Заместитель

20 июня Сегодня я ходил в университет, чтобы забрать свои результаты. Оказалось, всё не так плохо, как я предполагал: средний балл 5,5 из 6 возможных. Разбитое сердце благоприятно действует на учебу — весь последний месяц я только и делал, что занимался. Мои картины были проданы на аукционе, одну из них купил Репин за 43 000. Я рад, что она досталась ему, поскольку на сегодняшний день это лучшая моя работа — юная пара, сидящая в открытом кафе. Линторфф нашел предлог не ходить на это мероприятие, и меня там тоже не было, поскольку пришлось готовиться к тестам в университете. О том, как все прошло, мне рассказал Остерманн; старик никак не может успокоиться, потому что Репин «имел наглость» назвать его торгашом за то, что тот якобы не дает мне развиваться. «Можно подумать, эти дикари что-то понимают в искусстве»! Еще Остерманн сообщил мне, что у Д'Аннунцио есть друг, недавно назначенный кардиналом, и ему нужен портрет для галереи кардиналов в Ватикане. Он из Италии, и ему очень понравился мой стиль — он видел Мадонну и портрет отца Патрисио с детьми из трущоб. Мне стоило бы съездить в Рим на выходные, познакомиться с ним и сделать первые эскизы. Придется просить разрешения у ублюдка. Что ж, поговорю с Фридрихом, который постоянно сердится на мое «невозможное ребяческое поведение» и выгоняет с кухни каждый раз, когда застает меня там. Предвидя большой скандал, я всячески оттягиваю момент, когда объявлю, что хочу исчезнуть на все выходные, бросив детей. Сегодня мы с Армином утром на одной машине ездили в университет — он, до сих пор расстроенный тем, что, похоже, сделал несколько ошибок в тесте по статистике, и я, абсолютно спокойный. Мы забрали свои оценки, и он решил сходить в кафе с ребятами с финансового факультета, которые стали увиваться за ним, узнав, кто его дядя. Нет, кто он на самом деле, они не знают, но владение банком само по себе уже прекрасная визитная карточка. Я извинился и отправился в библиотеку убить время до обеда, когда нам обоим придется ехать в банк. В зале было пусто, так как большинство студентов ушло на каникулы. Я сел на одну из банкеток у большого окна в поисках хорошего освещения, достал свой блокнот для эскизов и принялся графитинтом набрасывать композицию иллюстрации к «Спящей красавице». Думаю, библиотекарь убил бы меня, если б я выложил на стол акварель. Всё-таки карандаши — это не так вызывающе. — Не похоже на твой обычный стиль. Творческий кризис? — проворчал знакомый голос. — Здравствуй, Константин. Не похоже на твое обычное окружение, — ответил я, заметив, что Обломов устраивается напротив меня. Его босс сел рядом со мной, блокируя выход. Некоторые привычки никогда не умирают. — Привет, соболь. Это для твоих детей? — полюбопытствовал Обломов, отбирая у меня лист бумаги. Где твои манеры?! — Это для детской книги. Спящая красавица. Тот момент, когда все засыпают. Как-как вы меня назвали? — Соболь. Подходит тебе больше, чем Dachs.(0) Соболи — аристократичные и редкие зверюшки с крутым нравом, и их трудно поймать. У меня в детстве одно время жил соболь. Кусался — жуть, — объяснил Обломов. — Понятно. Константин, мы снова ищем проблемы? — спросил я. Репин что-то сказал по-русски, и Обломов быстренько вымелся из библиотеки. Босс есть босс. — Нет, почему… Я просто был в Цюрихе и решил нанести тебе визит, пока поблизости нет охраны, — пожимая плечами, невинно сказал Репин. — Ты действительно думаешь, что это хорошая идея? Линторфф до сих пор злится из-за того, что ты «подкатывал» ко мне в Давосе. Я рад тебя видеть, но мне не нужны лишние проблемы, особенно сейчас. — Не видел тебя на аукционе, — заметил он. — Спасибо за покупку моей картины. Думаю, это самая удачная в этом году, — ответил я, поспешно меняя тему. — И ты работаешь над книгой. — Что такого странного в том, что я работаю?! Я — не мальчик на содержании! — После этого будет логично спросить, все ли у тебя хорошо с Линторффом? — Это не твое дело! — взвился я. — Значит, это правда — что ты бросил его, но он заставляет тебя жить с ним ради детей. — Бандиты тоже сплетничают, — холодно сказал я, начиная злиться. — Как и все люди, но мы предпочитаем называть это «разведкой в тылу врага». Причина осталась неясной, но это явно что-то серьезное, если тебе пришлось обращаться в больницу в Монтрё. Слухи утверждают, что ты узнал об очередном приключении Линторффа, но я сомневаюсь. — Константин, хватит. Это не твое дело. С тобой я не уеду. Я останусь с детьми. — Как ты узнал про свою семью? Кто тебе сказал? — ТЫ ЗНАЛ?! — воскликнул я. — Разумеется. Имя твоего отца есть в списке людей, смещенных после антилинторффского мятежа 1989 года. В то время я был очень занят своими делами, но эта история дошла и до нас. Весьма впечатляюще, надо сказать. У Лёвенштайна и его друзей старая выучка. Наказание в назидание остальным. Я удивлялся, почему Роже де Лиля пожалели, пока пять лет назад не увидел его фотографию. Вы похожи, как кузены. Между ними что-то было? — Мой дядя был его любовником почти семь лет, — признался я, чувствуя тошноту и стыд. — Ясно. Я предполагал что-то в этом роде, но мне не верилось. Теперь понятно, почему Линторфф буквально накинулся на тебя в Венеции и сразу же посадил на короткий поводок. Кто тебе рассказал? — Его мать. Она его ненавидит. — Ну и семейка! — хмыкнул Репин. — Ты действительно хочешь остаться? — У меня нет выбора. Я привязан к детям; кроме этого, я — член Ордена, покинуть который можно только вперед ногами, — угрюмо сказал я. — Гунтрам, я могу что-нибудь для тебя сделать? — Нет, спасибо, Константин. Я не хочу провоцировать конфликт между вами. Это надо прекратить. — Как пожелаешь, ангел. Что бы тебе ни понадобилось, звони мне. Но если он станет жесток, уходи от него. Он неадекватен, и ты не захочешь узнать, на что он способен, когда чувствует угрозу. Наших новичков мы пугаем не Бугименом, а Линторффом. — Я думал, Павичевичем. — Нет, с тем все в порядке. Линторфф же, когда имеет дело с русскими, следует традициям своих предков. Тевтонский орден всегда был ночным кошмаром для всех нас. 28 июня Я больше не могу откладывать разговор с Фридрихом. Этим утром я получил письмо от самого кардинала с приглашением в Рим 7 июля, чтобы начать работать над портретом. Я не сказал “нет”, поэтому дело пошло своим чередом. Письмо с печатью Ватикана было сформулировано очень вежливо, но так, что не оставалась сомнений, что надо срочно тащить туда свою задницу. 