Джазмен

Некоторые предметы или поступки общество воспринимает в штыки – как бык красную тряпку, или как ловелас – пощёчину от дамы, причём как в хорошем, так и в плохом смысле. Толпа по поведению подобна пятилетнему ребёнку – ей нравятся красивые игрушки. Вот так и повелось, что люди, разъезжающие на белых лимузинах, вдруг становятся основателями культа имени себя, совсем как древние божки, ведь любой, даже самый скромный лимузин – признак выдающейся, или попросту сногсшибательно везучей личности. Именно поэтому вокруг Джазмена, неторопливо, степенно выбирающегося из лимузина, волновалось непроницаемое кольцо фанатов. Те разве что лепестки прекрасных роз не разбрасывали; впрочем, и без этого триумф удался. Музыкант даже специально задержался у машины, чтобы продлить момент всеобщего обожания, а затем нехотя шагнул на расплывающуюся под ногами ковровую дорожку. Журналисты наскакивали друг на друга в маниакальном стремлении запечатлеть хоть размытый клочок лица столь прославленного исполнителя, но увы, сегодня им не повезло – тот успевал закрываться ладонью от резких вспышек. Вальяжно прошествовав сквозь живой коридор из беснующихся фанаток, Джазмен откланялся, одёрнул фалды безупречно-белого смокинга и толкнул подгнившие двери Бара. О, Бар! Средоточие людских пороков и насиженное гнёздышко скуки! Сюда, именно в эту сточную канаву буйное море жизни выбрасывало изломанные судьбы. Здесь многие находили то, что поможет забыть прошлое, лекарство от своего отчаяния, и полностью отдавались ему, не ведая, какую ужасную цену за это платят. Протирая рукавами сальные столы, тут, как всегда, спускала деньги на ветер кучка романтиков-алкашей, то заходящихся в бессмысленном смехе, то с отвратительной неестественной усмешкой выдавливая из себя слёзы. Хоть они внешне пока что и походили на людей, в их свиных глазках осталось лишь пугающее бездонное веселье вперемешку со смертельным отчаянием, вытеснив всё человеческое. Иллюзия счастья подкупала – так хотелось веселиться вместе с ними, почувствовать торжественное единение. Джазмен искренне пытался хохотать вместе с ними, но его не слышали; в битком набитом Баре он был сильнее всего одинок и неприкаян. Но правда неуклонно наступала, вместо «мы» получалось лишь «я» и «они», и какая кошмарная бездна лежала между этими словами! Помещение тонуло в тяжёлом тумане, грязно-оранжевом в скупом свете настенных фонарей. Узкие, вечно пыльные окна позволяли отрывочно рассмотреть пустую подворотню. Тошнотворная вонь плотным облаком висела в воздухе, обволакивая разводами неясные силуэты. Джазмен не раз принимал особо буйного алкаша за беснующуюся гориллу и долго потом удивлялся, что почти не ошибся. Однако сейчас он был здесь совсем по другому поводу, нежели обычно. Сегодня нерушимый порядок обязан сломаться. Бармен в идеально чистой форменной рубашке старательно, с любовью натирал и без того сверкающую, разве что исцарапанную поверхность стойки. Крепкий, морщинистый мужик, с бугристой шишковатой рожей, он как-то ну совсем не сочетался со своей одеждой. Душа Бара, этот тип шедеврально ругался и не менее шедеврально разливал пойло, не проливая ни капли – скорее всего, из соображений скупости, чем аккуратности. Он был здесь третейским судьёй, немым символом вечности, стоял выше жизни, смерти и времени. Он безразлично наблюдал, и все были равны под пристальным взором опухших красных глаз. Интересно, испытывает ли он на самом деле хоть какие-то эмоции под безупречной маской, или же действительно спокоен и сух? Обычно от подобных мыслей становилось не по себе, но сегодня-то всё, всё изменится! Недолго думая, Джазмен крикнул: - Эй, мне самый дорогой коктейль в меню! Реакции не последовало. Мухи всё так же сонно натыкались друг на друга, а вентиляторы меланхолично кружились под потолком, перемешивая табачную муть. Мимо проползла толстенная гусеница, чуть ли не задевая потолок, и скрылась в тяжёлом чаду так же незаметно, как и