Я стал таким благодаря ему. Однако Эдвард Лоренц, похоже, не принял в счёт подобных мне скитальцев – тех, чьего существования недостаточно, чтобы повлиять на жизни близких людей. Мы те, о ком мир просто забывает, оставляя на обочине. Дрожа, я беру в руки дневник.
Погода в тот день стояла замечательная, и у моего отца как раз был выходной, вот мы и выехали на пикник. Такое случалось нечасто с тех пор, как я родился – прибавился ещё один рот, который нужно прокормить, сами понимаете. Мой брат сидел впереди между родителями, радио играло на полную громкость. Мама бодро подпевала, а отец, высунув руку из окна, сбрасывал сигаретный пепел. Я придвинулся на край сиденья - мне тоже хотелось быть частью веселья - но поднявшийся шум заглушал мой голос. Сейчас я часто задумываюсь, если бы они тогда меня услышали, закончилось бы всё по-другому? Обычно такие хорошие дни никогда не предвещают несчастий, поэтому я даже и не думал пристёгивать ремень безопасности, пока отец не заставил. Брат тогда ещё заметил, что я никогда не делаю того, что мне велят и, кажется, сейчас я сильно об этом жалею. Наверное, все дети рано или поздно сожалеют о плохом отношении к родителям, когда они были совсем незрелыми, но сам я и подумать не мог, что всё может так измениться. Наше детство словно покрыто слоем глины, готовой вот-вот отслоиться, как струп после удаления миндалин. Ты этого не чувствуешь, он разжижается где-то внутри, пока ты беззаботно разгуливаешь, поедая мороженое и прогуливая школу. Думаю, у большинства детей всё так и происходит. Вот только я к этому большинству не относился. Отец всё поглядывал на маму, и, наверное, это и стало всему причиной. Ещё девятилетним мальчиком, я не понимал его затуманенного взгляда, но сейчас, оглядываясь назад, мне знакома эта любовь. Он слушал мамино фальшивое пение и смеялся, и в тот момент любил её безумно. Голова моего брата покоилась на её плече, и отец наклонился, чтобы взять её за руку. Живая картина идеальной семьи и я на заднем сидении. В эту картину я тоже не вписывался. Но семейную идиллию внезапно прервал оглушительный звук гудка. Скрежет тормозов, и всё закончилось. Напоминает американские горки, когда состав разгоняется с огромный высоты и обрушивается вниз, прямо в бездну, чтобы потом вынырнуть на свет. Вот только в конце наших горок не было никакого света. Я сильно ударился головой и потерял сознание. На этом всё закончилось. Когда я снова очнулся, моя грудь была покрыта синяками и швами в опасной близости с сердцем, в том месте, куда угодили осколки стекла. Моя семья была мертва. Все погибли, вот так просто. Сейчас они рядом, а через минуту их уже нет. Это чувство не объяснить тем, кто его не испытывал. Но если попытаться, я бы сказал, что это похоже на одиночество, но более парализующее – как укол новокаина в голову и сердце, вот только стоматолог уже разрезает тебя на кусочки и ты это понимаешь, но ничего не чувствуешь, и сделать ничего не можешь, кроме как сдаться и умереть. Хотя я не умер. Моя семья провела последние минуты жизни вместе, смеясь и улыбаясь, погруженные друг в друга, и так они умерли. Я же был один на заднем сидении, и я выжил, и меня это злило. Меня много чего раздражало после их смерти. Смена между «там» и «здесь» прошла довольно скучно: год начался с заполнения бумаг, встреч с терапевтами, и в итоге закончился в приюте Инчхона. Я бы остался в Мокпо, но государство решило, что десятилетний ребёнок вряд ли способен оплачивать коммунальные счета. Вместо этого, они продали мой дом, а полученные деньги положили на счёт, чтобы я смог забрать их после восемнадцати лет, что мне казалось мрачной перспективой. Получив письмо, я знал - мой сюжет далёк от кинофильма; меня никогда не усыновят. Поэтому следующие восемь лет превратились в ожидание. Первые дни в приюте я пережил спокойно. Здесь было много детей и приятных воспитателей, которые за нами присматривали. Атмосфера оказалась не такой мрачной, как её преподносят с телеэкранов, но сравнить мне было не с чем. Я попал в младшую группу, где все держались сплочённо, как члены одной семьи. Мне же не хотелось становиться её частью, ведь у меня уже была своя, только мёртвая семья. Почти все дети в приюте были нежеланными, покинутыми с рождения, потому что люди от природы жестокие. Но я не был одним из них. Я был лишним в этих разноцветных комнатах, заполненных пожертвованными игрушками и брошенными детьми. Я был частью общества, мне положено играть с собакой и прятать жуков из коллекции брата. Первые несколько месяцев оказались самыми трудными, я скучал по родной кровати и по маме. Никогда - я поклялся себе - никогда этот приют не заменит мне родной дом. И мои слова оправдались. Хотя, с Ёнгуком я чувствовал себя как дома. С Бан Ёнгуком я познакомился в день общей экскурсии в крепость Хвансон. Несколько недель все только и говорили об этом, но в назначенное утро я просто отказался выходить из комнаты. Во время превращения из сына в сироту мне пришлось много раз переезжать с места на место, и когда я оказался в приюте, твёрдо решил, что никогда больше не сяду в машину. Нет, это не страх. Чувство, охватывающее меня в