Я всегда мечтал о толпе, которая слушает меня. Только вот красноречием меня обделили с рождения, поэтому я увлекался блюзовым звучанием и мечтал вернуться в то время, когда музыка была для многих делом всей жизни, а не побочным увлечением, и за это их уважали.
Хорошо жить на южном побережье Франции, всяческие вечеринки и тусовки для своих тут проходят не реже, чем в каком-нибудь чёртовом Майами. Мы просто живём своей жизнью, я работаю в магазине кассиром, иногда поигрываю на гитаре, иногда захаживаю на эти сборища молодёжи, которой хочется лишь пить, веселиться и трахаться. Я всегда был скромным, хорошим малым, но душа всё время просила чего-то глобального, того, о чём я даже не позволяю себе думать в любое другое время.
Сейчас же я полулежу на кожаном, обшарпанном диванчике в углу, съехавшая вверх майка, такая же обтёртая, оголяет поясницу, так что ощущения от подобного места для отдыха становятся не самыми приятными.
– Ты никогда не хотел... – он останавливается, чтобы глотнуть ещё пива из бутылки. – Не хотел быть, ну, кем-то... знаменитым?
Он протягивает мне бутылку, а я всё никак не могу понять, что это за блондин перекидывает мне руку через плечи, крепко сжимая правое. Я отрицательно качаю головой.
– Не понижаю градус, и тебе не советую, чувак.
– Ты скучный, – он одним махом допивает остатки, пиво наверняка вкусное, тёмное, холодное, но мыслить нужно разумно. Блевать под кустом совсем не хочется.
– Тебя вообще как зовут?
– Доминик, До-о-мини-и-ик, – он откидывает голову назад и громко смеётся, так что я различаю на слух каждый перелив его голоса, – ты спрашиваешь уже пятый или шестой раз, идиот.
– Я бы не стал называть идиотом того, с кем провёл пять минут от силы, – выпаливаю я, пытаясь отодвинуться, но тело меня не слушается.
– Идём, идиот, – ему это очень нравится, шутник хренов. – Я готов танцевать и блевать, и я хочу, чтобы ты держал меня в это время за плечи.
Я киваю, а он шатается, поднимаясь на ноги, и мы вместе чуть не падаем, когда он пытается притянуть меня к себе. Наши общие попытки меня поднять заканчиваются успехом, так что я позволяю ему вести меня в толпу, которая всё не прекращает пить, веселиться и делиться микробами. Парни и девушки, парни и парни, девушки и мы с Домиником. Доминик. Я абсолютно уверен, что не видел его раньше.
Свет слепит нас, потом погасает и опять вспыхивает, словно поливая нас сверху своим электромагнитным огнём из пасти небольших прожекторов. Бухтят басы из двух огромных колонок на подиуме, один хрупкий парень стоит за пультом, но волны битов, которые он создаёт, хватают нас и тащат, кружат в движении. Доминик танцует так, будто делал это всю свою жизнь и даже раньше, и я искренне не понимаю, почему среди всей этой толпы он выбрал своей жертвой именно меня.
Не умею танцевать. Но так хочется.
Отрывистый электронный скрип заставляет содрогаться по его неумолимому велению, и я просто обхватываю блондина за талию, имитируя движения его бёдер. Вскоре он одобрительно кивает головой, то ли мне, то ли этому невыносимому биту, который то и дело становится отрывистым, это ему нравится ещё больше. Я физически ощущаю, как им двигает эта искусственно созданная сила в воздухе, какой восторг он испытывает, сталкиваясь локтями с людьми, которых становится всё больше, чем дальше за полночь. Звуки чистого синтезатора приятно ослабляют напряжение, созданное мелодичным треском, и это вселяет в меня то же желание. Двигаться.
Миксуется какая-то бас-партия, и на этих простых, глубоких звуках, создаётся интимная, стимулирующая мелодия. Будто под гипнозом, я тянусь губами к его шее, но он всё время отклоняется, дразнит и заигрывает.
