Летящие во времени

Странная девочка... Абсолютно, беспомощно странная. Босая и невинно открытая. Девочка с огромными глазами, в которых плескались море шумное да небо, испачканное в лазури чуть горьковатой. Она руки тянет вверх, к небесам, где мрамором дорогим расстилаются галеоны пушистые. Ей внушают те странные Боги, что души там, вдалеке от неё. Мёртвых прекрасные души. И мама, чья улыбка прожигала сердце, тяжёлое и горячее, трепещущее, словно ласточка маленькая в клетке из рёбер. — Прочь с дороги, Полоумная, — полный презрения голос так холоден, так немощен в своём одиночестве; она умела различать это чувство: во взгляде, в голосе, в движениях. Кому как не ей знать, каково это, — одинокой девочке с глазами озёрных нимф и волосами, запутавшимися в ветре времён. Она смотрит вслед удаляющейся фигуре, тёмной и неестественно яркой в своём монохромном обличье. Там мальчик пустой... Откровенно чистый, с элегантно-чёрной душой, где серыми кляксами расплываются все его мысли, все грехи, ледяным дождём окропляющие раны, изрезанные тупым ржавым ножом лжи. Таких не пускают на небеса...

***

Запретный лес слишком мрачен для неё — слишком тёмный и отчаянно притягивающий. И вокруг лишь небо, небо, сотканное из тысячи оттенков серого. В нём кружатся стальные стрелы дождя. Этот лес живой, он дышит наравне с птицами, рисующими крыльями быстрыми метки на грязных тканях небосвода, скрипит ветвями костлявыми, царапающими ввысь, разрывая сплошную, обволакивающую тишину в клочья. Босая, нагая душевно, словно оголённый нерв, она танцует бесстрашно в пространстве, ступнями расчерчивая идеальные кривые, по которым девочка странная идёт почти слепо. Щиколотки молочно-белые мазками становятся грязными, в глине тягучей они тонут, а она всё танцует, улыбаясь красиво и страшно. И вороны кличут её, такую незыблемую и далёкую, не отсюда. Они чёрными точками расплавляются в серебре грёз. Они выгибают уродливые тонкие шеи и кличут, кличут, бесстрашно крыльями машут, зовя за собой. Этот вальс укутывает юное тело в тёплый плед из мечтаний и самых безумных идей; тонкой шалью ветер заливает сознание и погружает в состояние агонии и свободы. Она трепетно стучит по стеклу, отделяющем её от мира, привычного, но совсем не родного, пытаясь выбраться наружу, но цепи слишком крепки... Она никогда не станет такой же, как все. И вокруг лишь шорохи жизни лесной: свист дрожащего бриза, шёпот животных волшебных и... шаги, лёгкие, непохожие на выдумку. Не по-мужски аккуратные, не по-женски нарочито медленные. И вокруг шипят, будто яркие преданные змеи, тысячи его мыслей. Тысячи пустых листов, сожжённых во времени, утекающем словно песок. Она не видит — она чувствует это. Просто знает, кому как не ей знать, каково это, — одинокой девочке с глазами озёрных нимф и волосами, запутавшимися в ветре времён. Да только он не просит ни помощи, ни прощения. Ему ничего уже не нужно. Он просто стоит и смотрит, пристально, мечтательно, пусто, ловя каждое движение неловкое, по-своему грациозное. И в этих глазах, бисной раскрашенных, тают вековые ледники; там ураганы с ароматом сирени и стекло, разбитое на мириады блестящих звёзд. Это небо на двоих — оно одинаково разбито в каждом из них так, что острые осколки в кожу алебастровую впиваются, алыми следами рисуя и судьбы, и смерти, и страхи, поглотившие и мальчика с элегантной чёрной душой, и абсолютно странную девочку. Им страшно. Вместе. В этом ярком лесу, где танцует она и где наблюдает за ней он. И это так странно: ни слова не молвят — ни он, ни она. А ненависть так и плещется в венах с голубою кровью, топит в одиночестве горящем, пылающем белым огнём снежинок неровных, что осыпают головы их, что охлаждают пылкое, но