Заместитель

Дневник Фердинанда фон Кляйста 9 мая 2008 года Только что вернулся с проклятого аукциона, того самого, который двенадцать лет назад придумала эта тупая корова, моя бывшая жена. Я так считаю: если ты хочешь взять у меня денег, ты должен договориться о встрече, прийти ко мне и объяснить налоговые выгоды от благотворительности. Так, по крайней мере, честнее. А вот устраивать ужин стоимостью десять тысяч долларов, чтобы собрать средства на покупку риса голодающим детям из стран третьего мира, или выставлять на торги поцелуй какой-нибудь звездульки (и потом придется еще и платить за ужин для этой шлюхи) — сплошное лицемерие. Какая женщина позволит, чтобы ее публично продавали? Только наглая корова, которая считает себя лучше других. Я свой вклад внес: купил какую-то мазню за четырнадцать тысяч франков. «Революционный» налог уплачен. Этот лот был одним из первых, и я с чувством исполненного долга прихватил Сесилию и сбежал в сад, решив отсидеться там и вернуться незадолго до закрытия аукциона. Двадцати минут в конце вполне достаточно, чтобы люди запомнили, что ты там был. Конрад, бедняга, не мог последовать моему примеру и был вынужден терпеть мероприятие с начала до конца — с ним сидела его сука. К девяти мы с Сесилией вернулись в зал. Фарс почти закончился. И тут Элизабетта фон Линторфф объявила «специальный сюрприз для всех друзей, кто провел этот чудесный вечер с нами. Доктор Остерманн, прошу». Два человека внесли и поставили на импровизированный мольберт еще одну картину — чудесный групповой портрет наших дам: жены Ван Бреды, вдовы Ольштын, Марины фон Рибентроп и еще одной женщины, кажется, жены Председателя правления «Креди Люксембург» (она новенькая). Художник изобразил их читающими. В зале раздались восхищенные возгласы — что вполне объяснимо. — Многие из вас знают этого художника. Гунтрам де Лиль. Так как мистер Фолькер в этом году украл его у нас на выставку, мы, в свою очередь, решили украсть часть работ Гунтрама для нашего аукциона, в благотворительных целях, разумеется. — Фолькер встал и поклонился Элизабетте, она кивнула ему. — Гунтрам будет рад узнать, что полученные средства мы планируем передать на финансирование образовательной программы для детей из беднейших районов Буэнос-Айреса. Некоторые дамы в зале начали торговаться за портрет, даже не дождавшись одобрения своих мужей. Ох уж эти европейские женщины! Нет, прав я был, переехав жить к Сесилии. Латиноамериканки милы и умеют себя вести. Перед ними невозможно устоять. В Колумбии еще не забыли, как воспитывать настоящих леди. В итоге портрет ушёл за семьдесят пять тысяч франков. Всё началось, когда в зал внесли вторую картину. С портрета на нас смотрела герцогиня Витшток, собственной персоной, одетая в довольно откровенное платье, с блохастой кошкой в руках, на ее груди поблескивала та жуткая побрякушка из «Титаника». Я покосился на Конрада, но на его лице не дрогнул ни один мускул. Герцогиня же была готова вскочить и завопить. — Эта работа называется «Портрет неизвестной леди с кошкой». Одна из моих любимых у Гунтрама. Очень хорошее вложение денег, — объяснил Остерманн смущенной, но едва сдерживающей смех аудитории. Картина смотрелась жутко, но, в то же время, завораживала. Как «Мона Лиза» — ты не знаешь, в чем там фишка, но не можешь отвести от нее глаз. Портрет напомнил мне другую картину Леонардо — с любовницей герцога Сфорца, держащей на руках горностая. Сногсшибательно. Нельзя сказать, что женщина на портрете была уродлива, но на фоне одухотворенных и элегантных женщин с предыдущего портрета она казалась олицетворением снобизма. Да, иначе не скажешь. Снобизм как он есть. — Разве старуха не выбросила его в океан? — очень громко воскликнул Михаэль Делер, спровоцировав всеобщее веселье. Моя Сесилия, давясь от