9 июля, воскресенье Я вернулся из Рима. Этот гребаный немец пригласил сам себя! Он не доверяет даже церковникам! Хочется его убить. Двадцать девятого июня я собрался с духом и показал письмо Фридриху, который был в восторге, что я получил «заказ из самого Ватикана». Конечно же, он поговорит с Его Светлостью о том, чтобы разрешить мне лететь в Рим, начать писать картину. Это прекрасная возможность для меня, и мне не стоит ни о чем волноваться. Идиот! Никогда не верь иезуиту, даже если он и не принимал духовный сан. Они все одинаковые. Шестого июля Линторфф позвал меня в библиотеку. Был поздний вечер, и я уже потерял надежду, что поеду. — Фридрих сообщил мне о запросе кардинала Риги Молинари. Я даю тебе разрешение, потому что это просьба Церкви. Однако я не позволю тебе брать деньги за работу. Это будет даром моей семьи Церкви. — Сэр, вы не вправе требовать такого. Это моя работа. Могу я вам напомнить, что кардинал сам установил цену? Я принял все его условия без возражений, — ответил я, начиная раздражаться. — Моя семья никогда не брала денег у Церкви, тем более этого не будет делать Грифон. Орден был создан, чтобы защищать Церковь от врагов, а не извлекать из нее средства. Портрет станет подарком. Мне очень приятно, что они выбрали тебя. Значит, твое мастерство растет. — Я не являюсь частью вашей семьи и не связан с Орденом, — рявкнул я. — Мастер Остерманн не согласится на это, после того как он договаривался о цене. — Я уже отдал Остерманну его часть денег от продажи. Я выплачу твою часть, если тебе так нужны деньги, — презрительно сказал он. — Вы не имели права вмешиваться. Я только уведомил вас, что буду отсутствовать в конце недели. — Либо ты принимаешь мои условия, либо остаешься дома, де Лиль, — резко бросил он. Пришлось согласиться на все это дерьмо, потому что мне хотелось хотя бы на пару дней вырваться из этой гребаной тюрьмы. Я согласен спать под мостом, лишь бы подальше от Цюриха. — Для меня будет честью написать портрет Его Высокопреосвященства, — ответил я сквозь зубы. — Хорошо. Свободен, — бесстрастно ответил он, возвращаясь к своим бумагам. Армин сбежал, услышав слово «Ватикан». — Ни за что не поеду! Ты сам нашел себе неприятности. У меня свидание с симпатичной малышкой, а ты хочешь, чтобы я целые выходные смотрел на то, как ты рисуешь чопорного старика? С ума сошел?! На следующий день после обеда я попрощался с детьми, недовольными, что я куда-то ухожу и не поиграю с ними. Они еще не понимают, что такое время. Ратко уже подогнал машину. Он повез меня в банк. — Мне нужно в аэропорт. — Ты летишь с герцогом. Поторопись, парень, — сказал он, выпихивая меня из машины. Б***! Мне не осталось ничего другого, как идти в офис к Монике. Великолепно! Дело не в ней, она всегда очень добра ко мне, но ее кабинет рядом с кабинетом ублюдка. Как обычно, она поздоровалась со мной и начала расспрашивать об университете и предстоящих выходных. Она уже знала, почему я еду в Рим. — Здесь твое расписание. Завтра в десять утра встретишься с Его Преосвященством, а потом с ним пообедаешь. В пять ты должен вернуться в замок на чай с Каролиной фон Линторфф. Она сейчас в городе вместе со своей свекровью, поскольку должны передать вырученные на аукционе деньги монсеньору Гандини. В половине девятого ты ужинаешь с ними, Его Светлостью и кардиналом — герцог лично пригласил его. — В «Замок»? Только не говорите мне, что вы поселили нас в один и тот же отель. — Отель? Нет, милый, ты остановишься с герцогом в Сан Капистрано. Это семейная резиденция, построена около 1350 года, находится в Лацио, в тридцати минутах езды от Рима. Там десять спален, и у вас будут разные комнаты. — Понятия не имел, что у него в Риме есть дом. — У него их два. Еще маленькая вилла недалеко от виллы Боргезе, но герцог сказал, что если откроет ее, то на следующее утро туда будет стучаться половина римского общества. Он хочет побыть один. Так что едет в Сан Капистрано. Тебе там понравится. Сказочный замок, прекрасно сохранившийся. И ты должен увидеть тамошнюю коллекцию. Одно из лучших частных собраний. Некоторые полотна бесценны. Чимабуэ, Рафаэль, Бронзино, Дадди, Тициан и многие другие. В основном библейские сюжеты, поэтому кардинал и принял приглашение герцога с таким энтузиазмом. Не могу сказать, что удивился. Линторфф любит все скрывать — художественные коллекции, связи с высшими кругами Церкви, убийство моей семьи и тому подобное. Я улыбнулся ей в ответ и пошел на диван в фойе, хотя она пригласила меня в кабинет герцога, так как «он на встрече до половины шестого». Я открыл блокнот и стал делать эскизы к Спящей красавице. Мне до середины июля нужно что-нибудь показать Коко ван Бреда, иначе она сделает мою жизнь невыносимой. — Поторапливайся, де Лиль. Я не могу тратить на тебя весь день, — прикрикнул на меня Линторфф. Как будто тебя кто-то просил! У меня есть свой собственный билет. Я поднялся и пошел за ним, совершенно несчастный, если кто еще не понял. Собирался сесть во вторую машину, но Ратко остановил меня и отправил в лимузин, где уже сидел Линторфф, уткнувшись в свои чертовы бумаги. Я сел как можно дальше от него. Я смотрел в окно, когда вдруг почувствовал его взгляд. Посмотрев на него, я обнаружил, что он изучает меня вместо того, чтобы читать свои документы. Я холодно глянул на него и снова уставился в окно. — У тебя очень хорошие результаты в университете. Ты до сих пор лучший. — Спасибо, сир, — ответил я, даже не взглянув на него. — Я также пригласил кардинала Д'Аннунцио. Он хочет попросить несколько полотен из моей коллекции на выставку. Кардинал Риги согласился позировать у нас завтра во второй половине дня. Тебе лучше работать там. Невероятно, что за жалкий тип! Он не только не позволил взять вознаграждение за мою собственную работу — он еще хочет контролировать процесс. Он, что, боится, что я стану приставать к шестидесятилетнему кардиналу? Мать Линторффа — настоящая сука, но, Господи, как она хорошо его знает! Слово «придурок» идеально ему подходит. Мне нельзя рисовать в квартире кардинала в Ватикане, и Его Преосвященство вынужден ехать за пределы Рима, чтобы получить свой портрет. Неужели Линторфф боится, что я ворвусь в Собор Святого Петра с криком «Sanctuary! Sanctuary!»