Неприступный

      Ты всегда выше меня: по мнениям, возрасту, амбициям. Эта чертова привычка захлестывает с головой, не дает дышать, словно соленое море давит на шею, позвоночник, легкие. А ты будто и не замечаешь: тоже ко мне привык.       Мы уже, наверное, вечность живем в одной комнате, едим одинаковую еду и разговариваем об одном и том же. Концерты, девушки на ночь, спиртное, наркотики. Ты иногда балуешься. И не знаешь, что никакие девушки с дороги мне не нужны.       Мне нужен только ты.       А я молчу, будто дрянная школьница, которая не может и рта раскрыть при виде тебя. Сейчас мы тесно прижаты друг к другу: автомобиль хоть и длинный, но явно не рассчитан на такое количество человек. Как же я хочу прямо сейчас оказаться с тобой наедине, как же хочу окунуться с головой в теплую ванну, снять стресс. Ты не поймешь меня.       Ты никогда меня не понимаешь.       Тебе двадцать два. Ты старик для меня — пусть и разница всего в двух годах — и даже не понимаешь, почему меня так влечет к тебе. Это кажется диким и неправильным. Но в этом нет ничего противоестественного. Парадокс. Просто так получилось. Ничего не поделаешь.       Мы, наверное, целую вечность добираемся до отеля. Я молча смотрю в окно, пока ты бормочешь Лиаму о предстоящем концерте, он будет завтра. Ты напряжен и совсем не сосредоточен с самого утра. Я хочу разгладить складку между твоих бровей, но не могу даже чуть двинуться.       Сегодня ты пахнешь моим одеколоном: перепутал, когда торопился быстрее выйти на улицу. Это кажется настолько невероятным, что я сперва подумал, что мне показалось.       Никогда не видел столько снега сразу: перед глазами невнятно мелькают более или менее высокие сугробы, белоснежные, чуть сверкающие в лучах слабого дневного света. Солнце сегодня греет не так, как обычно.       Ты выходишь из машины следом за Лиамом, в спину меня толкает Найл. На этот раз он не напоминает мне ангела: хмурый, сгорбившийся, сунувший руки в карманы светло-голубых джинсов. Я кидаю на него беглый взгляд, но улавливаю лишь белокурые волосы и суровое лицо. День у него тоже не задался. В другой раз я обязательно скажу ему, что я его понимаю.       Ты с неземным очарованием отвечаешь на улыбки девушек, которые тянут к тебе руки. Эти люди собрались здесь, они знали, куда мы прибудем. Они всегда знают наперед все наши планы. Немного раздражает.       Потому что мы одни, видимо, совершенно не в курсе, в каком месте остановка будет в следующий раз. Мы живем в неведении. Я живу в неведении.       Ты всегда выше меня: в словах, действиях, даже запахе ментоловых сигарет. В одном только ты отстал — в росте. Твое слабое место, твоя маленькая слабость, непробиваемая броня. Ты ниже меня на пять сантиметров. Когда ты стоишь рядом, я чувствую себя взрослым. Настолько взрослым, что всегда задираю нос. Ямочки на щеках ничуть не выдают моего разногласия с самим собой, я не выгляжу иссушенным желанием дотронуться до тебя или взъерошить волосы. Я буду сильным. Я научусь преодолевать желания.       В том-то и есть наше сходство: ты неприступный. Никакие уступки, никакие признаки моей к тебе привязанности не могут сломить твоего чертовского равнодушия. С твоих губ лишь молчаливо срываются клубы дыма, отдающие мятой, и короткие слова, не дающие мне никакого понятия о том, что ты думаешь.       И тогда я понимаю, что на самом деле не становлюсь сильным. Ты отправляешь меня в обратную реакцию, делая вид, словно совсем не осмысляешь ситуацию.       Даже когда ты понял, что я к тебе чувствую, все осталось на своих местах. Как я и ожидал. Концерты, ночевки в одной и той же комнате, холодный душ — правда, по отдельности, — горячий дымящийся чай напополам из одной зеленой чашки, отчасти побитой, с отколотыми краями, грубые фразы об "отвали" и "я не хочу с тобой говорить".       А мне так хотелось, чтобы ты хоть раз выслушал меня.       