смеха, выскочила из зала. Уверен, в понедельник Конрад убьет Михаэля, но сегодня Делеру единственный раз в жизни удалось сказать что-то действительно смешное. Счастливчик: самую удачную в его жизни шутку слышали все наши друзья. Дальше все будто с ума посходили. Даже я не удержался. Цена картины поднялась до 23 000 франков. Потом вернулась Сесилия и не дала мне торговаться дальше. Михаэль довел сумму до 27 000 — пока Моника едва не побила его каталогом. Репин взвинтил цену до 50 000, но жена вовремя заткнула его. Смелая женщина. Конрад не произнес ни слова и, тем более, не добавил ни франка, хотя его жена ездила ему по ушам. Терпеть эту мстительную суку целый вечер — настоящее мучение. Лучше бы Конрад бросил ее на съедение нашим волчицам. Под конец из торгующихся остались только вдова Ольштын, ван дер Лу с женой, кто-то из Рибентропов и Фолькер. Поразительно: цена достигла 99 000 франков, это почти 130 000 долларов. Картину в итоге купил Фолькер. Думаю, не уехать ли мне в воскресенье во Франкфурт? Останусь там на несколько дней. До четверга. За это время Конрад должен успокоиться. В машине Сесилия сказала: — Вот интересно, что именно разозлило герцога больше: картина или то, что ее купил Андреас Фолькер? — Второе, милая, конечно, второе. Фолькер — смелый человек. Надеюсь, на Гунтраме это никак не отразится. Люди насмеялись на много лет вперед. — Герцогиня получила по заслугам. Нельзя с боем ворваться в общество, ты должен заслужить свое место. Если бы она вела себя с нами не так вызывающе, никто бы не предложил за её портрет ни гроша. Но она буквально швырнула деньги своего мужа нам в лицо. Надеюсь, сегодняшний вечер заставит герцога задуматься. Моя Сесилия говорит редко да метко. В ту самую минуту, как я получу из Ватикана аннуляцию своего брака, женюсь на ней. 10 мая Я до сих пор не знаю, кого убить сначала: Элизабетту или Остермана. Всё из-за проклятой картины. Ее никто не должен был увидеть, предполагалось, что Остерман уничтожит ее! Впредь буду делать это сам! Так мне и надо, идиоту! Линторфф взбесился и был прав. Вчера вечером, очень поздно, Фридрих пришел ко мне в студию и велел идти в библиотеку — герцог с герцогиней хотели со мной поговорить. Я бросился туда со всех ног, недоумевая, зачем им понадобился. Я несколько раз уговаривал детей присмотреться к герцогине, пел ей хвалы, но они все равно ее не любят. В прошлое воскресенье Клауса опять вырвало на нее обедом. Надо бы показать его доктору. Вдруг это не притворство, а какая-то аллергия, например, на ее духи. Когда я вошел в библиотеку, герцогиня, словно фурия из ада, бросилась ко мне и залепила пощечину. Я непонимающе уставился на нее, а она залезла на софу и начала душераздирающе рыдать. Я решил, что она всё про нас узнала, и жутко смутился. — Твое слово абсолютно ничего не значит, де Лиль, — выплюнул Линторфф, подходя ко мне. — Ты — не мужчина, если способен так оскорбить и унизить женщину. Твой отец стыдился бы тебя. Он был настоящим джентльменом. Его слова больно задели меня. — Я тоже жалею о том, что было, но отец понял бы меня, это же была его идея. Линторфф посмотрел на меня, как на ненормального. — Я про эту чертову картину! Портрет герцогини, который ты написал! Ты унизил мою жену в глазах всех наших друзей! — заорал он. — Знаю, что портрет плох, но герцогиня вполне узнаваема на нем. Вы сами его одобрили. — Да не тот! Ты меня за дурака держишь, мальчик?! — рявкнул он так, что я отшатнулся. Стефания начала плакать еще громче. Я ошарашенно глядел на него. У меня нет другой картины с герцогиней. Предыдущие четыре были уничтожены в процессе, вместе с эскизами. — Другого портрета не существует, сир, — сказал я. В ответ он так сильно ударил меня по лицу, что я не удержался на ногах. Как в Венеции, когда он решил, что я обманываю его с