машине скорее похоже на тяжесть. Будто что-то огромное наваливается на грудь и мешает дышать – врачи называют это панической атакой, но как по мне, это вовсе не паника. Это грусть. Это тоска. Это тяжесть воспоминаний, в десять раз тяжелее той, что может вынести взрослый, не говоря уже о ребёнке. Так как я напрочь отказался вставать с кровати, несмотря на все уговоры, кто-то должен был остаться и приглядеть за мной. Я ожидал, что это будет один из воспитателей, но увидел старшего из мальчиков-сирот. Его звали Ёнгук, и я встречался с ним всего пару раз. Он всегда был один – или играл в баскетбол на пустой площадке, или читал за обеденным столом. Он казался очень тихим, но при этом располагал к себе. Его лучшим другом был всеми любимый шутник острова брошенных детей - Ким Химчан, которого усыновили спустя шесть месяцев после моего приезда. С тех пор прошло два месяца, но этот тринадцатилетний мальчик ещё больше затих. Я пробыл там почти год и уже вник в тонкости усыновления. К тому времени я ни с кем не подружился, но у всех остальных был хотя бы один человек, без которого они не представляли своей жизни – тот, благодаря кому они чувствовали себя нужными; и когда этого человека усыновляли, их мир рушился на части. Обычно они напускают счастливый вид, но в то же время их переполняет обида и злоба – как на ушедшего друга, так и на знакомое чувство ненужности. Когда подросток осторожно опустился на стул рядом с кроватью, мне показалось, что он именно это сейчас и переживал. Я не жалел брошенных страдальцев, хотя мой консультант и был уверен, что после пережитого я буду преисполнен сопереживания. Их потери не сравнить с тем, чего лишился я. В конце их туннеля горит свет, но они его игнорируют. - Я уже был на экскурсии в прошлом году, - он будто хотел меня успокоить. Я кивнул и перевернулся на бок. В компании людей я нервничал, после аварии редко с кем разговаривал. Во всем виноваты социальные работники – они обращались со мной как с ранимой пташкой. Все окружающие знали, что со мной произошло, они смотрели на меня полными грусти глазами, но я в них видел только корысть. Люди считали, что если сосредоточатся на моём горе, то забудут о своём собственном – мне такая жалость не нужна. Я хотел, чтобы меня оставили в покое, но Ёнгук был не таким. Ёнгук всегда отличался.Увидев это имя на бумаге, моё дыхание сбилось.
Он не говорил и не делал ничего особенного, он сам был особенным. Целый день Ёнгук добросовестно просидел рядом, уткнувшись в свою дурацкую книгу, пока, наконец, мне не захотелось в туалет настолько, что я не мог больше прятаться под одеялом. Когда я вернулся, он даже не поднял глаз, и я воспользовался моментом прочитать название книги. - Мы не проходим психологию на уроках, - я указал на книгу и сел на кровать. Он посмотрел на меня и пожал плечами. - Мы много чего не проходим на уроках. - И про что она? Я ожидал услышать, что десятилетний ребёнок вряд ли поймёт психологию, но я ошибся. - Я могу почитать вслух, если хочешь. Я не многим людям позволял с собой разговаривать, но как я уже говорил, Ёнгук был особенным. Я кивнул в ответ. Остаток дня мы провели у меня на кровати, читая про посттравматические стрессовые расстройства и теории социального напряжения, расписанные крупным шрифтом. Оказалось не так сложно. Мне было девять, и пусть я не разбирался в алгебре, но хорошо понимал психологию. У моего терапевта накопилась толстая папка с описаниями расстройств, от которых не так трудно было избавиться. В целом, у меня была сотня разных проблем, но вместо того, чтобы как-то от них избавляться, меня заставляли о них говорить, как будто от этого они сами исчезнут. Проблемы не исчезли. Но разговаривать с Ёнгуком было приятней. От него лучше пахло, и выглядел он менее угрожающе, так как был всего на пару сантиметров выше меня, хоть и был подростком. Он не предлагал антистрессовые игры и не кивал сочувственно, он всего лишь читал вслух низким, время от времени срывающимся голосом, отчего я всегда улыбался. - У меня тревожное расстройство, - я не вытерпел и произнёс, заламывая пальцы. – По крайней мере, мне так сказали. Когда дело касается машин, государственных служащих или семей. Но из этого и состоит жизнь, да? Семьи и люди, работающие на государство, и машины, которые перевозят тебя с места на место. Наверное, у меня страх перед самой жизнью. В твоей книге есть что-то похожее? Ёнгук странно на меня посмотрел, как будто я выпалил что-то глупое или же изрёк настоящую мудрость. Не знаю, какой из вариантов оказался правильным, но он все равно покачал головой. - Иногда жизнь - дерьмо. - Звучит разумно, - я поддразнил, и он рассмеялся. Улыбка Ёнгука, широкая с обнажёнными дёснами, пробудила во мне нечто, что покоилось на дне уже долгое время. В тот день я научился заново улыбаться благодаря ему. Я часто вспоминаю тот день. Представляю, как бы всё обернулось, если бы со мной остался кто-то другой или если бы Ёнгук читал другую книгу, или если бы я начал разговор с другой фразы. Мне кажется, измени я хотя бы один вдох в тот день и мы стали бы совсем другими людьми, что, может быть, к лучшему.Тяжесть сдавила мне грудь.