Однажды ты собрал свою спортивную сумку, поставил у двери в коридоре, а сам сел на тумбочку для обуви в прихожей и молча, но нервно курил, словно сосредоточенно рассматривая картину с невзрачным серым котом. Очень депрессивная картина, но на тот момент я даже и не взглянул на нее.       — Не хочу жить под одной крышей с гомосексуалистом, — сказал ты, кинув на меня презрительный взгляд, очевидно, обязавший меня навеки молчать обо всем этом и пойти рыдать на кухню. Ты глупый. Думаешь, что я тряпка. Такая же накрученная тряпка, каких ты видишь по телевизору.       Телешоу не всегда говорят правду, запомни это.       И показывают тоже.       Я хотел возразить, даже оперся о стену от неожиданности, но ты не дал мне сказать и слова. Лишь хмыкнул, приподнимая руку, тем самым призывая к молчанию, и швырнул окурок в зеркало, в одном из уголков которого уже давно шла неровная трещина. Окурок опустился на деревянный столик, оставив на стекле темно-серую некрупную точку. Странно, что так вышло.       Ты ушел в седьмом часу вечера. Я, к удивлению, не был расстроен, но чего-то явно ожидал, словно что-то подсказывало мне: ты где-то близко.       Ты был на взводе, решение наверняка давалось тебе нелегко, и в тот момент — быть может, это был единственный раз — тебе было важно, буду ли я уговаривать тебя остаться. Но мне непонятна причина твоего волнения, нервных клубов дыма, скользящих между тонких розовых губ с трещинками. Непонятен животный, осязаемый страх, застывший в чистых голубых глазах.       И я был прав: ты вернулся к двум часам ночи, сумки были взгромождены у двери, на этот раз, прямо в номере, волосы взъерошены, карманы выворочены наизнанку. Ты не объяснил причину, не сказал, что вернулся, лишь просто прошел на кухню, где я сидел, и залил кипятком уже использованный пакетик с чаем в нашей зеленой чашке. Я видел, как дрожали твои пальцы.       Я был настолько рад, что не сказал ни слова. Лучше бы я болтал без умолку.       Той же ночью я отчаянно не желал спать. Из-под чуть прикрытых глаз наблюдал за тобой со своей кровати у противоположной стены и думал. А может, и не думал. Мысли всегда путаются, когда мы находимся вот так вот вдвоем, в одной комнате, будто в мире больше никого нет кроме нас.       Ты, очевидно, тоже не мог заснуть, потому что снова курил у раскрытого настежь окна, пуская в комнату неприятный запах сигарет и леденящий осенний ветер. Ты слишком много куришь.       У меня есть преимущества: я настолько слабый, что ты можешь и не думать о том, чтобы разыграть меня или одурачить. Поэтому я всегда наблюдаю за тобой со стороны. Это мне нравится больше, чем участвовать в глупых розыгрышах над Зейном или его двоюродной сестрой, я в этом навсегда и навеки убежден.       Иногда мне хочется стать твоим братом. К своим родственникам ты так нежен и добр, что остается лишь сердито сводить брови на переносице и заглядывать тебе в душу. Но ведь ты неприступный, поэтому у меня получается не лучше, чем у тебя отучиться курить.       Удивительно, как ты еще никому не рассказал, что я интересуюсь тобой. Точнее, юношами. Голубоглазыми юношами, обычно на пять сантиметров ниже меня, не любящими татуировки, в то время как на мне их огромное количество, предпочитающими темно-красный цвет и умеющими играть на пианино. Наверняка такие существуют. Кроме тебя, конечно же. О тебе я могу перечислять сколько угодно.       Даже сейчас ты снова закурил сигарету, любуясь из окна на протяжную живую толпу, взгроможденную, наверное, в несколько слоев рядом с дверями отеля. Эти люди не могут находиться рядом с тобой в одной комнате, эти люди не могут в один момент стать мной и чувствовать запах твоих ментоловых сигарет, пить отвратительно горячий чай из одной и той же чашки, потому что доставать другую абсолютно не хочется. Этим я утешаю себя. Мое спасение.       — Томлинсон, — кидаю я, падая на кровать и радуясь запаху чистого свежего белья. Давно такого не ощущал. Нужно скорее принять душ. — Это потрясающе, Томлинсон.       