Федерико. Из носа потекла кровь, и я поспешно достал платок, чтобы промокнуть ее. В комнату вбежал Фридрих, что-то прокричал Линторффу по-немецки и подскочил ко мне, чтобы помочь подняться. — Я отведу тебя в твою комнату, дитя. Обсудите всё с Его Светлостью завтра, — сказал он. Герцогиня прекратила рыдать и смотрела на меня со злорадством. — Нет. Я хочу знать, в чем меня обвиняют. Герцог посмел упомянуть моего отца, — сказал я, глядя на Линторффа с ненавистью. — Ты нарисовал пасквиль на мою жену и отдал Элизабетте, чтобы она его выставила на аукцион! Ты опозорил наше имя и положение! — Ничего такого я не рисовал! Я начинал чертов портрет шесть раз! Думаете, я стал бы переводить на эту женщину еще больше материалов? — заорал я. — Там твоя подпись. На ошейнике чертовой кошки! Ненавижу, когда мне лгут! Я ужаснулся. Только не то уродство! Его должны были уничтожить! Остерманн сказал, что позаботится об этом! — Я бросил писать эту картину в декабре, перед Рождеством, и попросил мастера Остерманна ее уничтожить. Он пообещал. Я не собирался ее продавать или выставлять. В этом году я вообще ничего не передал в «Линторфф Фаундейшн», потому что готовился к выставке в Берлине. Портрет писался в качестве упражнения! — Как тогда она попала на аукцион, и почему Андреас Фолькер заплатил за нее 99 000 франков? — Я не знаю, честно, — потерянно прошептал я. Герцогиня снова принялась рыдать. — Мадам, я попытаюсь вернуть картину. Это недоразумение, — сказал я, но она зарыдала еще пронзительнее, отчего голова у меня разболелась сильней. — Мой герцог, вам бы лучше сначала поговорить с организаторами аукциона и его управляющим. Совершенно очевидно, что Гунтрам ничего об этом не знал, — вмешался Фридрих, и Линторфф вроде бы задумался над его предложением. — Я опозорена! Моя блестящая карьера разрушена за один вечер! Меня считали иконой гламура и стиля, а он нарисовал меня в виде уличной шлюхи. Все наши друзья видели это! Уволь его! Никто из вас мне не помог и не поддержал! Я делала все, чтобы стать своей в этом доме, но вы только плели интриги и строили планы, как бы меня унизить! В Риме, где я жила раньше, люди по-настоящему ценят искусство, — завывала герцогиня. — Мадам, я поговорю с мистером Фолькером, он вернет мне портрет. Я предложу его купить, — в отчаянии сказал я. — Ему нравится одно полотно с выставки, я отдам его ему, оно стоит в два раза дороже, чем он сегодня заплатил. — Ты меня ненавидишь и сделаешь все, чтобы испортить мне репутацию! Как жить женщине с испорченной репутацией?! Конрад, прогони его! Сейчас же! Он подлый, с ним опасно оставлять детей! — Мадам, это несправедливо, и вам лучше поискать свою репутацию на одном из подиумов, где вы ее потеряли! — я разозлился, услышав предположение, что я могу причинить зло малышам. Теперь она глядела на меня с настоящей ненавистью, а не с презрением, какое обычно доставалось от нее нам, слугам. — Убирайся, де Лиль. Пакуй вещи. Ты уволен. Покинь мой дом сегодня же, — сказал Линторфф. — Когда я могу попрощаться с детьми? — спросил я, пытаясь справиться с комком в горле. — Убирайся. Ты не заслужил право быть рядом с ними, — медленно сказал он. — Фридрих пришлет тебе утром вещи. Моника займется финансовой частью. — Как пожелаете, сир, — я застыл на месте, тщетно пытаясь осознать, что произошло. Он действительно меня уволил? И я никогда больше не увижу моих малышей? — Пойдем, дитя, герцогу надо подумать. Поговорим завтра, — Фридрих потянул меня за рукав. Я не мог не заметить быструю улыбку триумфа, промелькнувшую на губах герцогини. Я позволил Фридриху увести себя. — Будет лучше, если ты не останешься здесь сегодня. Он слишком возбужден, его гордость уязвлена. Поезжай к кому-нибудь из друзей. Позвони Антонову, он вернулся. — Нет, не хочу мешать им с Жан-Жаком. Поеду в