В саду горит костер рябины красной

-...словом, вот так, государь, - Басманов свернул грамоту, поднял на царя чуть покрасневшие и припухшие (накануне заработался допоздна) глаза. – Нужно ехать в Новгород и допросить всех на месте. - Добро, добро, - государь в задумчивости прошелся по палате, остановился у окна. Дождь шелестел по мелко переплетенным стеклам, размывая и смягчая пронзительную желтизну осенней листвы, и только гроздья рябины по-прежнему горели ало и яростно. Он повернулся к Басманову. Поинтересовался: - Кого думаешь послать? - Кого? – Федор даже сначала не понял вопроса. – Сам поеду, кому ж еще. Если дозволишь, взял бы с собой молодого Бельского... - Бельский до таких дел не дорос, а ты едешь со мной завтра в Москву. - Но, государь, - возразил Басманов, - с делом нельзя мешкать. - Найди, кому поручить, и пусть отправляется немедленно. - Но, государь... - Довольно! – от удара по столу бронзовый змей-чернильница подскочил и жалобно задребезжал. – В Новгород ты не поедешь, и хватит об этом! Я так хочу. Скользнула гибкая черная тень, и теплые руки обвили Иванову шею, дыхание коснулось щеки. - Ты думаешь... – прошептал, почти выдохнул, прильнув, - думаешь, мне хочется ехать? Надо... Большая рука утонула в шелке кудрей. - Ладно... – пробурчал Иван. – Я подумаю. - Уймись, негодник, - пробурчал Иван, не слишком, впрочем, охотно. Федька водил меховой метелкой по его обнаженной груди, и это было ужасно приятно, хотя он и не признался бы в этом ни за что на свете. – Убери, не порть вещь. Федька с игривой томностью прижался щекою к темному меху. - Я возьму ее с собою. И на ночлегах буду класть под голову и думать о тебе. - Ты про Новгород? В Новгород ты не поедешь. Федька так и подскочил на постели: - Ты же сказал, что подумаешь! Государь нахмурился. - Я подумал, - целый день думал, куда ж больше. – В Новгород поедет Грязной. В первый миг Федору показалось, что он ослышался. Грязной? От обиды перехватило дыхание. Грязной? Он, Федор, столько труда положил на это дело, до рези в глазах сидел над грамотами, слово к слову сопоставляя показания, выискивая малейшие нестыковки, сам в пытошной торчал, хоть и не любил этого, он, Федор, все нити держал в руках… и – Грязному? Отдать дело Грязному? Раздолбаю Ваське, которому надо будет все объяснять заново, и который еще, чего доброго, запортит все дело, потому что выдержка, предусмотрительность и осторожность – эти слова со словом «Грязной» отродясь рядом не стояли? У Федьки аж лицо горело огнем. Чтобы прийти в себя, он отодвинулся, стал отщипывать ягодки рябины с лежащей на блюде яркой грозди. Государь молчал. Наблюдал за ним, приподнявшись на локте, и молчал. Наконец Басманов обернулся… постарался говорить так, как подобает подданному говорить с царем, даже ежели он, подданный тот, сидит на царской постели голый и весь в засосах: - Государь, Грязной не справится с делом. - Не справится – накажу, - Иван свел брови, показывая, что разговор окончен. Помолчал, улыбнулся, потянулся, ловя федькину руку. – Ну, иди же скорей сюда! Не достал – Федор отпрянул. - Сюда? – выговорил он с горечью. – Сюда? – не сдержавшись, долбанул кулаком по шелковой подушке. И – прорвало, потоком хлынули слова, злые, лишние. – Иль ни на что я непригоден, кроме этого? Я тебе не девка в штанах! Запри тогда меня в тереме, засади за прялку! Иван смотрел ошеломленно… и тоже накатила ярость! От непослушания, от непонимания, от злых слов, от глаз – чужих, потемневших. Рявкнул: - Запру и засажу, коль пожелаю! И не твое дело судить, на что ты годен! Твое – служить! Служить там и так, как я прикажу! Иван смолк, захлебнувшись от злости. - Да, великий государь, – голос Басманова прозвучал странно. Чуждо. Без выражения. – Я всегда помнил, что