появилась. Наконец Бармен соизволил оторваться от своего занятия и расплылся в кислой ухмылке, хрипя: - Да если я вычту стоимость этого коктейля из твоей зарплаты, тебе придётся всю оставшуюся жизнь дудеть в свою трубу, чтобы отработать долги. От такого напора Джазмен даже несколько оторопел. Да как он смеет?! Надо бы заказать смесь джина с апельсиновым соком, столь наглая издёвка точно выведет Бармена из себя. Однако дерзкой затее не суждено было осуществиться. Ослепительно-белый смокинг вдруг превратился в потрёпанный, латанный-перелатанный серый плащ, а за окнами уже давно шумел лишь беспощадный косой ливень. От такой перемены Джазмен вдруг осознал, что ему чертовски, до колик необходимо выпить, и поскорее плюхнулся на высокий стул у стойки, зашатавшийся под его тушей. Бармен сразу всё понял и ловко откупорил бутыль дешёвого коньяка. Пожалуй, только он мог оглушительно гундосить и надрывно кашлять одновременно, при этом ещё и разливая напитки. - Ты живёшь в паре кварталов отсюда! Как, КАК можно всякий раз опаздывать на несколько часов?! – хозяин Бара скрючился и с шумом прочистил горло. - Кхаа-а-арх! Куда тебя опять похмелье завело? Неужто так сложно не напиваться перед работой? Наполненный до краёв стакан проехался по стойке и остановился, чуть накренившись, прямо перед носом Джазмена. Тот задумчиво опрокинул в себя сразу всё и даже не поморщился. Как воду глотал - коньяк нисколечко не ударил в голову. - На трезвую голову, это… джаз не играется. Совсем. Такая вот у него натура. Звук собственного голоса взбудоражил его. Глубокий такой, насквозь прокуренный – напоминающий о том, что раньше денег хватало и на сигареты… Чудесные времена, когда одна затяжка делала жизнь прекрасной. Джазмен уже было принялся копаться в полустёртых воспоминаниях, но к счастью, Бармен не дал музыканту нарушить свой главный принцип и окунуться в прошлое. - Бери давай свою дудку и шуруй на сцену. Чуть не опрокинувшись со стула, Джазмен подхватил уже дожидавшуюся его Клариссию и поковылял в указанном направлении, всерьёз опасаясь завалиться на подгибающихся ногах. Пойло не было для него жизнью. Скорее наоборот – жизнь была пойлом, ломающим разум, вязким, приторно-горьким. А ещё жизнью была музыка. Два начала причудливо слились в нескончаемом круговороте. Свет – тьма, тяни – толкай, музыка – пойло. Две абсолютные истины, они идеально дополняли друг друга; без одного не существовало другого, без тумана в голове не звучал джаз. Ради лишней рюмки Джазмен был готов на всё, иначе начищенная до блеска Клариссия не могла испускать столь чудесные трели, что раздавались из Бара по ночам. Да-а-а, ночи в Баре, уютные и таинственные, околдовывали своей атмосферой – здесь ждали несбыточного. Ждали, упиваясь призрачным покоем, ждали, словно последнего ночного поезда с жёлтыми квадратами окон, что увезёт в новую, счастливую жизнь. Искалеченные души всё ждали, ждали, но ночи перетекали одна в другую, и не было им конца – а ожидание тихо раздавливало. А над смертями довлел Бармен, спокойно и беспристрастно продолжая разливать лекарство от всех бед… Джазмен давно понял, что к чему, а потому ничего не ждал и не тешил себя. Недаром при мысли о Баре в сознании всплывала красивая фраза - «Оставь надежду, всяк сюда входящий…». Где он умудрился её услышать, оставалось забытой тайной, впрочем, выразиться точнее оказалось невозможно. Люди здесь упрямо продолжали надеяться, но пойло тушило эту слабую искру, превращая их в животных. Вечно счастливые пьяницы в зале вызывали даже не жалость, а заупокойную скорбь – да, они ели, пили и разговаривали, но сами были давно мертвы. А самое страшное заключалось в том, что Джазмен сам был таким же, как они, сам утратил невидимое, но важное и большое. От подобных мыслей хотелось напиться и застрелиться, неважно, в каком порядке, но спасало лишь одно. Джаз! Один звук этого сочного, тягучего слова заставлял отречься от отчаяния и плыть на волнах мерных басов. Просто