отель. — Отель — это не для тебя, дитя. Может быть, мне позвонить принцессе? — НЕТ, она — Линторфф. Не хочу втягивать ее в неприятности с герцогом. Лучше я позвоню Горану, — решил я. — Хороший выбор. Он предан нам. Горан, добрый человек, предложил гостить у него, сколько понадобится. — Чепуха, ты не поедешь в отель. Дай герцогу прийти в себя. Эта сука доведет его до безумия. Он уже уволил Антонова за одно единственное замечание, которое тот сделал, когда герцогиня посмеялась над тем, что он — гей и встречается с поваром. В понедельник он уволит Делера за остроту на аукционе и, возможно, фон Кляйста — за то, что тот торговался за портрет. Они уже рассказали мне про аукцион, а Михаэль скинул фото картины на мобильный. Скажи Милану, чтобы привез тебя сюда, я хочу с ним поговорить, — с этими словами Горан повесил трубку. Я попрощался с Фридрихом и сел в машину к Милану. Парень постоянно хихикал и даже скачал себе на чертов мобильник музыку из «Титаника». — Не волнуйся, Гунтрам. Скоро мы от нее избавимся. — Он уволил меня, он никогда не позволит мне увидеться с детьми! — Я бы не хотел быть на месте герцога, когда он сообщит эту новость мелким. Они — настоящие чертенята, как их отец. Если они пойдут вразнос, две недели не пройдет, как сука сбежит отсюда. Они ведут себя хорошо только из-за тебя, — хихикнул Милан. — Портрет — это что-то, парень! Я попрошу наших айтишников сделать из него обои на рабочий стол. — У тебя будут неприятности с герцогом, Милан! — Это у него будут неприятности с нами, парень. Его власти над нами есть предел. Мы — не русская мафия. Ему не стоит об этом забывать. Горан, не желая ничего слушать, сразу отправил меня в постель, спросив, принял ли я свои таблетки. Мне не хотелось затевать с ним спор, и я пошел спать, но долго не мог заснуть, потому что оба серба в соседней комнате громко разговаривали и смеялись почти до двух часов ночи. Сегодня утром, после завтрака в компании молчаливого Горана (все, что он сказал, это: «Плохо выглядишь. Ты действительно принял лекарства?») ему нанесла визит Элизабетта фон Линторфф. Я поразился, когда увидел ее в гостиной Горана, с осанкой как у принцессы (Гунтрам, она и есть принцесса!). — Благодарю вас, мистер Павичевич. Вы — настоящий друг. Наша семья в долгу перед вами. Поехали, Гунтрам, нам нужно поговорить с моим идиотом-племянником. Я не позволю ему рушить жизни своих детей из-за дешевой шлюхи и собственного идиотизма. — Мадам… — Бери пиджак, — приказала мне она тоном императрицы. Да, она умеет быть убедительной. Мы спустились на улицу, где нас уже ждала ее машина. На пассажирском месте сидел Остерманн. — Не расстраивайся, Гунтрам, ты не виноват. Это была моя идея, — сказал он. — Не присваивай все достижения себе, Рудольф. Изначально это была моя идея. Давненько я так не веселилась. — Эта картина должна была отправиться в помойку! Вы мне обещали, что не будете ее продавать! Линторфф мог застрелить меня, и был бы прав. Я публично унизил его жену! — Продавать – да, запретил, но ты ничего не говорил про благотворительность. Портрет слишком хорош, чтобы его выкидывать, он заслуживает, чтобы его выставили на «Кристис» в разделе современного искусства. Я жалею лишь о том, что Элизабетта уговорила меня продать его на аукционе «Линторфф Фаундейшн». Девяносто девять тысяч франков. Рекордная цена для этого аукциона. Фолькер купил картину, и если он заплатил такие деньги, соперничая с Титой Ольштын, это значит, ты на верхушке рыночного рейтинга, мальчик. Он позвонил мне сегодня утром и сказал, что одна парижская галерея и одна в Нью-Йорке заинтересовались твоими картинами. Ты на подъеме, Гунтрам. Еще пять-семь лет, и мы будем ходить смотреть на твои картины в музеи современного искусства. — Линторфф уволил меня. Я никогда больше не увижу Клауса и