я – слуга тебе. Но доселе смел надеяться, что ты не считаешь меня слугою никчемным. Басманов склонил голову в поклоне. Разгладил подушку. Встал и стал одеваться. … а горло скрутило отчаянной надеждою: сейчас окликнет! Скажет: Федька, ну что ты! Шепнет: чудо мое глупое… Завязал пояс. Застегнул последние пуговицы, выправил из-за ворота запавшие волосы. В спину ударило: - Басманов! Он обернулся. Услышал властное: - Подойди сюда. Он поклонился, приблизился на несколько шагов. Изогнул бровь: - Прикажешь раздеться, великий государь? Пока сквозь дрожащую пелену ярости следил, как черное неумолимо заглатывает белизну тела, одного хотел – схватить, кинуть в подушки… и расхотелось. - А впрочем, ступай. Басманов снова поклонился в пояс. И повернулся и вышел. И закрыл дверь. Грохнуло об дверь и покатилось, зазвенев, серебряное блюдо, и алые ягоды рябины рассыпались по полу брызгами крови. На другой день Василий Грязной уехал в Новгород в сопровождении Богдана Бельского и десятка опричников. Государь отправился в Москву. Молодой Басманов был в составе царской свиты, и был таков же, как всегда, разве что еще более сосредоточен. Каптана резво бежала мимо опустевших полей и царственно золотящихся березняков, иногда встряхиваясь на ухабах, и, погруженный в мысли о том, что предстоит ему в Москве - церемонии не слишком приятные, но неизбежные – Иван и не вспомнил ни разу о давешней размолвке. Вечером стояли службу в Архангельском соборе, после был торжественный ужин, и кравчий, как всегда, стоял у царского стола на приступе, обитом красным ковром, и подавал государю блюда, и подносил гостям жалованные государем чаши вина... И Иван провожал взглядом знакомую спину, глядел на темные кудри, скрытые до половины высоким воротом атласного, шитого жемчугом рудожелтого кафтана, богатого кафтана, туго перехваченного в поясе невесомым шелком и откровенно обрисовывавшего стройные бедра, и всякий раз думал о том, что сегодня вызовет любимца к себе в опочивальню. И вызвал. И Федор явился, и поклонился на пороге, и дал себя раздеть, и лег, и был холоден и исполнителен, и молча сделал все, что требовалось. И когда все закончилось, не доставив обоим никакого удовольствия, Федор не положил голову любовнику на плечо, как делал всегда, хоть на краткий миг – быстро оделся и вышел, так и не произнеся ни слова. А осень пылала и неистовствовала. По утрам было свежо, но к полудню солнце разогревало, ласково лезло горячими пальцами под охабень, словно заранее неловко винясь, что скоро потеряет свою силу и власть. Дни стояли безветренные, дни стояли прозрачные, и хрустальные паутинки искрились на солнце, и черной земли не видно было под хрустким золотистым ковром, и деревья с каждым днем становились сквозистее, словно истаивала в неподвижном холодном огне многоцветная парча осенних их одеяний. Тянулись в серо-голубом высоком небе птичьи стаи, и охотничьи псы ночами ворочались и нетерпеливо повизгивали во сне. В иное время Опричный дворец опустел бы наполовину. Вяземский, Годунов - тот, что Малютин зять, многие иные опричники только о том и думали, как бы отпроситься в свои поместья – самая охотничья стояла пора. Но к государю ныне было не подступиться. Можно было бы посудачить, отчего… но опричнина всех отучила болтать. В тот день государь посетил Пушечный Приказ. День стоял – как нарочно избранный… Легкие солнечные блики играли на могучих бронзовых телах новорожденных пушек, и сердце само наполнялось горделивою надеждою. Будет! С такими пушками – будет море нашим! Государь трогал морды огнедышащих зверей, любовался и дивился причудливым литым узорам... краем глаза отметил какое-то движение, и в тот же миг метнулась черная тень, толкнув, едва не сбив с ног! Басманов мгновенно