне принять сумеречную форму, и я подарю тебе лучшую ночь в твоей жизни… Надя проводит ногтями по его груди, и, против всякой логики, на ней расцветают глубокие порезы. Городецкая ласково улыбается и раздвигает пальчиком края раны. Завулон шипит, и она целует его в приоткрытые губы. — Глупая маленькая Светлая, — шепчет он, когда Надя склоняется, чтобы набросить на его шею кольцо удавки: полоску черной кожи и цепь, — где только раздобыла эту гадость? — Самая сильная. Никто и никогда не остановит тебя, — бормочет Завулон, пока она затягивает сбрую на его полувставшем члене. Невидимая пощечина обжигает щеку. Завулон скалится, а Надежда вдруг нежно проводит ладонью по его исполосованной груди, и мир опрокидывается в боль. Все суставы нещадно крутит, и Завулон готов поклясться, что слышит хруст ломающихся костей и чувствует, как лопается под десятками ножей кожа. Но когда иллюзия спадает, он обнаруживает себя на постели тяжело дышащим, вспотевшим, но определенно невредимым. Глаза Абсолютной пугающе блестят в полумраке. Она передвигается повыше, прямо на бедра, и насмешливо смотрит сверху вниз. Если бы Завулон мог шевелиться, уже за один этот взгляд он бы высек девчонку до полусмерти. Надя затягивает удавку на шее Темного. Черная полоска выделяется на бледной коже, точно ошейник. Наверное, ей нравится думать, будто так оно и есть. Будто она посадила его на цепь. Удавка стягивает сначала кожу, а потом, когда Светлая прикладывает усилие, перекрывает кислород. Завулон отчаянно мечется, но она вдавливает его бедра в кровать. — А твой отец знает, как ты проводишь досуг, Надежда? — хрипит Завулон. Надя щерится и шипит, как сердитая кошка. Потом берет себя в руки и шепчет, легко подражая насмешливым интонациям Завулона: — Ты слишком часто думаешь о моем отце в нашей постели. Может, ты предпочел бы его общество моему? Ей даже не приходится касаться его висков. Надя и бровью не ведет, просто вдруг сквозь ее черты прорезывается лицо Городецкого, хрупкое девичье тело тяжелеет, наливается силой, и вскоре верхом на бедрах Темного уже сидит неправильный светлый маг, Антон Городецкий. Иллюзия почти идеальна, и от осознания этого у Завулона встает так, что сбруя врезается в член, стягивая, причиняя боль, замешанную на наслаждении. Завулон тихонько стонет. — Нравится? — спрашивает Антон, бесстыже проводит ладонями по груди, играет с темными набухшими сосками и страстно выгибается навстречу собственной ласке. — Нра-а-авится... — улыбка у этого Антон неправильная. Какая-то чужая. Но что-то внутри нашептывает забыть об этом. Ведь им так хорошо… И Завулон послушно забывает. Он чувствует щупы силы у своих лодыжек, чувствует, как исчезает тяжесть сидящего на нем тела, ощущает поцелуи-укусы на внутренней стороне бедер. Завулон смотрит сквозь слипшиеся от пота ресницы и видит свои ноги на плечах Городецкого, и ощущает твердый, горячий член у своей подрагивающей дырки, и все у него внутри сжимается, скручивается от желания быть заполненным им и только им. Собственный член Завулона едва не лопается от возбуждения. Антон подается вперед, и Завулон гортанно стонет — боль от проникновения не в состоянии затмить острого, щемящего наслаждения. У Завулона внутри все пульсирует, он поднимает глаза вверх и сталкивается взглядом с шальными, совершенно пьяными глазами Антона. Городецкий размашисто толкается в тело Темного, вдавдливая того в кровать, и от мучительного удовольствия у Завулона поджимаются пальцы на ногах. По виску Светлого стекает капелька пота. Завулон концентрируется на этой капле и с трудом вспоминает, что перед ним Надежда. Нахальная девчонка, заигравшаяся в Абсолютную власть. Взревновавшая его к собственному отцу. Прячущаяся сейчас за иллюзией, как за ширмой, Надя Городецкая. — Хватит, милая, — хрипит он, срываясь в оргазм. Похоже, кольца на сбруе она затянула недостаточно крепко, мелькает ненужная мысль. Морок спадает, и он видит над собой потную взъерошенную девочку: по-мальчишески короткие русые прядки заправлены за уши, на маленьких грудках остро точат соски, ключицы и подвздошные кости излишне выпирают, только подчеркивая угловатость и почти подростковую худобу. Ей двадцать. Господи, ей только двадцать! Две с половиной тысячи против двадцати. И он проигрывает. Надя извлекает из него фаллоимитатор, которым, прикрываясь иллюзией, только что его хорошенько оттрахала. Она неудовлетворена, но ей это, похоже, и не нужно. Она вдруг снова опускается ему на живот, бьет в него кулаками, и, кажется, даже ревет. — Зачем, зачем ты любишь его сильней меня? — Завулон не знает, чего в ее голосе больше: боли или негодования. Что станет с Городецким, если он ответит иначе? Если хоть на словечко оторвется от намеченного ею сценария? — Что ты, девочка, — шепчет он — горло сорвано криком. — Я люблю тебя и только тебя… Надя жмется к нему, плачет, распластавшись на израненной груди, и совсем не спешит освобождать его из оков. Верит.