Карла. Никакие картины не стоят этого. — Мой племянник — болван, милый. Нет, осёл, которого оседлала злобная мегера. Пора ему услышать кое-что от нас, — сказала Элизабетта, слегка стиснув мою руку. Когда мы приехали в замок, Элизабетта вошла внутрь первой. — Сообщите герцогу, что я здесь, — приказала она совершенно растерявшемуся Дитеру. Он решил, что должен послушаться, и побежал выполнять распоряжение, а мы остались в фойе. — Как вы смеете являться в мой дом! Убирайтесь! — заорала Стефания с лестницы. — Это всё ты, старая карга! Я вздрогнул, услышав оскорбление, но лицо Элизабетты осталось бесстрастным. — Стефания. Это моя тетя! — рявкнул Линторфф, который подошел к нам со стороны библиотеки. Герцогиня смутилась. — Де Лиль, я же велел тебе убираться. — Конрад, прибереги этот тон для своих слуг и жены, — сказала Элизабетта, пристально глядя на него. — Если ты способен держать Geborene* на пороге, твое гостеприимство оставляет желать лучшего, мальчик. Я ослышался, или она назвала его «мальчиком»? — Прошу, Элизабетта, скажи этим людям, чтобы они покинули мой дом. Остерманн, вы освобождены от своих обязанностей. Мой учитель только слегка сгорбился — словно это не имело для него большого значения. — Неужели в последние месяцы ты жил так близко к Трастевере**, что совершенно забыл о манерах, мальчик? Когда Линторфф попросил Элизабетту пройти в гостиную, было заметно, что он едва сдерживает ярость. Остальные последовали за ними, в том числе и Стефания. Элизабетта грациозно опустилась на один из диванов, сделав мне знак сесть рядом с ней, напротив Конрада и Стефании. Остерманн, умный человек, устроился в уголке, подальше ото всех. Я рассматривал узоры на ковре, чувствуя себя крайне неловко. — Первое. Гунтрам не имеет к этому никакого отношения. Решение отправить обе картины на аукцион приняла я как Президент «Линторфф Фаундейшн». Предвидя, что мы не соберем много денег в этот раз, я попыталась исправить положение. — Дело не в деньгах, Элизабетта, и ты это знаешь, — проворчал Линторфф. — Как я сказала, оба портрета невероятно хороши. Большинство наших друзей поздравило меня с хорошим выбором. — Хороший выбор?! Это уродство! Ужасное и отвратительное. Когда мои юристы закончат с тобой… — Конрад, уйми свою жену, — ухмыльнулась Элизабетта. — Угрожать — это так… — на ее лице изобразилось отвращение, — как бы это сказать… по-плебейски, — она сморщила нос. Я замер. Она действительно это сказала? — Стефания, нам не нужен еще один скандал. Пожалуйста, потише, — мягко попросил Линторфф, послав убийственный взгляд Элизабетте. — «Портрет неизвестной леди с кошкой» — очень качественная работа, — заявил Остерманн. — Многие из моих коллег согласны со мной. В картине схвачена самая суть: пошлость, поправшая традиционные каноны красоты и равновесия. Картина разрушает все, что мы называем классическими элементами, но воссоздает их в новой, уникальной манере. Это очень резкий и едкий взгляд на современное общество, отравленное вечной погоней за удовольствиями. Хотя Гунтрам и просил меня, но картина слишком хороша, чтобы уничтожать ее. Он не собирался ее продавать, поэтому я передал ее в дар Фонду. И я рад, что ее приобрел Андреас Фолькер. Она в хороших руках. — Я предложу ее выкупить, — тихо сказал я. — Он не продаст, — сказал Остерманн. — Зачем ему ее продавать, если ты потом отдашь ее женщине, которая ничего не смыслит в искусстве и способна лишь выбрать пару туфель? Чтобы она уничтожила портрет? Нет, он настоящий ценитель искусства. Линторфф был готов взорваться, но Стефания его опередила: — Я — селебрити. Многие модельеры добиваются того, чтобы их имена упомянули в моей программе! Я знаю об искусстве больше, чем вы вместе взятые! — Как вы и сказали, мадам, вы — селебрити. Если вы больше не будете работать на телевидении, через