(1) — как в средние века? Возможно, это и сработало бы. Они все до сих пор живут по законам средневековья. — Я надеюсь, завтра нам всем не придется терпеть твое плохое настроение — как последние месяцы. Фридрих устал быть твоим личным курьером. Если тебе что-то нужно мне сказать, попроси о встрече, и мы посмотрим. — Это невероятно, что герцог взял на себя труд лично позаботиться об учителе своих детей во время его рабочего визита к кардиналу. — Я буду следить за твоим поведением, так как последние недели оно было неподобающим. Я не доставил ему удовольствия, начав спорить и бросаться оскорблениями, как он ожидал после своего унизительного замечания. — Как герцогу будет угодно. Было видно, что его расстроил мой ответ. В самолете я, как обычно, сел в углу, удивляясь, почему мы одни, без телохранителей. Я работал над сказкой почти час, в благословенной тишине, ни на что не отвлекаясь. — Как я сказал ранее, у тебя очень хорошие результаты в этом семестре. Я только бросил на него незаинтересованный взгляд. Он выглядел слегка раздраженным тем, что я не ответил на его похвалу. Да мне всё равно, что он там сказал! — Я решил отправить Клауса и Карла с сентября в детский центр. — Могу узнать, почему, сир? — я очень удивился. — Они достаточно взрослые, чтобы начать общаться с другими детьми, и они не могут зависеть от тебя всю оставшуюся жизнь. Они будут ходить туда по утрам и возвращаться к обеду. Детский центр — при той же школе, в которую они пойдут в следующем году(2). Я хочу отпустить одну из нянь. Мы оставим Лизетту для мелких задач, но малышам пора учиться самим о себе заботиться. — Понимаю. — Ты можешь начать писать свою дипломную работу, чтобы защититься в следующем июле — а то у тебя так много свободного времени, что тебе приходится искать занятия на стороне. Вот в чем причина. Он до сих пор злится, что я получил «работу» вне Ордена, которую он не может контролировать. Надо засадить меня за учебу и уборку за детьми, чтобы я не делал «глупостей», пытаясь стать независимым. — Как пожелаете, сир, — равнодушно ответил я и вернулся к прежнему занятию. От аэропорта до замка мы ехали час. Как и обещала Моника, замок оказался очень впечатляющим сооружением, сохранившим первоначальный стиль, никогда не перестраивавшимся. Он стоял на вершине холма, доминируя над долиной. Машины въехали на огромный двор, размерами превышающий двор замка в Цюрихе. Там герцога уже встречала одетая в форму прислуга. Я старался не привлекать внимания, следуя за горничной в отведенную мне комнату. Картины в коридоре второго этажа были фантастическими. Мне кажется, я видел что-то очень похожее на Джентиле да Фабриано, но не уверен, я же не Остерманн. Теперь я понимаю, почему он работает на Линторффа. — Ужин в десять, сэр, — сказала горничная и оставила меня в просторной комнате. Придется есть с ублюдком, демонстрируя «хорошее поведение». Я на несколько минут прилег на кровать — все это было слишком для моих нервов. Признаюсь, я не понимал, чего он добивается. Без десяти десять я спустился по лестнице, высматривая слуг, чтобы спросить, куда идти. Как сказал бы Хуан, мне нужна была карта, чтобы по ошибке не забрести в подземные казематы. У входа в огромную гостиную, площадью порядка 150 квадратных метров, я нашел главного дворецкого, который сообщил мне, что ужин накрыли в личных комнатах герцога, поскольку нас только двое. Очаровательно! Личные комнаты герцога располагались на втором этаже, напротив моей комнаты. Дворецкий оставил меня в маленькой комнате с большим камином, обеденным столом, несколькими стульями и небольшими квадратными окнами с видом на горы. Я загляделся на портрет человека, одетого, как прусский генерал XVIII века. Не то чтобы картина отличалась особым мастерством, но в ней явственно чувствовался фамильный дух. Эндогамия, что ни говори! (3) — Это Фридрих Мария фон Линторфф. Он был Грифоном пятнадцать лет. Один из главных сторонников династии Гогенцоллернов. Георг и Гертруда происходят из его линии. Начнем? Мы сели за стол, накрытый обычным образом. Я решил молчать и не давать ему себя провоцировать. Если ему так сильно хочется поскандалить, почему он не остался дома, в Цюрихе? Салат был съеден спокойно, поскольку он решил изложить мне историю замка, и я, как водится, делал вид, что слушаю. Проблемы начались, когда подали чертову рыбу. — На прошлой неделе я говорил с доктором ван Хорном о твоем здоровье. Он обеспокоен очень высоким уровнем кортизола. Стресс не безопасен для сердечников. Он сказал, что ты должен найти способ его ослабить, иначе он вынужден будет прописать тебе дополнительные лекарства. — Я подумаю, что можно сделать, — раздраженно сказал я. Оказывается, это я виноват в том, что у меня стресс. А он, невинная душа, тут совершенно ни при чем — он был вынужден делать то, что сделал. — Так как у тебя каникулы, я отправлю тебя с детьми в августе на три недели в Аргентину, в загородный дом. Город для них пока слишком большое испытание. Думаю, им понравится природа, — объявил он. — Ты возьмешь с собой людей Горана. — Я не желаю возвращаться в Аргентину и меньше всего хочу жить в захолустье, окруженном вашей охраной. Предпочитаю остаться в Цюрихе. — Это не обсуждается. Ты уедешь 25 июля, а я присоединюсь к вам 14 августа. Уверен, что Карлу и Клаусу там понравится. — Тогда я поеду в Буэнос-Айрес или вернусь в Цюрих, пока вы будете наслаждаться отпуском. — Я могу разрешить тебе уехать на два-три дня в город, чтобы повидаться с друзьями. Но ты должен вернуться в Цюрих с нами. — Его Светлости следовало бы понять, что времена хозяев и холопов прошли, — этот заносчивый ублюдок разозлил меня. — По сравнению с XIX веком, условия работы существенно улучшились. — Вы не имеете права приказывать мне ехать в другую страну. Я отказываюсь брать на себя такую ответственность! — я почти кричал. Я ему не раб! — Хорошо, оставайся дома. Делай, что тебе нравится. Мне казалось, что ты будешь не прочь провести три недели