I created you

      Его мир – это медленно гниющая, пожирающая сама себя мыслеформа, зародившаяся в союзе гениального разума, бездушной техники и дикого, первородного страха, что живет в каждом живом существе. Его мир – это литры затхлой крови полуразложившихся мертвецов и тонны глупейшего пушечного мяса, с животной тупостью бросающегося на всякого, от кого хотя бы немного веет губительным для этого мира запахом жизни. Его мир – это воплощение всей тошнотворной мерзости, когда-то нашедшей себе лазейку в разуме того, кем он был до. Этот мир, эта вселенная, созданная по его образу и подобию, его руками и его разумом, этот храм порока и воплощение всех представлений об аде – это его дом, живой и настоящий, состоящий из плоти, крови и сладкого запаха истлевающего мяса. Он – проклятый бог этого кошмара, он лишь тень власти на иллюзорных остовах разрушившихся домов и отец всех цепных псов этого гниющего могильника. Когда-то бывший жертвой обстоятельств, теперь он первая и последняя надежда этого места, неспособного существовать без его присутствия. Узник созданной им же темницы.       Сидя на откосе деревянной крыши старого, давно сгоревшего амбара, он, склонив голову к плечу, расфокусированным взглядом смотрит на бескрайнее море подсолнухов. Это место – единственная его слабость, первый и последний оплот прекрасного, не испорченный грязью и не тронутый тлением. Тут, среди этих солнечных цветов, удивительно тихо и непривычно спокойно, лишь ветер шумит, трепля черно-желтое море. В воздухе пахнет старым деревом, песком и специфическим, не поддающимся описанию маслянистым запахом цветочных стеблей. Солнечный свет касается изуродованного лица, пробивается сквозь вязь капилляров на смеженных веках, отражаясь в разуме алым и медным. Секунда, растянувшаяся на вечность. Когда он открывает глаза – вокруг тьма подсвеченная синим и индиго. Вокруг выложенные камнем вековые стены, истлевающие гобелены и вазы из тончайшего фарфора. Верхняя ступенька парадной лестницы, на которой он сидит, отвратительно холодная. Это место, надежно сохраненное его памятью до мельчайших деталей – пропахший безумием симбиоз декаданса и мрака. Рувик брезгливо поводит плечами.       Он стоит внизу, смотрит на него внимательным, немигающим, как у змеи взглядом. В потаенной темноте его ртутных глаз отражается жалость, разочарование и непонимание. Такой похожий, но совершенно другой, абсолютно чужой и в то же время самый близкий по духу. Даже с руками, по локти залитыми кровью – он слишком светлый, тошнотворно положительный, отвратительно талантливый. Подло убитый непризнанный гений. Рувик шумно втягивает трепещущими ноздрями воздух и, опустив голову, шумно выдыхает, отфыркиваясь от запаха старины и размокшей бумаги. Этот взгляд пробирает глубже, чем просто до костей. Его взгляд – орбитокласт, впивающийся в зону H-1 и рассекающий нейронные волокна зоны T-2. Когда Рувик поднимает голову, то из-под края капюшона следит за его мягким шагом и тонкими пальцами, невесомо прикасающимися к скользким от крови перилам. Он покорно поднимает голову, когда холодная, объятая голубой марью рука касается липкой, изуродованной пламенем кожи. Его руки резко пахнут медицинским спиртом и бинтами. Его кожа насквозь пропахла болью и кровяной плазмой.       Зона C-4 ослабевает, когда холодная ладонь касается гладкого затылка, и соскальзывает глубже, за воротник. Плотно перевязанные пальцы погружаются в отслаивающуюся, гноящуюся плоть, истекающую лимфой и сукровицей. Рувик с покорностью прирученного зверя склоняет голову к плечу, и даже с закрытыми глазами чувствует этот испытующий, внимательный взгляд. Он ненавидит его – светлого, чистого, умного. Узурпатор придуманного мира ненавидит быть рядом с ним, зная, что сам он – залитое кровью и грязью отражение этого существа. Страхи, боль, сомнения, грязные тайны, нечестивые мысли, злоба, зависть, грехи – все это Рувик и его мир. Он очерчивает пальцами его виски и скулы, прикасается к тонким губам, оставляя на них привкус соли и медикаментов. Они хотели бы понять друг друга, но это невозможно. Его стянутое бинтами лицо, все еще слишком доброе для отцеубийцы, слишком чистое для человека, ставившего отвратительные эксперименты. Рувик знает, что он улыбается только ему. Он знает, что он прикасается только к нему. Извращенная форма человеческого эгоизма, выведенная в условиях мертвого, безумного мира.       — Рубен Викториано, — едва слышно выдыхает Рувик и, ухватившись изувеченными пальцами за перила, подтягивается, становясь напротив своего светлого аналога. Взгляд, липкий и долгий, скользит с ног до головы, сосредотачиваясь на холодных глазах цвета стали. Его глаза, словно затянутые белой пленкой, похожи на глаза запеченной рыбы. Рувик знает – у него такие же, только выражение в них уже давно совершенно другое. Его рука, черная от копоти и красная от проступающей из-под опаленной кожи плоти, оплетена рубленой вязью нарывов. Его уродливая рука удивительно гармонично смотрится на тонкой, алебастрово-белой коже Рубена. Его опаленные пальцы, лишенные ногтей, сдавливают шею аристократа, и в ладонь суетно бьется пульс чужого тела. Он знает, что Викториано приходит только тогда, когда этого хочет сам Рувик. И когда узурпатор говорит: «я не хочу его видеть» - он безвкусно лжет. Этот мир, этот мясной сюрреализм, запечатленный на сетчатке глаза – он знает его слишком хорошо, потому что является прямым его продолжением. Этот мир до отвратительного хорошо знает, чего хочет Рувик. Чего он действительно хочет.       — Рувик, — мягко, словно пытаясь успокоить, говорит Рубен и приподнимает голову, подставляя под липкие пальцы свою перетянутую бинтом шею. На белой марле расцветают алые и желтые цветы крови и плазмы. Рувик приподнимает верхнюю губу, скалясь так, словно зонд впился в зону L-7 длинной, тонкой иглой. Рубен злит его. Пространство искажается и рябит, словно сделанное из воды. Узкие ладони Викториано почти с трепетом касаются обнаженной груди, гладят чудом уцелевшие участки кожи. Рувик знает, что руки у Рубена обжигающе холодные, потому что у него – такие же, с тем лишь отличием, что Рувик уже давно согревает их в свежей крови и потрохах. Непослушные, стянутые путами прокипяченной марли пальцы сдавливают отвороты светло-серого плаща. Рубен с привычной для него мягкостью тянет его на себя, заставляя сделать шаг вперед и пристально заглянуть в скуластое лицо заплывшими кровью глазами. Это измерение знает его пугающе хорошо. Этот мир, как продолжение рассудка, знает о нем все и способен смотреть в душу. Только вот осталась ли у него эта душа?       Чувствуя прикосновение чужого дыхания к оголенной плоти на подбородке, Рувик медленно закрывает глаза, предпочитая видению – тьму. В его голове мысли о деградации личности и человеческом эгоизме. Губы Рубена, мягкие и удивительно теплые. Рувик знает об этом, он всегда об этом знал. Бинт неприятно трется о подбородок, стесывая слои обгоревшей кожи. Движения Викториано тягучие, словно растянутые во времени и бережливо-мягкие. Он ведет себя так, словно боится спугнуть узурпатора. Рубен знает, что всякий раз видя его, Рувику больно, он знает о том, что Рувик никогда этого не признает, но много ли надо для того, чтобы чувствовать отщепившуюся часть самого себя? Викториано знает, что Рувик постоянно думает о том, что его прикосновения ему неприятны. Он считает, что Рувик думает слишком много лишнего и необоснованного. Приглушенное рычание Рувика слишком громкое для покинутого всеми фамильного особняка. Пальцы Рувика до боли сжимают талию, дергают на себя, вынуждая стать еще ближе. Его зубы до боли впиваются в нижнюю губу. Слишком грубый, слишком несдержанный.       Рувик знает, что они считают его сумасшедшим монстром. Он знает о том, что Рубену это тоже известно. Как две части единого целого. Викториано впивается в его губы, притесняя к перилам, больно врезавшимся в кожу. Он судорожно комкает в пальцах дешевую ткань его плаща. Бинты в подтеках крови и плазмы, серые от пыли и грязи. Рувик не любит, когда он рядом, потому что боится испачкать. Их поцелуй, удушливо долгий, сумасшедший по факту, болезненный и влюбленный одновременно. И каждый раз как первый. Каждая встреча, как последняя. Рубен боится лишь того, что когда-нибудь бог затхлого могильника действительно решит забыть о нем. Он боится того, что когда-нибудь не найдет его здесь, на этих вековых ступенях, пахнущего кровью и подсолнухами, как всегда мрачного и напряженного до предела. Рувик прикасается пальцами к его лицу, к его шее, сдавливает в ладонях узкие плечи и, замерев, отстраняет от себя, разрывая поцелуй. Викториано знает, что Рувик чувствует все его страхи, потому что представляет собой физическое воплощение всего мрака, что нашел место в неспокойном ученом уме.       Каждый раз, в конце каждой их встречи, в бледных глазах цвета ртути появляется странное, непривычное для Рувика выражение. Ожидание, надежда, интерес. Он перебирает в своей голове слова, пробуя на вкус каждое. Предвкушение? Да, может быть. Страхи Рубена смехотворны, но Рувик не улыбается, это было бы неуместно. Он думает о том, что если бы у него была возможность забыть – он бы ей воспользовался, отсекая последнее проявление человечности, сохранившееся в нем, отсекая ненужные чувства и воспоминания, как изъеденную некрозом кожную ткань. Когда Викториано все так же медленно и не оборачиваясь, не проронив ни слова, спускается по лестнице, Рувик, придерживаясь за перила, садится на ступень, пристально всматриваясь в его прямую спину и виднеющиеся под тонкой тканью рубашки кости лопаток. Он думает о том, что человек – существо поразительно хрупкое, как физически, так и морально. Временами ему кажется, что он сошел с ума, окончательно сломался под гнетом собственной жестокости. Временами ему кажется, что он не часть, а дешевая копия. Знает ли Рубен?       — Я создал тебя, — два одинаковых взгляда в холодной тьме, два идентичных голоса в звенящей тишине, переплетение кровавой пыли и голубой взвеси прошлого в бесконечно жестоком придуманном ими мире. Терпкий привкус предвкушения горчит на зацелованных губах, изломанных в одинаково фальшивой тени улыбки, упивающиеся своей болью и друг другом, они никогда не узнают, кто из них более реален, и пока существует один, будет существовать и другой.