Все о традициях и даже немного больше

Это традиция: каждый вечер отправлять всех спать, а самому сидеть на кухне и тайком пить крепкий чай, который въедается в губы и желудок противным горьким привкусом. Традиция - слушать, как за стеной сопят уставшие ребята, и устроившись в продавленном диване, обложившись листами с расписанием каждого из ребят, делать пометки в планшете. Донхен устает - но не жалуется; худеет от тренировок и сдержанного питания, худеет от нервов, работы, стресса, от того, что так надо. Он не жалуется, просто иногда хочет выкинуть в окно все эти бумажки, которые осточертели вконец. Донхен не любит кофе, он любит крепкий чай. Заваривает его и кутается в домашнюю толстовку на «молнии», ожидая, когда в любимой белой чашке почернеет. Он не добавляет сахар и, чуть улыбаясь, объясняет это простым «так он вкуснее». Каждый вечер Донхен не изменяет своим традициям ложиться далеко за полночь, потому что помимо работы у него еще и бессонница, которая мучает его. Подолгу сидеть расслабленно, грея руки о кружку с остывающим чаем, выключать свет в надежде, что бессонница решит найти новую жертву. Но время течет минута за минутой - а сон так и не приходит, и Донхен сидит, прикрыв уставшие глаза и откинув голову на диван. Это традиция: в три ноль две чувствовать прикосновение чужих прохладных губ, сначала робкое, словно вопрошающее, а можно ли. Донхен разрешает, просто приоткрывает губы. Ему в голову никогда не приходит открыть глаза, чтобы раскрыть, кто это: наверное, просто нравится вот так загадочно и сказочно ощущать на подбородке теплое дыхание, а чужие пальцы на шее. В эти моменты Донхен чувствует, что его поймали - вот так врасплох, теплого, домашнего, боящегося бессонницы. По традиции поцелуи не тянутся долго. Всего несколько прикосновений, не жадных, не кусающих, не глубоких. Прикосновения кожи к коже, короткие и легкие, словно крылья бабочек. А потом все исчезает. Так заведено, что Донхен отсчитывает секунды до сорока пяти и только потом открывает глаза. В гостиной тихо, а за стеной слышно чужое сопение. Донхен ловит себя на том, что ему бы хотелось знать, но решиться открыть глаза слишком сложно. Он слишком прочно привязывается к постоянству, привыкает к традициям. Донхену сложно что-то менять, пусть даже и очень хочется. И он вряд ли это изменит. С приходом утра не меняется абсолютно ничего. Ранний подъем. Бои за ванную. Шумный завтрак. Донхен смотрит на всех с усталой улыбкой и принимает участие в этой семейной идиллии. В том, что они семья, Донхен не сомневается, обводит всех взглядом и смаргивает ненужные мысли, представляя каждого в роли ночного гостя, пытаясь понять, у кого могут быть прохладные осторожные губы и нежные пальцы, которые так тепло лежат на лидерской шее. А дальше эти мысли теряются в суете. Съемки, выступления, встречи с фанатами. У Донхена сводит скулы от количества улыбок, которые он должен подарить почти каждому, почти с каждым пообщаться и выгодно сфотографироваться. Он совсем теряется в работе и приходит в себя лишь в общежитии, заваривающий привычно крепкий чай. Выбеленная челка мокрыми сосульками лезет в глаза, а Донхен привычно тормозит над чашкой, держа в руке пакетик чая, который, пожалуй, стоило выкинуть пару минут назад. Что-то идет не так, и Донхен это понимает, когда часы на смартфоне высвечивают три двадцать. Честно говоря, он ждет, прикрыв глаза и судорожно вслушиваясь в каждый шорох. Но Донхен все же пропускает момент, когда его одиночество вновь нарушают. Он чувствует щемяще нежное касание на собственных щеках, а в горле растет ком, который заставляет задыхаться. Донхену нестерпимо хочется открыть глаза, но он вздрагивает, когда чужие губы мажут в уголке губ. - Останься. – Просьба сама слетает с губ, прежде чем Донхен понимает это. Пальцы замирают на коже, грея ее и заставляя чуть податься вперед, ловя столь необходимую ласку. Донхену мало. Он на подсознательном уровне чувствует чужую грустную улыбку, а затем пробует ее, вздрагивает, когда его кусают, и отчаянно отвечает, потому что действительно мало. Потому что действительно не хочет отпускать. Он не хочет открывать глаза, боясь, но, запуская в чужие волосы пальцы, он улыбается в чужие, но ставшие такими родными губы. Все становится на свои места, становится правильно и до дрожи горячо. Хенсону кажется, что отчаяние лидера электризует. Его хочется спасать, прятать от всех и, желательно, от себя. Хенсону хочется слишком много и часто, ему слишком мало прикосновений к лидерским губам каждую ночь. Слишком мало просто смотреть исподлобья на то, как Донхену тяжело, как нужна поддержка, на то, как у него ложится тень под глазами от бесонницы, о которой, пожалуй, знает лишь Хенсон. А еще Донхена хочется трогать, постоянно хочется. Шею, руки, плечи, кусать между лопатками и долго целовать, каждый раз умирая от щемящей нежности. А еще Хенсон хочет, чтобы лидер смотрел на него не так, как он обычно смотрит: словно на ребенка или ровно столько, сколько позволяют рамки приличия. - Открой глаза. – И Хенсон почти срывается, потому что Донхен неприлично красив, когда смотрит на него «вот этим самым» взглядом из-под ресниц, от которого рвет крышу, и, кажется, в мыслях белый шум. Хенсон смелеет и трогает голые ключицы в широком вырезе лидерской майки, а ладони Донхена под собственной футболкой оставляют невидимые ожоги. Блондин хочет спросить, на каких курсах его научили так охрененно целоваться, но не сейчас - как-нибудь потом. Все случается само собой, а Хенсон думает, что поехал совсем, потому что обнаженный Донхен на его бедрах будет сниться ему еще очень долго. Донхен очень гибкий, горячий, а еще ни капли не пошлый. Он закусывает губы, царапает хенсоновы плечи короткими ногтями и тихо стонет своим великолепным голосом, от которого у Хенсона мурашки по всему телу. После всего Донхен засыпает быстро, утыкаясь в чужое плечо, а Хенсон дает в темноту обещание хранить его сон.