на родине. Ладно, мы вместе поедем на Зюльт, — он пожал плечами. Мне стало плохо: три недели с ним на гребаном острове, полном немцев и чаек? И дом небольшой, некуда сбежать. — Я поеду в Аргентину. — Хорошо. Что касается завтрашнего дня, Его Высокопреосвященство прибудет к двум, и ты можешь работать с ним до ужина в половине девятого, если его это устроит. Не утомляй его, Гунтрам. Ты можешь не присутствовать на встрече с Гандини и Д'Аннунцио, но ты должен быть на ужине. Мы вернемся домой в воскресенье в четыре. Все понятно? — Да, сир. — Ты что-то хочешь у меня спросить? — сказал он, заметив, что я ерзаю. — Могу я в субботу утром съездить в Собор Святого Петра? К двум я вернусь. Как подросток, выпрашивающий разрешения сходить в… в церковь! — Просьба неожиданная, но я разрешаю. Кто-нибудь из людей будет тебя сопровождать. К счастью, он не стал заострять на этом внимание. Да, я хотел еще раз посмотреть на Пьету. Можете смеяться, если хотите. — Могу я уйти, сэр? Я устал после полета, — с меня довольно этого ублюдка; готов пожертвовать десертом, лишь бы его не видеть. — Ты не закончил ужинать, — заметил он. Ты, правда, хочешь знать, почему у меня высокий уровень кортизола? Я не могу лечь спать, пока не доем ужин. Великолепно! Я до боли стиснул вилку, но так было легче. Он заставил меня сидеть с ним в маленькой гостиной, пока сам работал. Я сел на один из диванов, поближе к свету и стал рисовать, игнорируя его. Думаю, было больше часу ночи, когда он разбудил меня, осторожно погладив по щеке. — Иди спать, Гунтрам. Увидимся утром за завтраком, — сказал он мягко и добродушно. Я сгреб свои вещи и смылся из комнаты в безопасное убежище своей спальни. Дерьмо! Ублюдок дотронулся до меня! * * * В субботу в девять утра я получил новый пример его новой политики «ешь со мной или голодай». Я молчал весь завтрак, и он не заговаривал со мной. После завтрака меня оставили в покое, и я пошел смотреть его коллекцию. Она оказалась впечатляющей. Не удивительно, что Д'Аннунцио так отчаянно хотел попасть сюда и посмотреть на нее. Тут множество невероятных полотен, всё, что я любил в детстве, и ублюдку и в голову не пришло сказать мне, что у него есть такие шедевры! Я злился оттого, что у меня всего несколько часов, чтобы смотреть на них! У него есть все или почти все художники Средневековья и Ренессанса, которых Вазари упоминал в своей книге (4). Около сорока полотен, и все они достойны висеть в Академии Флоренции. Откуда они у него? Не их ли он называл «маленькой коллекцией, собранной предками»? В одном из коридоров я обнаружил три рисунка Бронзино. Два из них — эскизы к портрету и прекрасная Мадонна. Не знаю, как долго я на нее любовался. — Вот вы где, сэр. Герцог ждет вас обедать, — дворецкий чуть ли не обругал меня и быстро повел в личную столовую Линторффа. Я едва успел поправить галстук и спрятать в карман карандаш и альбом. Запыхавшись, я вошел в комнату. Линторфф уже сидел там и выглядел взбешенным. — Ты опоздал на четырнадцать минут, де Лиль. — Прошу прощения, сэр. Я потерял счет времени, любуясь вашей коллекцией, — проблеял я. Дерьмо! Я только что извинился перед ублюдком?! — Садись, — приказал он мне таким же тоном, каким он командовал своими трейдерами. — Тебе понравилось? — спросил он мягко. Точно, у него раздвоение личности, иначе не объяснишь. — Что, простите? — Коллекция, де Лиль, — слегка раздраженно сказал он. О да, он не любит повторять. — Она удивительно гармоничная, Ваша Светлость. Жаль, что я не видел ее раньше, — сказал я, не глядя на него. — Д'Аннунцио хочет одолжить несколько полотен для музея в Ватикане — Фабриано, Липпи и некоторых других. Я всё еще сомневаюсь. Потеря будет невосполнимой, если они потеряются или будут украдены. — Об этом лучше судить мастеру Остерманну. Фабриано заслуживает того, чтобы экспонироваться в музее, а не в частной коллекции, — прошептал я. — Признаю, это был умный ход со стороны Д'Аннунцио — организовать тебе заказ портрета, чтобы воздействовать на мою мягкую сторону. Но это не сработает. — У вас нет мягкой стороны, сэр. Хотя, возможно, вы и способны изобразить что-то, похожее на дружелюбие, — ответил я. Если настало время для завуалированных оскорблений, я тоже могу включиться в игру. Секунду он выглядел ошарашенным. Кажется, он не ожидал, что я буду держать удар. — Ты до этого когда-нибудь делал что-то подобное, де Лиль? Думаешь, сможешь? — насмешливо спросил он. — Всё бывает в первый раз. Я справлюсь, сэр. То, что вы предложили заплатить за портрет, сняло с моей души огромную тяжесть — до этого я сомневался в своей технике. Но Его Светлость хороший знаток искусства, как он сам говорил несколько раз, и он знает, куда вкладывать деньги, — мягко сказал я, перекидывая мяч на другую сторону поля. — Я рад, что ты уверен в своих способностях. Все-таки до этого единственным твоим заказом была детская книга от не очень разборчивого заказчика, — он без проблем вернул мне мяч. — Не совсем так. Мадам ван дер Лу попросила меня нарисовать ее портрет. Но я еще не решил, — это должно подействовать. Она — жена очень важного банкира из Голландии. Ее муж купил одну из моих картин на прошлом аукционе, и она ей очень понравилась. Она несколько раз звонила Остерманну, но я не был уверен, что хочу за это браться. — Она видела мои работы в Лондоне, в доме Репина. Особенно ей понравилась одна из старых картин, с читающими детьми. Думаю, она хотела ее купить, но Репин не продал. Вот теперь он выглядел раздраженным. Взбешенным. Это была одна из его любимых картин, и Репин «украл её» у него, как сам он «украл» меня у Репина в Венеции. Эти двое как дети, соревнующиеся, кто отхватит кусок побольше. Уверен, все это дерьмо не из-за меня, они просто хотят поставить друг друга на место. Линторффу потребовалась целая минута, чтобы придумать ответ. А, возможно, он уже планировал, как всё сделать по-своему. — Да, это, безусловно, хорошая новость. Портретист на одну ступень выше иллюстратора комиксов, — наконец ответил он. — Комиксы оказали большое влияние на гиперреализм. Хотел бы я достичь уровня Чака Клоуза (5), Ричарда Эстеса (6) или Жана-Оливье Юклё (7). — Остерманн причисляет тебя к гиперреалистам? Странно. Я бы поместил тебя