Вот так я стал его «Химчаном». Почти каждый день я обедал с ним, он научил меня играть в баскетбол, о чем он позже пожалел, так как всего через несколько месяцев мне исполнялось одиннадцать с половиной, а я был выше него на несколько сантиметров. Жизнь уже казалась не такой пугающей, но она начала вращаться вокруг Ёнгука. Мы вместе делали домашние задания, и он помог мне разобраться с алгеброй, и показал, как делать научные проекты. Когда мне исполнилось тринадцать, я попросил его закрыть глаза и поцеловал. Это было проявлением не любви, а скорее благодарности за то, что жизнь с ним казалась не такой гнетущей, и, кажется, он меня понял и поцеловал в ответ. Ему на тот момент было шестнадцать, но в полночь это не имеет значения. Тем более мы все равно нарушили правило, находясь вдвоём в моей комнате после отбоя, но ведь это мой день рождения, а Ёнгука все считали ангелом. Его никогда не ругали. Мы целовались до восхода солнца и в субботу проснулись очень поздно в одной кровати. Такое случалось не в первый раз, и все знали, что это просто «Ёнгук и Чунхон», которые всегда неразлучны. Мой терапевт считал, что это шло мне на пользу, и какое-то время так и было. Я ожил, почувствовав заботу. Ёнгук оказался моим чудом. Больше мы не целовались - наверное, не выпадал настолько же подходящий случай, как в ту ночь. Два мальчика-подростка – я только начинал испытывать прилив гормонов, а Ёнгук успешно боролся с ними уже три года – вот что тогда произошло. Именно гормоны заставили нас целоваться до самого рассвета, пока нас не сморил сон. Ничего более. Если поразмыслить, то все человеческие поступки, как хорошие, так и плохие, продиктованы гормонами. Мы и не люди вовсе – всего лишь цепные реакции в головном мозге, и Ёнгук просто зажёг мою лимбическую систему. Он был настоящим идеалом: добрым, понимающим, харизматичным. Он был очень заботливым, настолько заботливым, что, казалось, просто не имел недостатков. Он никогда не грустил, никогда по-настоящему на меня не злился. Он был парящим орлом, а я – по-прежнему ранимой пташкой. - Я всё ещё вспоминаю об этом, - я сказал ему, когда мне было уже тринадцать с половиной. Мы праздновали день рождения Ёнгука в его особом стиле – сидя в пижамах с кастрюлей рамена, который он стащил с кухни, и просматривая все выпуски Винни-Пуха. Мои слова можно было отнести к чему угодно, я и сам точно не знал, что имел в виду. Ёнгук взглянул на меня, когда домик Иа-Иа в очередной раз рухнул, и кивнул. - Ты про аварию? Нет, в тот момент я думал о поцелуе. Я вспоминал его каждый день, с тех пор как это произошло. Но в ответ просто кивнул. - У меня остался шрам, вот здесь, - я ответил, кладя его руку себе на сердце. Мне до сих пор интересно, почувствовал ли он тогда, как сильно оно билось, перегоняя юношескую любовь по венам. – Но это всё, что осталось. Даже от них. Все воспоминания смешались. Ёнгук провёл пальцами по моей груди, нащупывая выпуклый рубец через тонкую ткань пижамы, и мне показалось, он хотел что-то сказать, но промолчал. Я постоянно думаю, может, стоило его тогда поцеловать, может, это всё изменило бы. Возможно, возможно, возможно. Хотел бы я сказать Эдварду Лоренцу, что в этом-то и проблема эффекта бабочки – его нельзя доказать. Что сделано, то сделано. Твоё будущее определено, а прошлое не изменить. В тот день я его не поцеловал, даже если хотел, и момент был потерян в вечности, как только разговор зашёл о шрамах, и он показал мне свой на левом плече. И вот Ёнгуку семнадцать лет и три месяца, и он стал кому-то нужен. Процесс усыновления длился не один месяц, но ему с самого начала всё было известно. Долгое время он держал всё в секрете от меня. Хоть ложью это не назвать, но с отъездом Ёнгука в моём личном деле появилась строка «проблема доверия». В десять