так влиться в ритм не получалось – нужна была заветная стопочка коньяка. Мир уходил в мутную глубину, и музыка была везде – даже в стуке холодного ветра в стёкла, в приглушённом мерцании тёплых огней, в рассеянном гремучем хохоте. Жизнь заключалась в круговороте бессмысленной скуки. Дни пролетали один за одним и тут же растворялись, словно сон. Джазмена это радовало – чем меньше воспоминаний, тем проще существовать дальше. Хоть золотой песок времени и утекал сквозь пальцы, жалко его не было – ничто и никогда не нарушало затянувшееся однообразие. Можно было с кристальной точностью предсказать события завтрашнего дня, и послезавтрашнего, и послепослезавтрашнего – хотя никакого смысла различать их не было. Любые события сводились к замкнутому кругу: пить, играть, дрыхнуть, снова пить… Ноги наткнулись на жёсткую преграду, и Джазмен сам не заметил, как под громогласный хохот растянулся на ступенях. Падение моментально вытянуло музыканта из раздумий. Стараясь не обращать на гогот внимания, он ласково похлопал по раструбу Клариссии и слегка дунул в мундштук, примериваясь к уже пульсировавшему в голове ритму. Заслышав чистые, цепляющие звуки, публика мгновенно затихла, и лишь восхитительная мелодия колыхала воздух. Что бы кто ни говорил про Джазмена, а играл он божественно – насмехавшиеся над ним пьянчуги даже после окончания выступления долго сидели, открыв рот, а расфуфыренные дамы постбальзаковского возраста пускали скупую слезу. Но как же всё-таки не хватало настоящего, полнокровного джаза! Не хватало гулко ухающих басов, вкрадчиво и нежно журчащего фортепьяно, резво чеканящих ударных! В одиночку Клариссия даже своим певучим и порывистым голосом не могла справиться за всех. Вполне возможно, что на маленькой сцене уместились бы барабаны и, может, если очень повезёт, контрабас, но играть-то всё равно будет некому - никто в здравом уме не согласится работать за бутылку…Так умерла, не родившись, вторая тайная мечта. Наигрывая очередной пассаж, музыкант задумчиво рассматривал зал. Крохотные стаканчики со свечами на столах создавали неповторимую атмосферу родного, бархатистого уюта, тогда как тьма за окнами сразу же представлялась разыгравшемуся воображению чем-то враждебным. Какое отвращение он не испытывал бы к этому месту, оно всё равно было для него домом, костром среди жуткого ночного леса - а темнота убивала, тянула все соки… Всякий раз, играя на этой скромной сцене, музыкант чувствовал себя причастным к чему-то ужасному – будто это лично он разрушил жизни всех сидящих перед ним людей и теперь ещё дальше утягивал их в сонную пучину забытья. Он возвышался над публикой, совсем как палач, оглашающий приговор с эшафота – ведь они обречены были гнить здесь из ночи в ночь с одной лишь целью – забыть. Джазмен давно убедился, что забывать дано далеко не всем. Он в совершенстве освоил это искусство, и при всём желании не мог бы рассказать, как впервые оказался здесь. С годами в мире остался один лишь только Бар, вечный и непоколебимый, нет, Бар и был целым миром – а за его тёмными окнами простиралось небытие. Остальное уже давно утонуло в вине, затерялось облаках табачного дыма, растворилось в музыке… За широченным столом у самых дверей резалась в карты шумная компания, ревя и шутливо пререкаясь. Около узкого тёмного окошка, куда настойчиво стучалась колючая тьма, некрасивая, раскрашенная, аки папуас, женщина печально пускала пузыри в початый бокал глинтвейна. Джазмен любил глинтвейн – горячий, пряный и приятный, почти не бьющий по мозгам, и у него даже была самая настоящая, а потому тайная мечта – выпить стаканчик этого чуть дымящегося напитка на зимней улице… Но таким, как он, мечтать не полагалось, и музыкант всеми силами пытался убить её, но она вновь и вновь воскресала, словно феникс… Обычно ко всему безразличный Джазмен отметил про себя, что сегодня огоньки особенно пылко оттеняют бессмысленно корчащиеся рожи. А как волшебно они играли на каштановых прядях