где-нибудь рядом с прерафаэлитами, но с другой тематикой, более современной и соответствующей нашему времени. Ты никогда не будешь гиперреалистом, потому что хотя ты и обладаешь фотографическим качеством, в твоих работах присутствует легкое искажение перспективы, своеобразное использование света, пространства, особенная композиция, что придает им оригинальность, но я могу ошибаться, и твои работы не имеют особой ценности. Я уже не так очарован ими, как раньше. Не самый сильный его удар, но все равно меня задели эти слова. Я не ответил, потому что ублюдка бесит, когда его игнорируют. Мне следовало бы взять несколько уроков у его матери. Оказывается, этот гад знает об искусстве больше, чем обычно показывает. Остерманн и его друзья отнесли меня в эту категорию после яростных продолжительных споров. Мы закончили обедать, и он оставил меня в покое. Я отправился в галерею на втором этаже посмотреть рисунки Бронзино и сделать несколько набросков. Как жаль, что я никогда не увижу их снова, потому что Линторфф никогда не приезжает сюда. — Здравствуй, Гунтрам, — поприветствовал меня кардинал Д'Аннунцио. Он был одет, как обычный священник. Я преклонил колено и поцеловал его кольцо. — Ваше Высокопреосвященство. Он потрепал меня по голове и пожал руку. — Дай-ка мне посмотреть, что ты делал. — Он принялся перелистывать страницы. — Неплохо, совсем неплохо, но мрачнее и глубже, чем прежде. — Я становлюсь старше, Ваше Высокопреосвященство. — Как все мы, — хихикнул он. — У меня внизу есть для тебя несговорчивый покупатель. Я бегаю за ним с идеей написать его портрет уже больше семи лет. Он отказывается. На тебя он согласился только потому, что увидел твои картины и уверился, что в них есть что-то возвышенное, особенно в том, как ты изображаешь детей. Он считает идею с портретом пустой тратой времени и денег. Не хочет позировать. Хорошо, если он хотя бы даст тебе фотографии. Он сейчас с герцогом. Бог вдохновил Линторффа, и он начал рассказывать кардиналу о том, сколько денег ты собрал для благотворительности, и о твоей работе в Аргентине. Думаю, герцог уже немного успокоил его. Давай, бери свои принадлежности, и поглядим, что из этого выйдет. — У меня с собой все, что нужно. Я только познакомлюсь с ним, возможно, сделаю несколько эскизов и выясню у него, что он хочет. Рашкуль. Им я работаю быстрее, но, наверное, стоит сходить за большим альбомом, чтобы выглядеть более профессионально, — пробормотал я. — Принеси папку, которую я просил сделать Остерманна, — скомандовал Д'Аннунцио. Да, папка-брошюра. Почему он хочет посмотреть на мои старые акварели, рисунки и незаконченные работы масляными красками, вне моего разумения. Хотя они все вполне подходят для того, чтобы показывать их священнику. Ничего скандального… Ну да, у меня очень пуританский стиль. Я пошел за папкой и остальными вещами. Все трое уже сидели в «комнате для рисования», на самом деле очень хорошо освещенной. Кардинал Риги, мужчина лет около семидесяти, выглядел недовольным. Позже я выяснил, что он всю жизнь работал миссионером, сотрудничая с «Движением священников стран третьего мира», и в Риме ему не нравилось. — Подойди сюда, Гунтрам. Дай мне папку, и мы отпустим тебя работать. Риги, это художник, о котором я тебе говорил, — Д'Аннунцио забрал у меня папку и, в точности как он проделал это с Алексеем в прошлый раз, сунул ее подержать Линторффу. Увидев на лице герцога едва скрываемое раздражение, я едва держал смешок. Мы с Риги остались одни. Пора изобразить профессионала. — Нет ли у Его Высокопреосвященства каких-либо пожеланий по поводу портрета? — Я не знаю. Вы здесь художник. — Понимаю. Есть ли что-нибудь, что вы хотите увидеть на портрете — чётки, молитвенник? — Делайте как можно проще. — Ясно. Где Его Высокопреосвященство жили перед приездом в Рим? — Я служил в Гондурасе, Сальвадоре и Гватемале, в основном в горячих точках. — Я тоже раньше работал в нищих кварталах, но теперь вынужден сидеть за мольбертом, собирая для них деньги. Герцог никогда не разрешит мне вернуться туда. Я чувствую себя бесполезным. — Вы действительно работали в трущобах? — с большим сомнением спросил он. — Да. С пятнадцати до девятнадцати лет, потом всё закончилось. Я помогал учить детей, и, можно сказать, что они-то и были моими первыми покупателями, и до сих пор лучшими. Я рисовал им карточки для чтения и иллюстрации к сказкам, — объяснил я кардиналу. Он заметно расслабился. — Здоровье не позволяет мне больше этим заниматься, но мне этого не хватает. — Знаю, это тяжело. Я не поверил Д'Аннунцио, когда он рассказал мне о вас, но меня удивило, что вы нарисовали этого священника и детей, так точно передав нищету и в то же самое время счастье некоторых детей. Жаль, что они слишком быстро вырастут. — Я рисовал их по памяти. Это реальные дети. Хотел послать картину отцу Патрисио, но он сказал, что этим я потакаю его тщеславию. Так что я ее продал в частные руки в конце 2005 года, и он получил деньги от продажи. Он с удовольствием использовал их на перестройку и расширение школы. Риги постепенно успокоился, если уместно так говорить, и начал рассказывать о себе. Ему посчастливилось быть знакомым с самим Епископом Ромеро (8) и многими другими. Я принялся зарисовывать его туловище, особое внимание уделяя рукам. — Я разве не должен позировать? — спросил он. — Оставаться неподвижным? Нет. Не беспокойтесь, я привык работать с детьми и животными. Я смотрю, запоминаю изображение, а потом проверяю, все ли точно. — Он удивленно взглянул на меня. — Ох, простите, неудачно сказал. Я не хотел проявить неуважение, Ваше Высокопреосвященство. Риги засмеялся: — Люди в моем возрасте порой впадают в детство, но я надеялся, что со мной это произойдет только через несколько лет. Хотите посмотреть снимки? — Да, было бы хорошо, если бы вы дали мне фотографии для дальнейшей работы. — Здесь официальная фотография, а это мой личный фотоальбом. Д'Аннунцио заставил меня взять его и показать вам. — Спасибо, — поблагодарил я, принимая у него альбом; там были снимки с его миссионерских времен, изображения других священников. — Я не буду забирать его, но хотел бы, чтобы вы рассказали мне о некоторых из них. Возможно, что-то можно будет использовать