лет я посмеивался над теми, кого бросали, но внезапно я оказался в их шкуре. Одно дело, когда тебе девять лет, и ты видишь гибель своей семьи, перед тем как потерять сознание. Такое можно принять и понять, когда тебе всего девять. Но куда хуже лишиться того, кто стал твоим утешением – вот поэтому некоторые писатели говорят «не стоит искать убежища в других людях». Но таково моё желание. Своё убежище я всегда находил в Ёнгуке, но внезапно он исчез, выбрав для себя судьбу сына доктора и его жены. Пусть слишком взрослый для усыновления, но Ёнгук был прекрасным человеком, и я не удивляюсь, что именно он разрушил этот старый стереотип. Теперь и Ёнгуку я стал ненужным, но он по-прежнему был нужен мне.На глазах выступили слёзы.
Ёнгук всегда обожал Тигру, наверное, из-за того, что в детстве у него были проблемы с речью. Родители решили, что он аутист, так как он не разговаривал до пяти лет, - но его первых слов они не застали. Однажды Ёнгук признался, что родился в очень бедной семье и у него есть брат-близнец. Но родители не могли обеспечить двоих, поэтому решили оставить одного, нормального. Ему было всего два года, когда он попал в приют, поэтому, как он утверждал, по семье особо не скучал, а когда становилось печально, он просто вспоминал Тигру, такого же одинокого, как он сам. Они были похожи: весёлые и уверенные, всегда готовые прыгнуть выше головы. Мы все хотим быть Тигрой. А я? Я был осликом Иа-Иа, который выстроил убежище за рёбрами Бан Ёнгука. В нём я спрятался от тревожного расстройства, о котором узнал в детстве, в нём я чувствовал тепло и защиту. Я любил его, но осознал это слишком поздно. Я любил его всем своим нутром - так, как ребёнок может полюбить ребёнка. Но он исчез, отправился за лучшей жизнью, той, которую заслуживал. Я же остался здесь, в ожидании денег, полученных от продажи родительского дома против моей воли. Всё, что ожидало меня за пределами этих цветных стен – отсутствие амбиций и будущего, небольшой капитал, чужие семьи, государственные служащие и уйма машин. Жизнь с Ёнгуком и без него – бесспорно разные сценарии, один из которых я мог бы воплотить в жизнь благодаря теории Эдварда Лоренца. Когда я закрываю глаза, мне представляется другая реальность, в которой я целую Ёнгука в тот день. В этой реальности я признаюсь в своих чувствах, говорю, что он - ось моего мира, и он целует меня в ответ. Он тоже признается, насколько я ему дорог, и перед отъездом оставляет свой новый адрес. Он ждёт меня несколько лет, и вот я свободен, и на полученные деньги мы отправляемся покорять мир, вместе. Я стал таким благодаря Ёнгуку. Однако Эдвард Лоренц, похоже, не принял в счёт подобных мне скитальцев – тех, чьего существования недостаточно, чтобы повлиять на жизни близких людей. Мы те, о ком мир просто забывает, оставляя на обочине. Я попытался удержать то, что мне не принадлежало – мальчика, который починил мои сломанные крылья, а затем раздавил с такой силой, что они никогда уже не заживут, лишь будут продолжать расти, безобразные, вокруг образа, выжженного в моей памяти. Я – бабочка, направившая взмахи крыльев навстречу урагану, и сравнивать наши силы – настоящая дурость. Неизбежно и вполне предсказуемо бабочку, которой стал я, растерзал ураган в лице Ёнгука. Никакой взаимосвязи. Теория опровергнута.- Это всё, что он оставил? – я спросил женщину, которая когда-то выдавала мне книги. Она молча кивнула, держа в руках небольшую коробку с именем «Чхве Чунхон», в которой не оказалось ничего, кроме его личного дела. Моё сердце сжалось. - Он попросил передать это тебе и ушёл. Чунхон не знал, что бабочки обречены с самого начала. Стоит их чему-то удержать, будь то человек или ураган, и они теряют способность летать. Чунхон был моей бабочкой, и я убил его, сам того не понимая.