два года никто о вас не вспомнит. Ваша известность краткосрочна, за ней нет серьезной основы. О вас, герцог, лет через сорок никто не вспомнит. Возможно, кто-то прочитает ваше имя в Готском альманахе, но сами вы будете лишь пеплом на кладбище. Но когда люди будут смотреть на эту картину, они узнают, в каком лицемерном, невежественном обществе мы жили. Имя Гунтрама будут помнить через годы. Ваши имена — нет. — Чепуха! Он — лишь выскочка, который не умеет рисовать, более ничего! Почему мы тратим время на этого старика и его щенка? — Два портрета кисти Гунтрама уже висят в кардинальской галерее в Ватикане, плюс там находятся еще пять работ. Одну из них в следующем году переведут в постоянную экспозицию. А ему нет и двадцати пяти. Если вы позволите сравнение, мой герцог, он находится на Олимпе. — Пожалуйста, Рудольф, не надо злить Стефанию — ее собственная карьера в этом возрасте уже закончилась, — вмешалась Элизабетта. — Я только хочу сказать, Конрад, если твоя жена расстроилась, тебе надо поговорить со мной, а не валить все на Гунтрама. Твоя реакция, должно быть, была для него шоком, и я хочу извиниться перед Гунтрамом за то, что не подумала о последствиях своих действий. — Разумеется, я поговорю с тобой, тетя, — запальчиво пообещал Линторфф. — Остерман, хорошего вам дня, а ты, де Лиль, возвращайся к работе. — Что?! — взвизгнула Стефания. — Он нарисовал эту хрень! Элизабетта закрыла глаза: — Дорогая, первое правило для принцессы — научиться смеяться над собой. Если она этого не умеет, она — не принцесса, — очень серьезно сказала Элизабетта. Я снова испугался. — Рудольф, ты не мог бы подождать меня в машине? Это займет всего пять минут. — Разумеется, princepessa, — сказал он, поклонившись. — Минуту, Остерманн, — сказал Линторфф. — Если де Лиль возвращается к своим обязанностям в этом доме, то кое-что нужно изменить. Поскольку весь этот скандал был вашей идеей, тогда вы должны понять мое требование: вы с ним прекращаете любое коммерческое сотрудничество. Де Лиль должен найти себе другого арт-менеджера, если хочет здесь остаться. Это мое условие. Мне стало очень больно. Остерманн больше, чем учитель или менеджер. Он скорее был моим наставником, но альтернатива — жить, не видя моих малышей. Нет, детей Линторффа. Они не мои, вчера он очень доходчиво мне это продемонстрировал. — Пожалуйста, доктор Остерманн, поймите меня. Я и раньше говорил, что Карл и Клаус для меня важнее любых картин, — тихо проговорил я. — Не волнуйся, Гунтрам, я понимаю. — Оставьте у себя картины, которые сейчас в студии. — Хорошо. Я пришлю тебе подходящие кандидатуры. Любой арт-дилер будет счастлив иметь с тобой дело. — В этом нет необходимости, сэр. Я никогда не собирался рисовать профессионально. Искусство не должно делать людям больно. — Люди, которым искусство причиняет боль, это не люди, Гунтрам. До свидания, — мягко сказал он и пошел к двери. Мне было так плохо, что я даже не смог сказать ему «до свидания». Когда он закрыл дверь, Элизабетта заговорила: — Говоришь, вчера был скандал? — она сухо усмехнулась. — Да ты живешь в постоянном скандале с тех пор, как женился на этой женщине! Мы долго терпели твои капризы! Мы согласились принять твой образ жизни, потому что не ты первый, не ты последний! Ты всегда жил по правилам и уважал их, но сейчас твое поведение возмутительно! — Тетя, уймись! — Не смей разговаривать со мной таким тоном, мальчик! Я меняла тебе пеленки и вытирала нос! Гунтрам сделал все, что мог, чтобы эту женщину приняли в наш круг! Он умолял Титу, ван дер Лу, ван Бреда и меня приглашать ее на наши встречи. Выполняя твое требование, он потратил на нее весь кредит доверия, заработанный за многие годы! Послушай-ка меня, мальчик. Она — не одна из нас, и ее поведение это доказало. Когда я поговорю с остальными, вас