usko

Хочу, чтобы ты меня непременно помнил. ©

«Доброе утро», вслух, с улыбкой и звонким, ради смеха и так вышло, поцелуем в щёку. До этого – полчаса на повторе, мысленно, доброе, доброе, ведь проснулся раньше, а будить не хотелось. Как там Лухан шутит в ответ на вопросы о своём плохом сне – «высплюсь на том свете»? Дурацкая шутка. Потому что, если верить врачам, этот самый тот свет довольно скоро примет Лухана в свои объятия. Наверное, поэтому Минсоку так страшно засыпать? И, наверное, поэтому так здорово просыпаться? Лухан лезет с объятиями, попутно сбивая одеяло ниже плеч, мурлычет в шею «доброе-доброе» и горячим дыханием рисует по коже Минсока контрастные картины. Потому как ладони – да и вообще руки, до локтей уж точно, – словно ледяные, словно вот только что он вернулся с северного полюса, где минимум полчаса катал снеговиков без перчаток. Минсок ловит ладони Лухана в свои, дышит на тонкие пальцы, надеясь согреть; как глупо, это не поможет. А ведь после сна руки у человека должны быть тёплыми. Но Минсоку нормально, он привык. Как и к дурацким шуткам. У Лухана в планах на выходные поездка с его группой в какой-то поход, но, чёрт, Минсок же хотел заарканить парня к себе домой и два дня кормить всякими вкусностями, не отходя от плиты и духовки. К чёрту согруппников и любование природой, а? Но Лухану же хочется. Лухану же интересно. (Лухан же может и не застать следующую такую поездку). Минсок знаёт всё это и без напоминаний, а потому – «замолчи». Лухан замолкает, послушно совсем, и возвращается к разложенным по полу учебникам, шмыгнув носом – сопли. Он вообще привык уже всё чащё молчать, ему это даже нравится, так даже легче. Минсока же это возмущает, ведь он бы хотел записать на диктофон каждое слово, каждый приступ безудержного хохота, каждую глупую или пошлую шутку. Но только рядом с Луханом про желание записать его голос забывается под натиском других, более важных. Обнять его; покормить его; запихать его в тёплые вещи; чай с мёдом сунуть в руки; развеселить; отобрать сигарету; смотреть очередную серию очередного ситкома под одним одеялом; звонить друг другу из разных комнат; ловить его в объятия со спины; сцеловывать улыбку с его губ; задыхаться от избытка одних на двоих чувств; выдыхать дефицитный кислород в его губы; целовать, целовать, целовать, рассыпаться на сотни частиц и молекул и собираться снова. Снова обнимать, перед сном, целуя в плечо и пряча пальцы в его ладонях. Любить его. И снова обнимать. Минсок, наверное, и за всю жизнь не успеет обнять его столько раз, сколько хочется, чтобы по горло насытиться, чтобы – всё, стоп, пока хватит. Минсок, наверное, и не успеет. Минсок бы заперся в четырёх стенах и день и ночь складывал бы из тетрадных листков журавликов, ровно девятьсот девяносто девять и ещё одного; да вот только не успеет, наверное, да и не верит он в то, что это поможет. Минсок бы выучил молитву Гигее и добросовестно проговаривал бы её перед сном каждый день, да вот только в высшие силы не верит, и, серьёзно, это греческая богиня, разве ей есть дело до наших дней. Минсок бы ограбил банк и сбежал куда-нибудь в Канзас или в Квебек, прихватив в качестве багажа Лухана; да вот только он уважает чужой труд, и маски с прорезями для глаз у него нет. Минсок бы изучил химические свойства анальгетиков, опиоидов, антибиотиков и попытался бы с помощью команды высокопрофессиональных специалистов создать такую пилюлю, чтобы выпил её – и всё, здоров. И если бы вышло, он бы создал ещё миллионы таких пилюль и разослал бы во все города и страны. Но в химии понимает лишь целое ничего да может назвать порядковый номер серебра в таблице Менделеева, да и не верит он больше в чудеса медицины. И врачам не верит. Потому что критичная дюжина недель прошла ещё полгода назад, и Минсок больше не подсчитывает дни, и Лухан вроде и вовсе стабильно живым и относительно здоровым просыпается каждое утро. Может, всё же дело в журавликах? Минсок ведь сложил сотен пять (ох уж эти скучные лекции). Лухан уже часа два как спит в автобусном кресле, а Минсок катается