В саркофаге

Сначала стали забываться цвета. Сперва светлые, вроде голубого, серого, а затем и насыщенные: зеленый, желтый, синий. Цвет крови стал забываться одним из последних, но запах, окутывавший саркофаг изнутри, продолжал забивать ноздри. Разлагавшаяся от ран плоть болела, хотелось провести ногтями по ней, сдирая корку из застывшей крови. Жанна пыталась изредка двигать пальцами. Без них все бы точно было кончено. Длинные девичьи пальцы, исцарапанные шипами, ныли то ли от недостатка движения, то ли от плохого кровообращения. Голод и боль переплетались в агонию, но крики перекрывались жесткой стеной из терновника, возвращались эхом в ушах. Как в одной из жестоких человеческих книг, где герой съедает собственные ноги, хотелось жить. Она, как ей самой порой казалось, готова была пойти даже на такую дикость. Поначалу она кричала. Не только чтобы выплеснуть боль пополам с усталостью, просто так приходило осознание, что вот она, живая, хоть и замурованная, всеми покинутая. Она продолжала сходить с ума. Медленно, безвозвратно. Ей уже не приходилось надеяться увидеть небо, вдохнуть свежего воздуха. Теснота и спертый воздух, как альтернатива миру снаружи. Жанна облизала пересохшие губы. Вкус крови на языке, непроглядная темнота, тишина, забившая уши вроде ваты - наверное, так бы она описала безумие. Это было иронией: она прониклась грешной книгой в детстве, а теперь сама познала эту жизнь, где безысходность и желание жить являются бесформенным переплетением из чувств страха и безызвестности.