Бит затихает, прежде чем начать снова нарастать, и вместе с ним медленно распаляется моя запертая под семью замками безбашенность, рвётся и просится наружу. Доминик.
– Доминик!
– Чего? – он прижимается совсем близко, закидывая руки мне на плечи.
– Давай свалим, – говорю ему прямо на ухо.
– Рано.
Я пытаюсь высвободиться, но в этот момент он прижимается губами к моим, и это привязывает меня к нему так сильно, что я уже не могу отступить. Ди-джей вправляет какой-то медляк с женским, томным голосом, и мы действительно покачиваемся так интимно, будто роднимся друг с другом в эти минуты.
Этот поцелуй длится всего с десяток секунд, но подчиняет меня ему окончательно. Я уже не чувствую усталости и ноющей боли в районе печени, только дикий жар со всех сторон. Мы оба уже давно мокры от пота, но, пока качает музыка, не собираемся абсолютно никуда.
We're gonna stay up the whole night
Let's get this party started, right
Буйство красок смешивается в моей голове от льющейся в уши импровизированной композиции, я двигаюсь с закрытыми глазами и не хочу больше ничего, когда Доминик вцепляется мне в плечи и начинает изгибаться так, будто в его теле нет костей.
Когда отстраняется, я всё равно то и дело хватаю его за какую-нибудь часть тела, бёдра или бока, закидываю руку на плечи. Он пришёл сюда танцевать, и я с радостью составляю ему компанию, в момент избавляясь от своих рациональных повадок.
Спустя полчаса я едва ли не падаю, ди-джей сменяется, и толпу медленно отпускает. Он решительно тащит меня к бару, перед моими глазами мелькают лица, руки, стены, бутылки, и я едва фокусирую взгляд на выпивке, которую он берёт у бармена.
– Пойдём отсюда, – я позволяю вытянуть себя из толпы. – Найдётся сигаретка для пары хороших ребят? – он улыбается куда-то в сторону, получает на руки пачку с количеством сигарет чуть большим, чем две, и мы снова пробираемся между островками людей, мирно общающихся и смеющихся.
Приходится с трудом преодолеть пару лестничных пролётов, чтобы выползти из этой популярной в Амьене дыры. Он тыкает мне фильтром между губ, когда мы оказываемся снаружи, глядя на тёмное небо, на котором сегодня полно звёзд. Откуда-то слева слышится приглушённый женский смех, бычки валяются везде, но только не в мусорке, и уши болят от тишины, как и глаза от темноты.
Мы становимся прямо под фонарём, чтобы дать привыкнуть глазам, и не курящий из принципа я склоняюсь, пошатываясь, чтобы подкурить от огонька зажигалки, который Доминик оставляет для меня.
– Я хотел бы быть знаменитым, Мэттью, – выдыхает он.
– Ты помнишь моё имя, – глупо улыбаюсь я. – Доминик.
– Ты ошибаешься, меня зовут не Доминик, – он смешно вскидывает брови, а я смеюсь.
– Нет, Доминик!
– Ладно-ладно, сдаюсь. – Он курит почти так же красиво, как и танцует. – Мне нравится вся эта толпа.
Я молчу, потому что мне весело, я просто не знаю, куда себя девать. Слова Доминика почти мною не воспринимаются, я бездумно киваю, чувствуя першение в горле от не таких уж и тяжёлых сигарет.
В конце концов он перестаёт говорить и просто уходит. Я бегу за ним, спотыкаясь, хватаюсь за его руку и едва ли не падаю.
– Подожди, подожди, – я не хочу, чтобы ты уходил.
– Окей, идём, – он опять закидывает руку мне на плечи, а я крепко обнимаю его за талию.
– Я ещё никогда не целовал парня, – зачем-то говорю я.
– Поздравляю, уже целовал, – хмыкает он.
Мы шатаемся, на улице холодно, хотя лето только входит в свою самую жаркую пору.
– Я тоже хотел бы быть кем-то, – я не в силах закончить, но он понимает, о чём я, сомнений ноль. – Только я не умею ни на чём играть.