вырос впереди, заслонив собой государя, на ходу хватаясь за саблю. А двое опричников уже скрутили, прижали к земле бросившегося к царю человека. Иван с трудом заставил себя вникнуть, что кричал взлохмаченный мужик в кожаном фартуке, отчаянно и тщетно выдираясь из крепких рук. Сердце заходилось бешено. От краткого, в миг, прикосновения всего окатило горячей волной... разворачиваясь, он случайно задел Федорову спину, и почувствовал, что тот пылает так же. И Федор отшагнул, теперь, когда миновала опасность, освобождая государю дорогу и все же не торопясь убрать клинок, и снова задел горячим плечом (бешеным, истомным жаром по всему телу – схватить, прижать, притиснуть, здесь, сейчас!), и полуобернулся... и Иван близко-поблизку узрел лихорадочные, измученные и жадные очи, и застило глаза, и само вырвалось: «Придешь?». Казалось, произнес так тихо – никому не услышать. Но Федор услышал. Сглотнул и медленно кивнул, не отводя глаз. А пушечный мастер, поднявший такой переполох, оказался вовсе не злоумышленником. Напротив, он отважился прорваться к государю, чтобы открыть ему злоупотребления в Пушечном Приказе. И такого нарассказал, что болтаться б главе приказа на дыбе... если бы не чудесный осенний день, блестящие литые тела новорожденных пушек и горячее Федькино плечо. Так что ныне боярин, отстраненный от службы, сидел дома, отращивал волосы в знак опалы и трясся от страха, ожидая окончания розыска... который, впрочем, вполне мог закончиться всё тем же. В опочивальне Иван, не вызывая слуг, сам зажег свечи, и когда темнота разбежалась от желтых огоньков, ему вдруг подумалось, что все это невозможно. Странное, почти смешное повторение... так же горели свечи, и так же он, полуодетый, сидел на постели и ждал Басманова, и так же боялся, что тот не придет. Но Федор пришел. Остановился на пороге, склонил голову (черная прядь рассекла белизну лба), замер, глядя ожидающе... ...замер, ожидающе глядя из-под упавшего на глаза локона. И услышал: - Ну что же ты? Иди скорей сюда. Я больше на тебя не сержусь. Федор отшатнулся, как от кнута. Ты? Не сердишься? На меня? На меня, пред тобой невинного, на меня, тобой без вины оскорбленного – ты – не сердишься – больше? И чуть не крикнул... Но горели желтыми огоньками свечи, и в их колеблющемся свете лицо государя виделось осунувшимся и бесконечно усталым, серое лицо и обведенные темными кругами истосковавшиеся, умоляющие глаза. И Федор понял разом: как он прав и как чудовищно неправ будет, если скажет все это вслух. И прянул вперед, безоглядно, в едином движении – вперед и вниз, коленями проехался по полу, лицом пал государю в колени, выдохнул: - Прости... в чем виноват пред тобою, прости, прости, прости! И желанные руки до боли стиснули плечи, и в лицо дохнуло неистовым полустоном-полувсхлипом: - Федька мой! Одним рывком государь сдернул любовника с полу и обрушил на постель, и жадными губами впился в раскрывшиеся ему навстречу губы. - ... мой... хороший мой, желанный мой... - ...твой... …Федор изогнулся, приподнимаясь, помогая избавить себя от последних одежд. Как же изголодался он по этому тяжелому властному телу, по сильным рукам, по жестким коленям, по этому телу, что так умело и сладостно распинало его сейчас на шелковых простынях! Твой… государь мой, господин мой, жданный мой, желанный мой, делай со мной, что хочешь, только делай, только не отпускай! Твой… -… твой… твой! – вздохом, стоном, шепотом. Мой! Мой нравный, мой нежный, желанный мой… Как же истосковался, как изголодался он по этому шелковистому жасминовому телу, по белым плечам, по атласным бедрам, по нежной ямочке между ключиц, по шрамику милому, по этому телу, что отдавалось ему сейчас с такою жадной и упоительной покорностью! О, как любезны ласки