не примут ни в одной порядочной семье. Они даже не придут на день рождения твоих детей! Гунтрам — один из нас и всегда будет, она — нет. — Я поступаю, как считаю нужным, и ни одна женщина не будет мне указывать, что делать! — Вот что, Грифон, лучше бы тебе начать пересматривать свое поведение, потому что скоро у тебя земля загорится под ногами. Уезжай с детьми отсюда. Если ты станешь и дальше неуважительно обращаться со своим Консортом, ты будешь изгнан из нашего общества. То, что было вчера — это только предупреждение! — рявкнула она, поднялась из кресла и ушла. — Возвращайся к своей работе, де Лиль. Дети ждут тебя, — сказал мне Линторфф. Я смотрел на него. — Иди. Мне надо поговорить с герцогиней, — устало повторил он. Я, как обычно, подчинился, гадая про себя, что имела в виду Элизабетта. Может быть, Грифон действительно лишь «первый среди равных», как однажды сказал мне Лёвенштайн. Зачем кому-то рисковать жизнью и идти против него ради меня? Элизабетта явно блефовала, но Линторфф воспринял все очень серьезно. Он не хочет, чтобы его детей изгнали из общества. Я спросил у Фридриха, что Элизабетта имела в виду. — Она действительно так сказала? Если да, то это очень плохо. Его Светлость может потерять все. Дневник Фердинанда фон Кляйста 16 мая Конрад созвал Михаэля, Горана и меня на личную встречу. Я ожидал, что он уже оправился от пятничного афронта, но Конрад до сих пор рассержен. Он долго кричал на нас из-за того, что мы торговались за картину. Михаэлю за свою реплику досталось больше всех. Я до сих пор не могу подавить смех, когда вспоминаю ее. Карл Отто, мой сын, сказал, что это строчка из песни Бритни Спирс. Когда Конрад закончил свою тираду, в комнате повисло молчание. Я подумал, что ради старой дружбы настало время сказать ему правду, но Горан опередил меня. — Со всем уважением, мой герцог, вы должны нас выслушать. Я не был на аукционе, но видел портрет. Не буду обсуждать его качество — только подоплеку того, что произошло в тот вечер. — Павичевич, ты не из нашего круга. — Я достаточно насмотрелся на него, чтобы знать правила. Семь поколений моей семьи служили Ордену. — Пожалуйста, Горан. Это должен сделать я, — сказал я, и он кивнул. — Конрад, твой брак стал для нас ушатом холодной воды. Принять Гунтрама нам было легко: он скромен, вежлив, не вмешивается ни в чьи дела и «хорошей породы», как говорит Альберт. Они с Лёвенштайном заступались за Гунтрама. Парень знал свое место, относился к нам с уважением и никогда не сказал ни одного неуместного слова. Он благоприятно воздействовал на тебя. Наши правила не говорят, какого пола должен быть Консорт, они лишь гласят, что к ней или к нему нужно относиться с глубочайшим уважением, поскольку Консорт отвечает за следующее поколение. — Мы с готовностью поддержали твою войну с Репиным за него. Никакие мафиозные подонки не будут нам указывать, что делать, — добавил Горан. Михаэль кивнул, соглашаясь с ним. — С тех пор, как ты с ним порвал, с тобой стало невозможно иметь дело. Действительно невозможно. Ты лишился здравого смысла и умения держать себя в руках, — заметил я, ожидая взрыва, но его не последовало. Хорошо. — Я очень рад, что Элизабетта фон Линторфф привлекла твое внимание к проблеме. — Операции с SFCDO***, фьючерсы**** на золото и многие другие схемы, которые ты использовал в последнее время, принесли прибыль только некоторым нашим членам. Ты намеренно разрушил состояния многих людей. Я понимаю, что ты, как и мы, до сих пор недоволен тем, что Репина приняли в Орден, но так случилось. С этим ничего не поделаешь. Ты до сих пор у власти только потому, что сильно потрепал масонов, но кому сейчас интересна эта старая война? Последние два года стали для многих из наших партнеров финансовой мясорубкой. Никого не будет волновать, что наши