– Я тоже.
– Ну, на пианино умею.
– А я нет.
Я хмурюсь. Не понимаю его.
Он откидывает крышечку в сторону, делая глоток из бутылки, затем протягивает её мне. Я узнаю в крепком пойле виски и уже пытаюсь представить, сколько должен ему отдать хотя бы за выпивку под конец ночи.
В моей голове начинает играть какая-то мелодия, и, наверное, сам не замечая этого, я напеваю её вслух. Доминик начинает щёлкать языком, создавая импровизированный бит, и мы улыбаемся друг другу, понимая, как по-идиотски это всё-таки выглядит.
– Давай ещё, – говорит он.
Вою какой-то музыкальный бред, пока мы качаем головами, словно обезумевшие, и Доминик кричит на всю улицу «да!», неудачно чмокает губами и хохочет.
– Хватит, хватит, – вдруг просит он, и я тут же замолкаю. Доминик отбирает у меня бутылку и делает ещё глоток. – Глотку сорвёшь.
– А если ещё слова вставить, пару строчек, – продолжаю я, – и потом такой брейк резкий, с нарастанием ритма, а?
– Хочешь попробовать? – он облизывает губы, возвращая мне бутылку, а я отпиваю мелкими глотками, потому что от обжигающего вкуса начинает щипать глаза.
– Я чувствую себя жертвой какого-то маньяка.
Почему он так часто смеётся? Я ведь говорю что думаю.
– Ты был не от мира сего, это меня и привлекло, – он вздыхает, глядя под ноги. Нам кажется, что мы идём ровно, но на самом деле, наверное, мы противоположны понятию «прямостоящие» на чуть более чем сто процентов.
– О, круто, – только и отвечаю я, не понимая, к чему он это сказал. – Ты классный.
Он улыбается, смешно щурясь, у него совсем масляной взгляд.
Мы гуляем по Амьене ещё очень долго, оказываемся на берегу, пьём в обнимку на песке и смотрим на небо. Там-то всё и решилось, и тогда мы стали куда ближе друг к другу, чем были парой часов ранее.
* * *
Выступать в маленьких клубах оказалось не так уж и тяжело. Когда ты за пультом, подкуриваешь сигарету, будто в это же время получаешь лучший минет в своей жизни, и просто наслаждаешься тем, как зацепил эту толпу людей, половину из которых ты не увидишь больше ни разу в жизни.
Доминик тоже танцует, прогибается в пояснице, и тонкий чёрный крестик свешивается и покачивается над кнопками, когда он начинает медленно изменять темп бита. На мне инструментальная часть, настаёт момент брейка, так что я задействую обе руки в одном мне известном ритуале, добавляя некоторые ноты в общую картину, пока сигарета дымится между моих губ.
Мой незадачливый партнёр успевает сделать глоток из стоящей рядом бутылки, пока я оставляю пятнадцатисекундный релакс звучать отголосками, прежде чем он снова задаст такой ритм, что небольшая толпа перед нами будет дрожать и танцевать до потери рассудка.
И так по разу в месяц. Мы нарабатываем свои записи, вечерами сидим у меня в каморке, вскоре Доминик переезжает ко мне окончательно, потому что его родители явно не ценят стремление заняться музыкой вместо учёбы на экономическом факультете в университете Соммы. Он бросил высокооплачиваемую учёбу, чтобы вовлечь себя в этот музыкальный оборот, это так удивляет и восхищает меня, что я не могу сказать ему «вали работать и искать себе жильё, ленивая задница».
Он становится таким другом, о котором я не смел и мечтать. Он слушает всё, что у меня есть ему рассказать, от мелких неприятностей с работодателем до пьяной девушки, которая едва не блеванула на меня в автобусе.