твои, о, как много ласки твои лучше вина… мой, слышишь ты, мой, единственный! -…мой… Федька, Феденька… - Ивааааан… И голова на плече, и рука сплелась с рукою... - Эх, Федька, если бы ты знал… - Я знаю. Федька, теплый, прижался к любовнику всем телом, и обнял за шею, и ногу закинул, словно боясь хоть на миг оторваться. - Все-то ты знаешь... зараза ненаглядная! Ай! Федька только взвизгнул счастливо – государь мигом опрокинул его на спину, под себя... не без удовольствия отметив, что милый тоже далеко еще не насытился. Глядя сверху в смеющиеся глаза, родные, припухшие – не от работы, от поцелуев – высказал: - Хочу тебя! Хочу тысячу раз и по-всякому. - Всего-то тысячу? - Таких чисел еще не придумали, сколько я тебя хочу! Федька, смеясь, уперся ладонью ему в грудь, то ли отстраняя, то ли лаская. - А чего еще хочешь, кроме меня? – не дал ответить, подмигнул лукаво. - Хочешь, угадаю? Вывернулся, выскользнул ужом – только мелькнула гибкая белая спина, из черного вороха одежд вытащил сулею (откуда? не заметил ТОГДА... впрочем, до того ли было!), в один прыжок снова оказался на постели, придвинулся, поближе, чтоб колен теплыми коленями касаться. - Ну как, угадал? Тьфу ты... опять кубков нету. Прямо как тогда, помнишь? - Вовек не забыть того! Ах, глаза твои бедовые... чудо мое сероглазое. - Что у тебя там? - Рябиновая настойка. В такой-то осенний день... или ночь. Времена года – они как наполненные чаши. Весна – молодое вино, лето – хмельной сладкий мед, рябиновая щедрая осень – настойка... все более терпкая, пока не обратится она горькой водкой декабря. От сладкой рябиновой горечи тепло разлилось в груди. - Кравчий мой милый... тебе бы песни слагать. - А что? Я могу! – Федька тоже отхлебнул из сулеи, повернув той стороной, где касались ивановы уста. Глянул задорно. – Ну, не смейся! Я много чего могу. Между прочим, эта служба у меня уж третья. Ага... только скажи человеку, мол, не смейся! - Не, ну ты чего! – такое негодование нарисовалось на Феденькиной мордочке, что Иван расхохотался еще пуще. – Ну сам смотри: кравчий – это третья, вторая – по опричнине, сам ведаешь... да не то, в рындах! А первая по пушечному делу была. Больше всего на свете хотелось Ивану собрать рябиновый вкус с Федькиных улыбчивых губ... но все же медлил, подмигнул значительно: - Видал-видал, как у тебя на пушечном дворе глазки-то блестели. Федор вздохнул. Сказал неожиданно серьезно: - Веришь ли – мне мой «Волк» до сих пор снится. Иван помолчал. Подумал. Спросил испытующе: - Если б дал тебе Пушечный Приказ – справился бы? Федька вспыхнул радостью, приподнялся – и снова опустился на постель. Проговорил – не обижаясь и даже почти не спрашивая: - Не дашь ведь. - Не дам, - Иван покачал головою. Ласково обнял любимца за плечи, заглянул в глаза. – И еще очень много есть мест, которых я не дам тебе, Федя. И не потому, что не считаю тебя к тому способным... много мест. А ты у меня один. Понимаешь? Единственный. Вместо ответа Федор ткнулся ему лицом в колени. И медовые губы задышали влажно и жарко... Осенний день был прозрачен и свеж, и белый камень еще белее казался от окружающего пестроцветья. На верхней площадке колокольни, на самой глядени, откуда на много верст окрест дома, леса и холмы в пышном своем убранстве лежали как на ладони, стояли двое мужчин. - Вчера он был раздражен, - проговорил тот, что был рыжий, как осенняя листва, - а сегодня весел, как никогда. - Глянул с прищуром. – С чего бы это, а? Тот, что с глазами серо-голубыми, как осеннее небо, твердо кивнул, не низя взора. Спросил – без смущения и без вызова: - Не одобряешь? - Я? С какой стати? – государев пес пожал плечами. Помолчал. И просто сказал. - Береги его. От врагов – найдется кому, а от тоски только ты уберечь сможешь.