Я готов повторять твою фамилию вечность. На имя нет сил, оно вызывает во мне нестерпимую дрожь, и тогда я вряд ли бы смог сдержать самообладание. Сейчас я в порядке.       Ты что-то согласно мычишь, не отводя взгляда от толпы за окном. Она притягивает твой взгляд, заставляет забыть обо мне. Я не существую.       Пару минут роюсь в своем чемодане, выкладывая некоторые вещи, и осматриваюсь. Нахожу маленький шкафчик в углу комнаты и с удовлетворением улыбаюсь. Спиртное. Ты любишь спиртное.       — Томлинсон, — снова зову я, приподнимая две бутылки виски. — Смотри, что тут есть.       Ты оказываешься рядом со мной настолько быстро, что я не замечаю, как летят секунды. Улыбаешься, хватая у меня бутылки, словно любуясь, как улыбка отпечатывается на моем лице. Недолго смотрим друг на друга, но ты, очевидно, вспоминаешь, кто ты для меня, и поспешно отводишь взгляд, бормоча уверенное и сердитое "отлично".       Я еще несколько мгновений вспоминаю, как заглядываю в твои голубые глаза, и совершенно прихожу в порядок. Ты уже на полу у своей кровати, запрокидываешь голову, и я практически представляю, как темно-янтарная жидкость касается твоего языка. Сам того не замечая, смеюсь.       — Только не пей слишком много, я помню твой прошлый раз, — бросаю я, медленно опускаясь на свою кровать, обнимая одной рукой раскрытый чемодан. Он холодный, только с улицы.       — Пошел ты, Стайлс.       Я не знаю, с каких пор ты перенял привычку называть меня по фамилии, но я рад даже этому. Кажется, таким образом ты снимаешь стресс, потому что выглядишь ты слишком уж нервным и обезоруженным. Окно закрыто. Я чувствую запах своего же одеколона, слабо доносящийся до меня с твоей стороны, и виски. Резкий, насыщенный, немного отвратительный запах, если совершенно не иметь понятия о Луи Томлинсоне. А я имею.       Ты забываешься в алкоголе на полтора часа, я делаю лишь несколько небольших глотков из твоей бутылки. Большего ты мне не позволяешь, пробормотав, что я слишком "неженка", чтобы замахиваться на чужую выпивку.       Не впервые, но мне захотелось тебя ударить: выбить твои чертовы мозги из черепной коробки и показать, кто тут, черт побери, главный.       — Принцесса Стайлс, — смеешься ты, еле ворочая языком. Ты уже пьян и плохо контролируешь себя. — Принцесса Стайлс, ты очень красивая, выходи за меня замуж.       Я сижу рядом с тобой на полу, изумленно вглядываясь в потускневшие глаза. Даже в них я могу разглядеть ядовитую нежность.       — Если я гомосексуалист, это не значит, что я не парень.       Я говорю так серьезно, насколько позволяет мне изумление.       — Это была шутка, — снова недовольно бормочешь ты, допивая бутылку виски.       — Совсем не смешно. Правда.       — Я могу издеваться над твоей ориентацией сколько угодно.       Ты ставишь две пустые бутылки, мной обнаруженные, рядом друг с другом и смотришь на меня. Твое лицо так близко, что я могу разглядеть свое отражение в зрачках в мельчайших подробностях.       — Я ведь живу с тобой в одной комнате, помнишь, Принцесса Стайлс? — ты двигаешься еще ближе. Твое дыхание пропитано спиртным, в нем не чувствуется даже оттенка сигарет, но мне все равно. — Сыграем?       У меня дрожат руки. Твои глаза больше ничего не выражают. Ты просто издеваешься надо мной.       — Перестань делать это, — выдавливаю я, но вместо стона получился невнятный рык. Я взбешен.       — Перестать делать что?       Ты рад, что я откликаюсь на твои уловки.       — Соблазнять меня.       — Я никого не соблазняю.       Поцелуй пропитан твоим запахом и спиртным. Поцелуй напоминает мне о море и капризной осени. Поцелуй сносит мне голову, и я тянусь к вороту твоей красной рубашки, боясь представить себе, что все это лишь иллюзия.       Такого не существует.       Сейчас ты в моих руках. Сейчас ты — мой.       — Принцесса Стайлс все же хочет поиграть? — мурлычешь ты, недолго отрываясь от моих губ. Я смотрю лишь на свои ладони, когда ты совсем отстраняешься. Я смущен. Я рассержен.       — Пошел ты.       