совершенно слабое сердце его. Она же улыбается, всматриваясь в острые черты лица, понимает: свободен сейчас мальчик в монохромном обличье, старательно пытается казаться таким же, как и был, но не может. Она видит смутное одобрение ли, восхищение ли — это неважно. Он здесь прямо сейчас, изваянием сломанным прилип к шершавой коре одинокого дуба, пытается выжить, всего лишь понять, кто она — эта Полоумная Лавгуд. И так легко на душе: она, такая далёкая, такая близкая, кружит вихрем белоснежным. Легко-легко парит над землёй, ступнями молочными в землю холодную отчаянно впиваясь; он, такой одинокий, но, безусловно, красивый — ей казалось, что с небес он, где души прекрасные тают в рассвете небрежном, — мечтает о небе бескрайнем с проблеском ярким. А девушка вдруг осознаёт: хочет помочь запутавшемуся в таком же ветре времён, хочет выпутаться сама — не остаться одной. Поэтому руки дрожащие тянет уверенно, улыбается надрывно, в глазах прячет сомнения. А парень молчит, ничего не понимает, задаётся вопросом: «Почему? Зачем тебе это, Лавгуд? Ведь я...» И утихают волны непонимания, когда руки промёрзшие, слабые на вид, с невероятной силою сжимают тёмную мантию. Затыкает его лишь духом своим негасимым, успокаивает, убаюкивает и заставляет поддаться, приоткрыть дверцу к трепещущему сердцу. Он двигается как истинный аристократ — величественно, мягко и гибко. Руки лежат на талии, аккуратно, пугливо, словно оберегают. Смотрит прямо в глаза, горящие в лесной ночи. А она удивлённо вздыхает, когда он начинает двигаться стремительнее. Они вальсируют под шумы листвы, под клёкоты не уснувших птиц, под шёпоты зверей. Казалось, даже осудительные. Это невозможно! Лавгуд и Малфой. Нищенка и аристократ. Странная и... ещё более странный. И как-то плевать на мнения, на последствия. Она неожиданно разглядывает на дне серых глаз такую усталость, что кажется — на плечах его проблемы миллионов; только вот проблемы все были предназначены ему. Это проклятие его рода, его собственной сущности. И не по себе становится: никогда она не думала, насколько тяжело может быть этому человеку. Он видит её смущение, будто мысли читает, и вымученно усмехается. А странную девочку током с головы до пят пробирает: ухмылка эта утеряла свой былой лоск, вся язвительность куда-то испарилась, лишь блёклый остаток от неё на лице молодом, словно... Он — это теперь тень его прежнего. От этого становится страшно. И она не может понять почему. Тянет ослабшие пальцы к лицу и трогает скулу, едва касаясь, скользит по коже серой и прозрачной. А потом происходит то, от чего она теряет все мысли разом: он плачет, надрывно, словно маленький ребёнок, губы кусает, беззвучно воет, бессильно зовёт. Струи горячие на пальцы текут и текут. И она наклоняет свободной рукой голову его так, что он утыкается носом в тонкую шею. Гладит по шёлковым волосам, но ничего не говорит. Так стоят они очень долго, может, даже целую вечность. В головах их ни единой мысли, пусто, но на удивление спокойно. Кажется, каждый из них отпустил грехи друг друга, каждый смог увидеть то, чего не видел раньше. Они просто смогли понять в это непростое время. Война никого не щадит: ни странных девочек с огромными глазами, в которых плескались море шумное да небо, испачканное в лазури чуть горьковатой; ни монохромных мальчиков с элегантной чёрной душою. — Что будет дальше?.. — Наверное, жизнь... — девочка улыбается открыто и невинно, верит в будущее, мирное, без смертей. И в ответ этой солнечной улыбке расцветает другая, по красоте сравнимая лишь с ликующим дождём. Он тоже верит в будущее, вот только знает: без смертей не получится — у него, уж точно, но он постарается, обязательно постарается, хотя бы ради неё...