совместные активы увеличились в прошлом году на 23%, но они начнут спрашивать, почему многие наши члены, находившиеся на верхушке, потеряли все практически за одну ночь, — сказал я. — Я до сих пор не вижу, как это всё связано с событиями пятницы, — рявкнул Конрад. — Полегче, Конрад. Мальчик больше не спит в твоей постели, но ты заставил его жить с тобой, заботиться о твоих детях. Он сохранил титул Консорта даже после твоей женитьбы. Наш кодекс не запрещает тебе взять жену для продолжения рода, как делали многие из твоих предков, но она «должна быть высочайшей породы и добродетели и никогда не должна становиться между Грифоном и его Консортом», — процитировал я. — За последние два года старая гвардия покинула нас. Четверо из девяти твоих советников ушли, на их месте теперь другие. Ты женился на хорошо известной дорогой проститутке и живешь с ними двумя. Многие из нас начинают сомневаться в здравии твоего рассудка. Твое поведение стало, мягко говоря, непредсказуемым, с тех пор, как она здесь. — Наши женщины презирают ее. Моника никогда не сядет с ней за один стол. Я не буду ее заставлять, забудьте об этом, мой герцог. Гунтрам даже спрашивал меня, не мог бы я поговорить с Моникой и с принцессой Лёвенштайн, чтобы они принимали у себя твою жену. Я не буду пересказывать ответ, сир. — Моя Сесилия сказала что-то вроде «если бы люди ее приняли, никто бы не предложил ни гроша за картину», — поддержал я Михаэля. — С нас довольно скандалов, мой герцог. Больше никаких финансовых встрясок и наездов на членов Ордена только потому, что шлюха достала вас своими капризами, — поставил точку Горан. — Независимо от того, что вы все думаете, джентльмены, все мои действия станут понятны, когда игра подойдет к концу. Не раньше и не позже. — Лучше бы это случилось побыстрее, потому что наше терпение подходит к концу. Радуйся, что на этот раз дело ограничилось лишь насмешками, Конрад. Ты не выше нас, ты всего лишь наш лидер, а лидерство предполагает подобающее поведение. — Моника беспокоится, что вы слишком близко подпускаете эту Барберини к своим детям. Могу я напомнить, что воспитание будущих Грифонов — это тоже дело Ордена? Гунтрам был назначен их наставником, и мы его поддерживаем. Ваш собственный наставник обеспокоен идеями, которые эта женщина пытается внушить юным принцам. Кроме того, вы угрожали Консорту заменить его ею. Совет никогда этого не позволит, — сказал Михаэль. — Адольф цу Лёвенштайн уже выразил свою озабоченность по этому поводу. Вспомни, Конрад, он контролирует 19% голосов, а ты только 42%. Он нужен тебе, чтобы удержать свои позиции. Я очень сомневаюсь, что в следующем году ты получишь две трети голосов, необходимых для избрания. С тех пор, как умер его отец, Адольф поддерживает Гунтрама. Честь и долг превыше богатства — это недвусмысленно написано в нашем кодексе. Тебе надо поучиться у мальчика. Он — настоящий сын своего отца, — закончил я. — Вы должны положить конец этой ситуации, мой герцог, прежде чем станет слишком поздно, и всё окончательно выйдет из-под контроля, — подвел итог Горан. — Я ценю ваше мнение и принял его к сведению, советники. До Рождества игра будет закончена, и вы увидите перерожденный Орден. Более могущественный и очищенный от всего наносного. Я не предам, не разочарую и не брошу тех, кто мне когда-то доверился. -------- * Geborene — «урожденная» (нем.), из «старого» дворянства. ** Трастевере — богемный район Рима (или был таким во времена молодости Элизабетты). *** SFCDO — ценные бумаги, обеспеченные долговыми обязательствами определенного типа (структурированными финансовыми инструментами). **** фьючерс = фьючерсный контракт — это договор о фиксации условий покупки или продажи стандартного количества определенного актива в оговоренный срок в будущем, по цене, установленной сегодня.