Колокольчик звучит соль диезом

Давай растопим лёд и спасём хоть одну любовь… Чиж & Co. Полонез

Плеск и журчание воды заглушала неумолчная металлическая трескотня насекомых, притаившихся в шелковисто переливающейся под слабыми дуновениями ветра траве. Ночью прошёл дождь, но солнце давно высушило и раскалило землю, и воздух над метёлочками травы едва заметно дрожал. Дурманящее благоухание чуть увядших под палящими лучами цветов опьяняло, и столь же сильно пьянила близость Хамоны. Дарсия навис над ней, сжимая её плечи, жадно, торопливо целуя в губы, в подбородок, в шею, в затенённую ложбинку между грудей, вдыхая её запах. Обострённое волчье чутьё выделяло в кружащем голову аромате отдельные нотки: от Хамоны пахло солнцем, нагретой полуденной травой, цветами и духмяным летним ветром. Её тихий мелодичный смех зазвенел золотым колокольчиком, вплетаясь в шелест листьев и треск цикад, и Дарсия, не помнивший возлюбленную настолько счастливой даже в дни их недолгой совместной жизни, уже не мог сказать, слышит он это или ему чудится. Он лёг рядом с ней на траву, положив голову ей на грудь и чутко прислушиваясь к биению её сердца, быстрому и неритмичному, как у пойманной птицы. — Я люблю тебя, — просто сказал он, не сумев удержать рвущиеся изнутри слова, хотя дорого бы заплатил за то, чтобы они умерли, не прозвучав, и пеплом осыпались с губ — так меньше боли. Хамона промолчала, но он почувствовал её улыбку — она всегда улыбалась ласково и чуть печально, побеждая робость. Тонкие пальцы взъерошили его волосы, и Дарсия поймал себя на желании потереться головой о её руку, словно приручённый волк. — Остановись, — негромко проговорила она. — Я боюсь за тебя. Хамона знала его лучше, чем он сам, и Дарсия сразу, с полуслова, понял, что она имеет в виду: его упорные и потерявшие всякий смысл поиски, потому что… не думать, не вспоминать… потому что её души не было уже нигде. Даже в развалинах замка. Даже в раю, видимом для его волчьего глаза. Разве что в неведомом потустороннем мире или в снах — а краешком сознания он ощущал, что это всё ему снится. — Я не могу. Он хотел бы объяснить ей, что слишком многое отдано в обмен на воплощение фантома, что фамильная гордость и проклятие его рода не дают ему отступить, но сумел лишь с горечью признаться в том, что попался в ловушку: — Ты мне снишься, — ожидая, что сейчас она утренним туманом ускользнёт из его объятий, растворится в воздухе. Её пальцы погладили его по щеке — такие живые и тёплые. Скажи она, что они наконец-то в раю, он поверил бы, не оглядываясь на вялые доводы пошатнувшегося рассудка, подтачиваемого ядом. Она снова негромко рассмеялась, словно прочитав его мысли: — Рай там, где мы. Он хотел бы сказать ей, что сильнее всего на свете жаждет остаться здесь и сейчас, в вечном блаженном лете, и не возвращаться в умирающий под багровой луной заснеженный мир, и не выискивать волчьим нюхом слабый аромат лунного цветка, и не идти вперёд, не считаясь с преградами. Но он теперь уже отчётливо понимал, что Хамона — плод его воспалённого, отравленного воображения, вырывающегося на свободу в перерывах между бодрствованиями, где её больше не было. Во сне, внутри толсто намёрзшего льда реальности, наедине с единственной любовью, он мог ещё оставаться собой, тогда как наяву погрузился в тёмное озеро безумия без надежды выплыть. Он хотел бы пообещать ей, что останется, но яркие бумажные декорации придуманного Эдема [1] с тёплой после ночного дождя землёй не выдержат и одного порыва холодного ветра, а сам Дарсия бессилен перед чудовищным маятником рока, похожим на древнее орудие казни с бритвенно-острым лезвием. Проснувшись, он не вспомнит слов Хамоны — только смутное впечатление о нежных касаниях света. Он поцеловал кончики её пальцев, словно испрашивая прощения, и услышал, как она коротко вздохнула. — Ступай, — обронила она.