на метро, туда-сюда по желтой ветке, убивая заряд плеера и всё пытаясь припомнить, все ли нужные вещи запихнул Лухану в рюкзак. Таблетки, капли, пластыри, пакетик испечённого ночью печенья и даже градусник. Минсок, думает, что, кажется, переборщил. И что зря надеялся, мол, переживать не будет. Уже переживает, ведь панику в себе за пару лет прокачал до уровня просто богического, и – ну, мало ли чего может случиться. «Развей мою печаль, скажи, что ты собираешься спать, а не сидеть и параноить до утра», – пишет Лухан в этот же день, точнее, когда уже начался следующий. А Минсок и вправду сидит и параноит, гипнотизирует взглядом телефон и пузатую (четвёртую по счёту) кружку кофе, тихо крутясь в компьютерном кресле. И, нет, спать он не собирается, и пусть уже почти три утра. Завтра (сегодня) воскресенье, у него нет дел и учебных долгов, и Лухана рядом тоже нет, а потому: «А ты развей мою – скажи, что выпил всё, что нужно, и хоть что-нибудь ел на ужин. И дай мне насладиться параноей, тебе что, жалко?» Лухан там, далеко, в защите брезентом палатки от завываний ветра, смеётся почти неслышно, накрывая губы ладонью, и отправляет: «Выпил, ел, ты можешь мной гордиться. Не жалко, но, пожалуйста-пожалуйста, иди спать» Минсоку хочется скрипеть зубами от злости – эй, Астрея, почему же ты к нам не приходишь? Эй, почему не внесёшь в этот мир чуточку справедливости? Спать одному ну вообще невозможно не хочется. А хочется в один прекрасный день в рамках белых, пропитанных запахом боли, стен услышать взволнованное: «Это чудо! Вы абсолютно здоровы». Минсок умеет мечтать. А ещё у него серия докладов о греческой мифологии. (И он спустил пять сотен журавликов в мусоропровод, потому что глупо верить в какие-то бумажки). (Или вообще во что-то верить). Завтра. Завтра я стану взрослым. Завтра я точно буду счастлив. Завтра я совершу сделку всей своей жизни. Завтра меня ждут долгожданные интересные встречи. Завтра меня ждёт повышение. Завтра я стану терпимее. Завтра начну всё с чистого листа. Завтра, завтра, завтра… У всех нас есть «завтра». И Лухан тоже, подчиняясь особенностям людского естества и открытости собственного характера, предвосхищает, ведь «завтра после больницы пойдём в кино, а потом шататься у речки». А Минсок кивает, кивает, соглашаясь заранее и на «поехали на этом автобусе чёрт знает куда», которое стопроцентно будет. Завтра обязательно будет здорово, и фильм попадётся классный, и погода порадует запоздалым осенним теплом, и заснут они – завтра – довольными прожитым днём, в объятиях друг друга, счастливые. И завтра просто будет. И ещё много-много завтра, счастливых и грустных, но они все обязательно будут. Ведь все мы надеемся на завтрашний день. (Минсок очень надеется). (И ему очень хочется, чтобы скорее закончилось сегодня, ведь завтра обещает быть слишком счастливым, что равняется самому желанному). «Доброе утро», вслух, с улыбкой, проснувшись от ворочанья под боком. Лухан такой глупый спросонья. Пытается расправить, пригладить волосы (бесполезно, тут только душ и расчёска), зевает так широко, что при желании можно хорошенько рассмотреть все его зубы, моргает часто-часто и мурлычет что-то из разряда «я тебя та-а-ак люблю, очень-очень, поэтому дай погреться» и тыкается носом пониже ключиц, прячась под одеялом с головой. Лухан такой глупый. Он обжигается кофе, зажмуривается до слёз, ведь языку, поверьте, больно, и ловит Минсока в объятия, когда тот собирался дойти до туалета. Ей-богу, не вовремя. Но Лухан так прижимает крепко, что интернетная шуточка «хочу обнять его до треснувших ребёр» пугает своей весьма возможной развязкой в реальном мире, и так прячет нос в капюшоне кофты, что Минсоку на пару секунд кажется, будто его обнимает огромный мягкий кот. Дурацкое сравнение. «Я бы и правда обнимал тебя, пока бы у тебя рёбра не треснули», гогочет на ухо Лухан, отпуская и стреляя глазами в сторону двери, мол, всё, спасибо, иди куда шёл. Дурацкая шутка. «Доброе утро», шёпотом, вслух, с вялой улыбкой, в пустоту квартиры. Промурлыкать в ответ «доброе-доброе» больше некому.