То, о чем не вспоминают.

Мягкие полутени, бесконечные подземелья, запах сырости — все это было знакомо и привычно настолько же, насколько было непривычно думать о таких вещах, как солнце или искренняя, добрая улыбка. К сожалению, он почему-то никак не мог понять, по какой причине в его голове стучит и мечется мысль о таком глупом и своенравном, неуправляемом мальчишке. Черт возьми, он же почти разорвал все свои связи: и с ненавистной деревней, с ее залитыми светом улицами; и с людьми в зеленых жилетах, которые так бездумно и по-бараньи слушают любой приказ Хокаге. Он был уверен, что усмирил все свои добрые порывы, раздраженно отмахиваясь от мысли, что если бы это было так, то тогда, во время их с Джираей битвы, он бы убил его. Не раздумывая, пронзил бы абсолютно не дрогнувшей рукой такое большое, открытое и совершенно по-детски наивное и всепрощающее сердце. Не смог, с удвоенной жестокостью ставя опыты на теряющих от боли сознание пациентах. Заливал память и чувства литрами крови и километрами запретных техник, боясь потревожить с таким трудом запечатанные воспоминания и чувства. Пытался понять, с остервенением разматывая свитки, почему случайная, даже не замеченная тем идиотом встреча смогла заставить пойти трещинами его неколебимое, поистине змеиное хладнокровие. Он смотрел на этого шумного, не знающего меру паренька, что-то увлеченно рассказывающего розоволосой девушке, время от времени обращаясь к бледнолицему парню, и смеялся, смеялся, смеялся… И смех отдавался гулом в голове саннина, не прекращающимся смехом и сейчас, в полутемной комнате, среди свитков и склянок с препарированными змеями. Не выдавать своего ненормального, совершенно растерянного состояния было тяжело, но от кого ему было скрываться? От Кабуто, который научился не замечать и не чувствовать ничего, если Орочимару сам не прикажет заметить. Или Саске, который жил в своем, недоступном для других мире, реагируя только на объяснения новых техник, плевавший на всех, не задаваясь вопросами чужого состояния. Как ни странно, Орочимару любил гулять ночью, ощущать естественное, единственно верное природное спокойствие. Не шел, а скорее скользил, переняв это умение у своих обожаемых змей, неожиданно наткнувшись на почти потухший костер. Оглядев людей, обнаружил, что это старые знакомы из Конохи, а среди них и этот надоедливый джинчурики. Сидит и смотрит на звезды, совершенно не улыбаясь, застыв со спокойным и каким-то обреченно мудрым взглядом. Видеть такого Наруто нукенину было сложно, хотя и видел он его всего-то несколько раз. Мужчина усмехнулся, представив, как были бы шокированы его сокомандники. Вздох и резкий поворот головы в сторону змея, такой резкий, что Орочимару удивился, как быстро этот парень умеет переключать внимание с одного на другое. Наруто на удивление ни сказал ничего, просто смотря на того, кто отобрал у него лучшего друга, и которого он мечтал разорвать в приступе демонического бешенства. Молчал, и голубые глаза заставляли не отворачиваться, утопать в этих на удивление не теплых, летних омутах, а в ледяных, с кусками льда глазах. Орочимару чувствовал раздражение, не сумев заставить себя если не заговорить, то хотя бы отвести взгляд, продолжая дивиться серьезности этого несерьезного человека. Сколько они так стояли, поменявшись ролями, превратившись в тех, кем не могли быть по определению. Наруто был серьезным, холодным, с взглядом повидавшего все человека, не умеющего прощать, но умеющего принимать мотивы поступков врагов. Орочимару был растерян, почти, что сумевшим почувствовать холод, который забыл, превратившись в полузмею, не знающий чего ожидать от человека, так не правильно и пронизывающе смотрящего ему в глаза. Наруто молчал, отведя взгляд. Бесшумно поднявшись с места, он уходил в направлении скал, которые загораживали движение мощной рекой. Не зная зачем, наверняка из любопытства, Орочимару пошел за ним, не теряя фигуру парня из вида. Скалы были острыми, ледяными и сырыми, почему то так до сих пор даже на миллиметр не сточенными от окружавшей их воды.       — Как Саске? — холодный голос Наруто раздался звонко, заставляя вспомнить, что на самом деле заставило его искать место для разговора.       — Лучше чем был. Живет только местью, друзей не вспоминает, — казалось бы, после пережитого удивления он должен не уметь связать и двух слов, но натура циника берет свое.       — Рано или поздно, я верну его. И тебя убью, когда придет время, — шипит, не уступая самому Орочимару блондин, прищуривая глаза и сжимая кулаки.       — Так чего же ты ждешь, Наруто-кун. Приступай, чем быстрее убьешь меня, тем быстрее твой обожаемый Саске-кун вернется, — улыбается ядовито, практически предвкушая, надеясь, что незнакомец перед ним обратно и как можно скорее превратится в того громкого и такого привычного раздолбая, не умеющего смотреть взглядами лезвиями, не умеющего подчинять себе чужую волю.       — Пока не время. Я же не совсем идиот, что бы сражаться с тобой на территории, где ты хозяин. Да и потом, так же не интересно. Я хочу всем доказать, что мои техники способны сломить даже легендарного Орочимару, — усмехается совсем не в манере Наруто, в манере кого-то чужого, холодного и расчетливого.       — Что ж, тогда я тоже подожду, не буду убивать тебя здесь, хочу посмотреть, как ты проиграешь в борьбе с Саске–куном. Сомневаюсь, что Джирайя, с его гуманистическим подходом, смог научить тебя побеждать.       — Посмотрим, змей, — холодная усмешка, и никаких криков и пафосных речей о любви, дружбе и всепрощении. Только холодный и уставший взгляд на звезды.

***

О той ночи он не любит вспоминать, стараясь не воскрешать в памяти холодные голубые глаза, свои выдернутые волосы, кровавые полос на теле и разодранную кожу о скалы. Воспоминания были обрывочные, всплывающие только отдельными фрагментами и заставляющие сжимать предметы в руке сильнее, чем следует. Он лишь иногда закрывал глаза и окунался в те мгновения, где теплая, почти горячая кожа соприкасалась с его, вечно холодной. Где укусы по глубине ровнялись с его укусами, а объятия больше походили на удушения, треск рвущейся одежды и сбитого дыхания по окончанию. Он почти не вспоминал, живя своей подземной, лишенного неба и солнца жизнью, питаясь только тем, что всплывало из затаённых уголков памяти.