на портрете. — Разве вам не полагается следовать канонам? — Да, и я потом займусь монотонной частью работы, но сейчас мне интересны другие стороны вашей жизни. В итоге все это сыграет свою роль, — сказал я, занявшись разглядыванием альбома. — Гунтрам, дорогой, ты невозможен, — воскликнула Элизабетта, напугав меня. Увлекшись альбомом, я не заметил, как она пришла. — Уже больше пяти, ты предложил что-нибудь Его Высокопреосвященству? Пришлось самой спасать его от тебя. Ты тоже должен идти, нам сейчас подадут чай в гостиную. — Прошу прощения. Я не сознавал, сколько прошло времени. Нельзя мне остаться здесь? Хотелось бы досмотреть и вернуть фотографии. — Милый, ты знаешь, что Конрад расстроится. Он послал меня за тобой. Пойдем, выпьешь чаю, съешь что-нибудь и тогда можешь снова сбежать работать. Это займет не больше получаса. — Честно говоря, мне не хочется идти. — Гунтрам, мне известно, что мой племянник сделал на этот раз. Господь свидетель, сколько мне пришлось вытерпеть от моего покойного мужа. Все Линторффы одинаковы: они становятся полными идиотами, когда дело касается их желаний. Конрад — самый яркий представитель своей семьи. Попытайся простить его, хотя бы ради детей, — мягко уговаривала она меня. — Я не могу. Это гораздо серьезней, — тихо ответил я. Она поцеловала меня в лоб. — Как знаешь, дорогой. Ты — самое лучшее, что случалось с моим ненормальным племянником. Если тебе нужно все обдумать, ты всегда можешь приехать ко мне в Цолликон,(9) — она ласково улыбнулась. — Спасибо, Элизабетта. Вы очень добры. — А сейчас поторапливайся, — она снова вернулась к командирскому тону. Оно и понятно — ей приходилось иметь дело с ее сыновьями и вдобавок ещё и с Линторффом. — Помой руки. Они все в угле. Думала, больше никогда этого не скажу, — рассмеялась она, и я — за ней. В гостиной я пошел прямо к Каролине и Гандини и пил чай с ними. Линторфф, Риги и Д'Аннунцио спорили о чем-то, и я не обращал на них внимания. Закончив с чаем, я извинился перед дамами и ушел рисовать. Через некоторое время в комнату заглянул дворецкий и сказал мне идти в столовую. В столовой я сел за дальний угол стола, рядом с Д'Аннунцио, и он целый вечер расспрашивал меня о портрете. В итоге я согласился показать ему то, что успел сделать. Он также заинтересовался некоторыми работами, которые увидел в папке. — Удалось вам уговорить герцога одолжить вам картины для выставки? — Невозможный человек! Он не хочет, что бы я ни говорил. Я пытаюсь уломать его последние два года, даже предложил заплатить за страхование, но он так и не согласился. Он дорожит своей частной жизнью и считает, что, выставляя картины, привлечет к себе внимание. Он не застенчив, но терпеть не может любую публичность, — пожаловался мне Д'Аннунцио. — Действительно, жаль. Я обнаружил наверху поразительные вещи. Люди должны получить возможность увидеть их. — Он не позволяет их сфотографировать, даже при условии, что мы напишем, что это из «частной коллекции». Возможно, ты сможешь его уговорить. — Я? Я всего лишь воспитатель его детей. Ничего больше. Он и слушать меня не будет. Попытайте счастья с Остерманном. Он успешно проворачивает разные дела. — Я предложил купить две твои работы, но он отказался брать деньги. Он хочет заплатить за них и преподнести их в дар Церкви, если я считаю их ценными. Я, разумеется, отказался. — Его семья безгранично уважает Церковь. Он никогда не возьмет у вас платы и мне не позволит. Выберите то, что вам понравилось, Ваше Высокопреосвященство. Это честь для меня, и я смогу говорить, что почти продал картины Ватикану, — слабо улыбаясь, сказал я. — Это очень щедро с твоей стороны. — Остерманн, конечно, будет ворчать, так что вам придется прислать ему одну из своих книг, — я улыбнулся шире, приходя в себя от услышанного: оказывается, Линторфф всерьез считает, что может делать с моими работами всё, что пожелает. — Я отправлю ему книгу, если он первым не явится ко мне, чтобы удушить за то, что я принял твое предложение, — хихикнул Д'Аннунцио. — Он хороший менеджер. Если бы не он, я сидел бы на площади, рисуя портреты по 20 евро штука. Даже нет — я бы работал официантом и рисовал на салфетках. Он недавно организовал мне контракт на иллюстрацию сказок. — Да, я слышал рассуждения Его Светлости об этом. Вряд ли это настолько плохо. У меня сложилось впечатление, что он хотел, чтобы я уговорил тебя не браться за иллюстрирование, а в обмен на это он одолжит мне две картины из своей коллекции. — Он боится, что работа над книгой вступит в противоречие с моими обязанностями по воспитанию его детей. — Он обеспокоен, что это может отразиться на твоем здоровье. Он сказал, что два месяца назад ты попал в больницу в Монтрё. Он собирается отправить тебя и детей в деревенский дом на месяц. — Боюсь, что так. Меня вышлют в другую страну. Я буду работать там. Держать улыбку на лице становилось труднее. Я огляделся, и мой взгляд наткнулся на взгляд Линторффа, изучающего меня со своего места во главе стола. Я сразу же уткнулся в тарелку, избегая любого зрительного контакта с ним, и молчал остаток вечера. После ужина мы все перешли в гостиную, и мне было позволено закончить начатое — главным образом, потому что Д'Аннунцио жаждал посмотреть, как я работаю. До сих пор не понимаю, что люди находят интересного в парне с листом бумаги, рашкулем, мелками и ластиком. В одиннадцать вечера все разошлись. Я отправился в свою спальню, надел пижаму и, сидя на кровати, продолжал рисовать. Должно быть, меня сморило, потому что на следующее утро я проснулся в постели, укрытый одеялом, альбом и карандаши переместились с кровати на стол. Я не помню, чтобы перекладывал их туда, да еще и аккуратно. Обычно я бросаю их беспорядочной кучкой. Я-то думал, мне это приснилось. Он не имел права это делать. В какой-то момент ночью он пришел ко мне в комнату, я уже спал над своим альбомом, он забрал у меня рисовальные принадлежности, заставил лечь в постель и укрыл одеялом. «Гунтрам, тебе не может всё это нравиться», — прошептал он, ласково погладив меня по щеке. Я повернулся набок, сбрасывая его руку. В воскресенье утром одна из горничных разбудила меня, сказав, что мне нужно спешить, так как герцог уезжает в Рим через сорок