Дважды произнесенные слова застыли в этой комнате материализовавшимся шаром под потолком. Я встаю и иду к своей кровати. Туда, где я и должен был сидеть все это время. Губы распухли, я все еще ощущаю на себе полунемой поцелуй, нежный, совсем без положенной мне по уставу Луи Томлинсона злости. Требовательный, властный. Неприступный.       Не в силах позволить себе хоть о чем-нибудь думать, я иду принимать душ. Специально долго слушаю, как стучит прохладная вода о намыленное тело, совершенно не ощущая свербящей боли внутри или того, что обычно ощущают при досаде. Если так это называется.       Он был пьян. Он был настолько пьян, что позволил себе поцеловать меня.       Засыпаю, когда Томлинсон закончил со своими пьяными припадками и замолчал. Засыпаю, когда за окном становится темнее темного. Засыпаю, когда вкус спиртного на губах совсем растворяется в тишине. Мне лучше, чем когда-либо.       Пару раз просыпаюсь и чувствую, что мне ужасно тепло, пока не осознаю, что лежу на одной кровати с Луи. Он обнимает меня и прижимается щекой к моей спине.       — Что за черт? — кричу я, со всей силы пиная его в живот. Он застонал. Видимо, я пожалел его. Он не сползает с кровати и не идет спать к себе. Он просто справляется с внезапной вспышкой боли, которой благодарен мне, смотрит на меня и улыбается.       Просто улыбается.       — Если ты сейчас же не слезешь отсюда, клянусь Богом, я выбью тебе мозги.       Он молчит, и я начинаю сомневаться, что он проснулся. На меня смотрят лишь ясные голубые глаза. На первый взгляд, совершенно трезвые.       — Успокойся, Принцесса Стайлс, я хочу спать здесь.       — Убери от меня руки.       Он молчит. Только улыбается. Смотрит и улыбается.       Я еще раз пытаюсь ему врезать, но перестаю возражать.       Господи, позволь мне хоть на одну ночь заснуть рядом с ним.       Утро оборачивается прозрачной вуалью, и я чувствую себя несуществующим эльфом. Я нереальный. Я — голограмма. Так что же было вчера ночью, Томлинсон?       Тебя не оказалось ни рядом, ни в номере. Тебя просто нет. Тебя и не было, наверняка не было.       Мне приходится снова принять душ, чтобы прийти в себя. На полу в комнате были обнаружены две пустые бутылки: доказательство того, что мне это не приснилось. А может, спиртное действительно было, а вот то, что после — лишь игры моего уставшего с поездки мозга.       Все равно.       Этого не было, Томлинсон, ведь правда? Скажи мне, что этого не было. Скажи мне, что ты сразу же лег спать после того, как напился в свой предел.       Я спускаюсь в холл и обнаруживаю тебя на привлекательном диване бежевого цвета. Ты видишь меня и машешь мне рукой. Я чувствую себя привидением.       — Сюда, Принцесса Стайлс, — ты с паршивой улыбкой хлопаешь по месту рядом с собой. Я останавливаюсь.       — Как ты меня назвал?       — Принцесса Стайлс, — ты смеешься. — Я думал, что тебе понравилось. У тебя было такое лицо, ну, знаешь... — ты изобразил неземное удовольствие, скривив губы в странной неестественной дуге.       Ты никогда не называл меня так. Только вчера.       Выходит, что все действительно было.       Я поджимаю губы, но все-таки приземляюсь рядом с тобой, пытаясь не сталкиваться взглядами. — Как спалось, Стайлс? — мне хватает сил, чтобы посмотреть на тебя. Ты подмигиваешь.       Я бормочу что-то одобрительное, но ты прерываешь меня громким веселым смехом. Изумление дотрагивается до меня так же быстро и неестественно, как вчерашний ветер из настежь открытого окна.       Я слышу твое дыхание и практически ощущаю, как бьется твое сердце. Быстро-быстро, будто сейчас что-то произойдет. Ты коротко касаешься губами мочки моего уха и поднимаешься на ноги.       Уходишь, не сказав ничего попутного, не объяснив свое поведение. Мне и не удастся узнать.       Я совсем не чувствую себя счастливым. Но я ощущаю себя живым. Настолько живым, что мне любой может позавидовать.       Может, на самом деле ты не такой уж и неприступный.       Черт, как же обожаю тебя.       Я люблю тебя, Томлинсон. Всегда любил.