***
Бессвязные строки ровно ложились на клетчатые листы в клеёнчатой тетради для записей, нарушая порядок формул и чертежей. Доктор Токиока в очередной раз спрашивал себя: стоил ли результат его работы адских мук? Любое действие рождает противодействие, зацепляется сотней крошечных крючьев за другие действия и приводит в действие гигантский механизм жизни, и поэтому его открытие неожиданно повлияло на слишком многое. Токиока был уверен, что раскаяние не спасёт его от огня преисподней. Разборки между мафиозными группировками, бойня Брэда Вонга, разрушительные планы Гарри МакДауэлла, смерть Хита, смерть Асаги и ещё десятки смертей — это всё его вина, тяжкая вина, к которой теперь добавилось нарушенное обещание вечного сна для Брендона Хита. Угрызения совести были сильнее оттого, что тот не возражал против нового вторжения в своё посмертие. Если доктор хоть что-то понимал в людях, то Грейв, кажется, был счастлив защищать тех, кто ему дорог. Даже будучи ходячим мертвецом. Даже требуя уже не нужной лично ему мести. Даже убивая по просьбе девочки с ледяными голубыми глазами, не настолько взрослой, чтобы осознавать, что означает развязанная ею война. Доктор Токиока поднял голову и размашисто перечеркнул написанное: сожаления не имеют смысла, если знать, что не прав, но продолжать ошибаться, потому что по-другому нельзя. Он может проклинать себя за то, что согласился на предложение Хита улучшить формулу некрорайза, но прошлое не изменить. Доктор печально усмехнулся: творить разумных и чувствующих чудовищ — грех худший, чем потрошить мертвецов, делая из них машины для убийства. Бейонд де Грейв мёртв, но ему достались все воспоминания Брендона Хита, он чувствует и мыслит, и доктор заметил, как смотрела на Грейва Мика прошлым утром, когда он осторожно погладил её по волосам. И сейчас, когда Грейв чистил и заряжал пистолеты, Мика постоянно крутилась возле него: сначала просто сидела рядом, потом коснулась руки, прижалась к плечу. И это не получится полностью списать лишь на желание находиться под защитой: доктор был в курсе особенностей психики совсем юных девушек. Зарождающаяся боль этих двоих тоже камнем ляжет на его совесть.***
Готовя ужин, чтобы хоть чем-то быть полезной, Мика старалась не вспоминать случившееся вчера. Она так хотела отомстить за смерть родителей и дяди Токиоки, но теперь, когда начало мщению было положено, в голову лезли разные неприятные мысли: о том, как безобидно выглядел Боб Паундмакс на фотографии Большой Четвёрки, о том, что он был когда-то другом Грейва. Когда первая радость от того, что Грейв не пострадал, прошла, Мика позорно разрыдалась в почти животном ужасе. Её руки были чисты, но это она убила Паундмакса — так же верно, как если бы сама спустила курок. Считается ли месть убийством? Спросить бы об этом у Грейва… Не у доктора — Мика догадывалась, что он её не одобряет. В его глазах она была взбалмошной девчонкой, из пустого каприза решившей уничтожить Кровавого Гарри. Как всё сложно… Мика терпела болезненные уколы совести, пока не забралась с ногами на диванчик поближе к Грейву. Рядом с ним стало легче. Наверное, потому, что его молчание не казалось ей осуждающим. Он не обращал на неё внимания — похоже, ему она не мешала. Глядя на его пальцы, механическими движениями заряжавшие обойму, она вдруг задумалась о том, как он себя чувствует. Доктор Токиока вроде бы сказал, что Грейв не обычный человек, что он давно мёртв. Нет-нет, мертвецы же другие. Мертвецы — это разлагающаяся плоть, обнажающиеся кости, сладковатая удушливая вонь. Так пишут обычно в книгах. Мика осторожно дотронулась до его руки — очень холодной — и мысленно обругала себя дурой: он же касался её, пусть и в перчатках, да и раньше, на кладбище, она заметила бы что-то странное. Грейв прервал своё занятие и искоса посмотрел на неё. Она помотала головой — всё в порядке, — внезапно осмелела и придвинулась совсем близко, не справившись с любопытством: у него и вправду седые волосы? На прикосновение к пепельным прядям Грейв никак не отреагировал, продолжив возиться с оружием. Он промолчал и тогда, когда она, дурачась, сплела несколько тонких косичек, только мягко отвёл её руку, нечаянно задевшую его изуродованную шрамом левую щёку. И пахло от него порохом, снежной прохладой и немного пылью — скорее всего, от одежды. Мика вздохнула, переведя взгляд на огонь лампы. Ей всё равно, жив он или мёртв. Ей всё равно, что считает доктор Токиока. Она не отступится от своего, потому что Грейв проснулся по её вине и хотя бы ради него она обязана идти до конца.***
А Брендон не думал ни о чём. То есть думал, конечно, если можно назвать мыслями поток бессвязных ощущений, смешанных с разбуженными воспоминаниями. Месть, ненависть, убийство, вина, дружба — всё это было слишком сложным для него, по крайней мере, сейчас, когда он был охвачен пронизывающим насквозь переживанием жизни во всей её полноте. Вонзающиеся в кожу иголки, гудение аппаратуры доктора, свет лампы, шум ветра снаружи, сквозняки, запахи еды — наверняка приятные, но не вызывающие чувства голода, блики на патронах, негромкое пощёлкивание заряжаемой обоймы, дыхание похожей на Марию девочки рядом, лёгкие касания её тёплых рук, ненавязчивое внимание, наивное любопытство. Брендон отчаянно нуждался в том, за что мог зацепиться после тринадцатилетнего сна, и нашёл это в трёх слогах: за-щи-щать. Мику. Доктора Токиоку. Закрывать собой от пуль. Помогать. Потому что просто. Потому что семья. И, пожалуй, совсем не важно было то, правильно или нет поступает Мика со своей жаждой мщения: мир, в котором Брендон жил до смерти, научил его считать всё относительным.