минут. Пришлось срочно бежать в душ, быстро одеваться и собирать вещи. Я надеялся, что он едет в Рим, чтобы заняться какими-то своими делами, и оставит меня в Соборе с одним из телохранителей. Я ошибался. Передо мной поставили выбор: либо ехать с Линторффом в Собор Святого Петра, либо оставаться в Сан Капистрано, пока один из телохранителей не отвезет меня в аэропорт. — Я тоже собираюсь на мессу в половине одиннадцатого. Не имеет смысла распылять ресурсы — брать две машины. Хотелось закричать, что я не планировал идти на мессу, но это было бесполезно. В последний раз, когда мы были здесь, он тоже ходил на ту же самую службу… на латыни. Проклятье! Если отказаться идти, то он весь час будет читать мне нотацию, а потом она повторится в Цюрихе — уже из уст его духовного наставника, отца Бруно, когда тот придет к нам служить литургию (10) в следующее воскресенье. Нет, спасибо. Мне дорого мое душевное равновесие. У меня не было выбора, кроме как занять пассажирское место в «скромном» черном БМВ, без телохранителей. Это странно. Мы молчали всю дорогу. Он оставил машину на Пьяцца делла Ровере, и мы в молчании пошли к базилике. Мы без затруднений миновали контроль безопасности и отстояли маленькую очередь перед входом, где, как всегда, охранники заворачивали мужчин, одетых в футболки (сейчас середина июля!) и женщин с непокрытыми волосами. Мессу служили у Кафедры Святого Петра на латыни. Линторфф сможет следить за ходом службы гораздо лучше, чем я, потому что он получил религиозное образование до Второго Ватиканского собора (11). Я попытался сесть подальше, но заработал его ледяной взгляд и остался рядом с ним. Самое плохое случилось во время Знака Мира(12). Это было короткое рукопожатие, но моя рука горела до конца службы. Мы оба причастились. — Можно, я пойду, посмотрю на Пьету? Это займет всего несколько минут, Ваша Светлость, — спросил я его после того, как служба закончилась. Он кивнул в знак согласия. — Я буду снаружи, на площади. Встретимся там. Мне надо сделать несколько телефонных звонков, — бесстрастно сказал Линторфф и оставил меня посередине центрального коридора, а сам направился к выходу. Его огромная высокая фигура заставляла расступаться группы туристов. Думаю, он мог бы добиться, чтобы швейцарская гвардия у входа отсалютовала ему. Я восхищенно замер перед скульптурой, запоминая каждую деталь. У меня не было времени сделать набросок, ну хорошо, несколько набросков, но, по крайней мере, я смог на нее посмотреть. Через полчаса я почувствовал, что пора идти. Я полуослеп, взглянув против солнца. Пришлось достать солнечные очки. Я огляделся вокруг, ища Линторффа, и увидел его в тени одного из порталов, полностью погруженного в разговор. На секунду я удивился, почему он не сторожит вход, как питбуль. Потом подумал: «Он отвлекся. Сейчас или никогда. Возможно, если ты уйдешь, он всего лишь подумает что-нибудь вроде: «Бог дал, Бог взял». Паспорт у тебя с собой. Можешь добраться до аэропорта и сесть на любой самолет». «И ты никогда больше не увидишь Клауса и Карла». Я медленно подошел к нему. Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он поднял голову и спросил: — Есть хочешь? — Нет, спасибо. Если вы хотите ехать в аэропорт… — Хорошо. Мы идем в Замок Святого Ангела (13). Алексей сказал мне, что ты не был внутри, — перебил он меня, убирая телефон. Я неверяще уставился на него. Неужели он думает, что я хочу поиграть в туриста в его компании? Когда я открыл рот, чтобы сообщить ему, что он может делать с замком, он уже быстро пошел к выходу с площади по направлению к Виа делла Кончилиационе. Мы минут десять шли, я едва поспевал за ним. Теперь я понимаю, как тяжело Хайндрику постоянно бегать за боссом, и не только ему, но и многим другим, имен которых я не знаю. Гад! К тому моменту, как мы подошли ко входу Замка, я совершенно выбился из сил и тяжело дышал. — Ты утром принял лекарства? — Это результат пробежки под июльским солнцем, — мрачно ответил я. Никакой реакции. — Мне нужно сопровождать тебя, или ты предпочитаешь сходить один? — Как герцог пожелает, — холодно сказал я. Понял намек, гад? — Встретимся внутри через десять минут. Мне надо кое-что уладить. Начинай сам. Снаружи слишком жарко для тебя. Я не ответил ему — все усилия ушли на то, чтобы сдержаться. Опять без толку. Как в Венеции. Уже дважды. Я забыл про его «избирательный слух». Он не слышит то, что ему не нравится, а слышит только то, что приятно или устраивает его. Его не было почти сорок минут, и я смог походить по музею в подходящем мне темпе. Кем бы ни был тот, кто устроил Линторффу тяжелое утро, спасибо ему огромное. Линторфф нагнал меня на верхушке замка, на смотровой площадке, откуда было видно реку и часть города. — Италия всегда прекрасна, независимо от личных обстоятельств. Еще задолго до того, как я встретил тебя, я приезжал в Венецию или в Рим, чтобы подумать, — сказал он очень мягко, его взгляд скользил по крышам домов на той стороне Тибра. Я ничего не ответил. — Пойдем обедать. — Нам надо вернуться за машиной? — Ее уже забрали. Мы идем в одно место рядом с Палаццо Альтемпс. Риккардо заберет нас оттуда в половине третьего, — объяснил он холодным тоном, снова возвращаясь к общению в стиле «хозяин — слуга». Мне пришлось бежать, чтобы догнать его на лестнице. Правда, на этот раз он шел немного медленней. Небольшой ресторан отличался от тех пафосных мест, какие обычно предпочитал Линторфф. Стоял он на маленькой улочке, почти аллее. Есть совершенно не хотелось, и перспектива сидеть в его компании в нейтральной обстановке меня совершенно не привлекала. Скорее всего, он заведет разговор, которого я совсем не хочу. Когда официант принес тарелки, я уставился в свою, боясь поднять взгляд и обнаружить, что он изучающе смотрит на меня. — Ты действительно имел это в виду? Во время мессы, — неожиданно спросил он. — Я не понимаю, — коротко ответил я, гипнотизируя взглядом солонку. — Ты пожал мне руку во время Знака мира. — Так принято. Это ничего не значит. — Нет, значит. Ты находился в Храме. Ты мог бы пожать руку другому человеку, проигнорировать меня или отвергнуть мою руку. — Это была случайность. — Он смотрел на меня. — Рукопожатие не означало, что мы снова