Я даже не знаю, как прожил двадцать два года, не зная его. Как он решил вцепиться в меня той ночью. Он бережно хранит свой чёрный продолговатый крестик, который я подарил ему; мой старший брат давно фанатеет от Depeche Mode, поэтому подобная атрибутика кажется мне изысканной. Той ночью, переходящей в утро, когда мы промерзали до костей на пляже, мы решили, что было бы круто сделать такой крест символикой. Мы обсуждали какой-то отдалённый, абстрактный и едва возможный коллектив, как нашу общую фантазию, ведь раньше я мечтал только наедине с собой, но в тот раз выпивка сподвигла меня смело говорить, что я думаю. И я ещё ни разу не пожалел об этом.
* * *
Мы отправляем свой трек на конкурс электро-данс исполнителей, даже не надеясь на успех. Он и правда к нам не приходит, но мы хотя бы получаем немного денег, чтобы обновить своё оборудование. В начале нового века всё, кажется, срывается с цепи: и этот бешеный прогресс, и люди, не желающие отставать от него, и музыка. И мы внезапно находим, что электроника имеет все шансы быть в своей собственной нише, хотя я неосознанно делаю всё, чтобы она была более мелодичной.
Эта огромная композиция, которую мы создаём, состоит из наших бесконечных дней вместе, из недопитых бутылок пива и тупых сериалов по телевизору, из случайных людей, многочисленных друзей Доминика и жизни, которая нам не надоедает. Она вышла из андерграунда, в котором мы крутились и которым были довольны.
Мы всё так же часто выступаем в клубах, получая за это чисто символическую плату, а то и никакой вообще. Но когда мы валяемся на диване перед телеком с пиццей, а он играет пальцами с чёрным крестиком, лежащим в вырезе его майки, я и представить себе не могу другой жизни.
* * *
Когда года наших жизней прибавляют к себе ещё пяток, мы уже выступаем на одном из крупнейших музыкальных фестивалей во Франции. Меняется только количество людей, ощущения остаются всё теми же, как и разделение нами обязанностей – он ритм, а я мелодия. Все события перетекают друг в друга так легко и непринуждённо, что мы уже не живём в затхлой однокомнатной квартире, из которой нас порывались выдворить не раз и не два; мы живём в Лос-Анджелесе, где Доминик выглядит самым счастливым человеком на всей чёртовой планете.
У меня даже появилась девушка, когда мы выступали в Италии. Правда, она не оценила то, что мы с Домиником целовались во время сета или перед интервьювером, когда были не слишком трезвы, с крестом, зажатым между нашими губами. Хотя с ней мне было не так одиноко, когда Доминик шлялся по многочисленным тусовкам с кучей новых друзей.
Но мы снова возвращаемся в чудное место, где рождается наша новая история, которое называется студия. То, о чём мы грезили все шесть лет нашего знакомства. У Доминика появляется множество кожаных курток и каких-то леопардовых рубашек в гардеробе, и он непременно таскает меня по магазинам с самого утра, но я не жалуюсь.
Иногда мы целуемся без креста между нами, и я начинаю задумываться, может, мне и не нужна была никакая девушка все эти годы? Мы всё равно возвращаемся после записи к родным, теперь родители Доминика относятся к нему совсем по-другому, но он к ним с прежним холодом.
Теперь я легко могу представить, как подаренный мною крест свешивается с его шеи на тонкой плетёной верёвочке надо мной, когда он обнажён. Я говорю ему об этом, на том же берегу, спустя почти семь лет с той самой ночи, но на другом месте – то оградили сеткой по каким-то причинам, но нас это не сильно огорчает. И я снова так же сильно пьян.
– Да, – он улыбается.
– Что, да? – не выдерживаю я.
– Мы решили всё, что хотели, а об этом как-то забыли, – Доминик тут же прижимается к моим губам своими.
Больше никаких слов нам не требуется, чтобы понять – мы уже давно скрепили наши узы этим крестом, который он бережёт как зеницу ока.
Наша новая «огромная композиция», как я люблю обозначать сет, разделённый на песни в традиционно называемой «альбомом» записи, теперь состоит ещё и из наших чувств, из последовавших за этой горячих ночей и наполненных весельем дней; в общем – из жизни, о которой мы оба так мечтали.