стали друзьями. У меня к вам нет никаких чувств. — Я не верю. — Верить или не верить — дело ваше. Я не испытываю к вам ненависти за то, что вы сделали с моим отцом, хотя и должен. Было бы слишком просто вычеркнуть те четыре года, которые я провел с вами, и упиваться ненавистью, но это глупо. Горан был прав. Ненависть к вам только разрушит мою душу и отравит жизнь детей. Я мог бы отомстить, рассказав вашим врагам всё, что знаю, но я не хочу, чтобы они остались без отца и пережили все то, что пережил в детстве я. — Гунтрам, я клянусь головами своих сыновей, что не имел отношения к смерти твоего отца и гибели твоей семьи. Когда он пришел, чтобы предложить мне твою жизнь, я сначала хотел отказаться. Ему следовало бы исчезнуть, как исчез Роже, но он явился умолять меня принять тебя как доказательство его покаяния перед Орденом. Это был единственный способ добиться того, чтобы остальные оставили тебя в покое. Я никогда не подозревал, что он был настолько болен. Я потому принял его предложение и поклялся защищать тебя, что не хотел, чтобы на моей совести была смерть семилетнего ребенка. Я не понуждал его к самоубийству. Я думал, что это обман! Моей целью были другие люди — те ассоциаты, которые спланировали все это, а не простые служащие. Они пытались убить меня и моих союзников, таких как Фердинанд, Альберт. Неужели ты думаешь, что сместить Грифона — это всего лишь принять его отставку? Это полномасштабная война, и она могла очень плохо закончиться для обычных людей. — Я вам не верю. Я видел, как вы ведете себя, когда рассержены. Ваш гнев холоден и расчетлив. Вы ничего не оставляете на волю случая. — Ты представляешь, каково это — обнаружить, что человек, которого ты любил больше всех в этой жизни, желает и добивается твоей смерти? — А вы представляете, каково это — когда тебе сообщают, что ты остался один на всём свете? — Ты больше не один. Я здесь и я люблю тебя так же, как в тот день, когда первый раз увидел тебя. У нас с тобой семья. Мы создали ее, преодолев множество препятствий. Пожалуйста, Гунтрам, прости меня, и начнем сначала, — сказал он, накрывая мою руку своей. Глубоко задумавшись, я не отнял ее. — Возможно, мы могли бы поехать в Париж, где ты увидел меня первый раз, — очень медленно начал говорить я; в его глазах вспыхнула надежда, и он крепче сжал мою руку. — Мы могли бы пойти на Пер-Лашез и пообжиматься на могиле моего отца. Сейчас как раз подходящее время года для романтических прогулок. А вот в семейном склепе в Пуатье сделать это будет проблематичней — за ним давно уже никто не ухаживает, — закончил я, глядя на него со всей ненавистью и презрением, накопившимся в моей душе. Он отдернул руку, словно обжегся. — Что я могу сделать, чтобы загладить обиду? — Оставьте меня в покое. Забудьте о моем существовании. А я забуду о вашем, — сказал я сквозь зубы. — На самом деле ты не хочешь этого. Тебе нужно, чтобы я присутствовал в твоей жизни. — Нет. Вы были мне нужны, когда я любил вас. Сейчас вы для меня ничего не значите. Если вы на самом деле раскаиваетесь в том, что сделали, позвольте мне жить так, как хочется. Не вмешивайтесь больше в мои дела, как вы это делали последние два дня. Я не хочу, чтобы вы были рядом. Мне не нужна ваша поддержка и защита. Все, что было между нами, умерло и похоронено. — Тебе известно, что это невозможно, — решительно сказал он. — Ты не покинешь моего дома. — Я буду заниматься с вашими детьми, и это всё. Найдите себе кого-нибудь, кто будет согревать вам постель. С меня довольно. У вас не будет с этим проблем. — Хорошо, если ты хочешь поиграть в слугу, я стану обращаться с тобой соответственно, — обиженно выплюнул он, словно ребенок, лишившийся конфеты. — Бòльшего мне от Вашей Светлости и не нужно. -------------- Примечания переводчика (0) Dachs (нем.) — барсук. (1) ”Убежище! Убежище!” Средневековая концепция, «право убежища» (Sanctuary) — защита Церковью преступников (или тех, кто обвиняется в совершении преступления) от преследования со стороны светской власти. Этот принцип был принят в раннехристианской церкви, и к средневековью сложились нормы права, описывающие, при каких условиях человек может претендовать на такую защиту. Технически это выглядело так: если преследуемый человек успевал добраться до храма, то попадал в безопасную зону, и с этого момента Церковь брала его под защиту. (2) В некоторых кантонах Швейцарии дети начинают учиться с четырех лет. (3) Эндогамия — заключение брака в пределах определённой социальной группы. (4) «Жизнеописания прославленных живописцев, скульпторов и архитекторов» — собрание 178 биографий художников Италии эпохи Возрождения (с описанием некоторых их произведений), подготовленное художником Джорджо Вазари с группой помощников. Напечатано в 1550 году. (5) Чак Клоуз \ Chuck Close (род. 1940 г.) — современный американский художник, один из крупнейших представителей фотореализма. (6) Ричард Эстес \ Richard Estes (род.1932 г.) — американский художник, работающий в стиле фотореализма. (7) Жан-Оливье Юклё \ Jean Olivier Hucleux (1923— 2012) — французский живописец, представитель реализма и фотореализма. Известен своими портретами знаменитых людей. (8) Епископ Ромеро, Оскар Арнульфо Ромеро-и-Гальдамес (1917-1980) — четвёртый архиепископ Сан-Сальвадорский, застреленный правыми боевиками во время проведения службы в соборе. Убийство было совершено через день после проповеди, в которой он призвал сальвадорских солдат как богобоязненных христиан прекратить насилие и нарушения прав человека. Причислен Католической Церковью к Слугам Божьим. (9) Цолликон — город в Швейцарии, в кантоне Цюрих. (10) Литургия (месса у католиков, обедня у православных) — основное христианское богослужение. (11) Второй Ватиканский собор — XXI Вселенский Собор Католической церкви (1962-1965 г.г.), где была проведена литургическая реформа, после которой мессу разрешили служить на национальных языках (до этого только на латыни). (12) «Знак мира» — часть католической литургической службы перед причащением, когда верующие приветствуют друга поцелуем или рукопожатием. (13) Замок Святого Ангела, он же мавзолей императора Адриана, стоит на берегу Тибра, недалеко от Ватикана. Построен во 2 веке нашей эры.