незнакомки за крохотным столиком в углу… От неожиданности Джазмен пропустил пару нот, наповал сражённый скользящим, но внимательным взглядом прекрасных зелёных глаз. Острые плечи, изящный стан – что эта чудесная незнакомка может делать здесь, на перекрёстке искалеченных судеб? Он даже зажмурился на секунду. Но лишь свеча сиротливо мерцала на столике – Красавица исчезла, словно растворилась в горячем тумане. Джазмен тут же успокоил себя тем, что возможно, она просто устала от невыносимого смрада и выбежала подышать свежим воздухом, а значит, совсем скоро вернётся и непременно снова очарует его одним взмахом пушистых ресниц… Тем временем в зале что-то неудержимо менялось – и дело было вовсе не в исчезновении Красавицы, наравне со свечами озарявшей помещение. Джазмен видел окружающих насквозь и точно знал, что именно сейчас от них стоит ждать чего-то поистине кошмарного. Гогот, постоянно сотрясающий закопченные балки под потолком, усилился, стал злее и визгливее. Люди вдруг поднялись со своих мест и побрели к сцене, шатаясь и бестолково щурясь. Безобразные, вонючие рты разверзались и хохотали, брызгая слюной. Сморщенные, раскрасневшиеся рожи странно вытягивались, заострялись и бледнели, пучками вылезала из-под кожи рыхлая шерсть. Предчувствие оказалось верным – вместо людей Бар вдруг оказался битком набит монстрами, показавшими свою истинную сущность. Джазмен не успел даже с холодным профессионализмом их рассмотреть, как на него уже скалились сотни жадных пастей. Годами отточенная реакция не подвела: как раз когда упыри из первых рядов накинулись на Джазмена, вместо Клариссии он уже держал в руках здоровенный пулемёт. Твари отпрянули под огнём, но вскоре снова сомкнулись тугим кольцом, хрипло хохоча. Как же вдруг захотелось затолкать этот жуткий смех им в глотки! Они сгрудились кучами, грузно переваливались и заторможенно махали руками. Пулемёт строчил не переставая, перегреваясь - Джазмен держал его уже одной рукой, чтобы ожоги на обеих ладонях успевали остыть, но на место одного мёртвого упыря прибывал десяток новых – они надвигались медленно, но огромными волнами, громоздясь друг на друга. Даже подыхая, они продолжали корчиться и гоготать. Кровь залила сцену, музыкант уже ничего перед собой не различал, кроме бесконечного месива оскаленных зевов. Сквозь гвалт прорывался жуткий рёв: - Проснись! Проснись, кому говорят! Пьянчуга, в который раз уже прямо на сцене отключаешься! И Джазмен вдруг вместо уродливого упыря увидел не менее уродливую, но такую знакомую потную рожу Бармена на фоне потолка с желтоватыми потёками. Голова раскалывалась, словно внутри неё закипал, пыхтя, чайник. Зрители ржали, вызывая дрожь, и свистели, но эти звуки чем-то приглушались – значит, Бармен оттащил его в подсобку. - Хватит с тебя. Уже почти утро, ты провалялся полночи, так что за сегодня заработал кукиш с маслом. Хозяин заведения раздражённо вздохнул и хлопнул дверью. Всегда неприятно, когда так делают – даже если этот хлопок адресован не тебе. Бармен не церемонился: он обрушил на несчастную дверь подсобки всю свою скорбь об упавшей выручке. Бедняжка Клариссия сиротливо валялась на полу неподалёку. Джазмен растерянно поднялся и чуть было снова не упал, но вовремя упёрся в стену. На ладони осталась мерзкая на ощупь побелка со стены. В полусогнутом состоянии он и добрался до чёрного входа, предварительно бережно подняв свой саксофон и уложив в специальный футляр с мягкой обивкой. Честно говоря, он и сам иногда хотел такой же ящичек – сидишь себе, тепло, тихо, уютно… Понимание настигло неожиданно: музыкант вдруг схватился за голову и опустился на пол. Этой ночью случилось ужасное: наваждение смогло настигнуть его в стенах Бара. Раньше такого не случалось никогда – да, он частенько видел за столами уродливых чудовищ, но они не нападали всем скопом сразу. Подумать только, его спасло лишь то, что во время атаки он играл! Поколебавшись немного, он всё же решился захватить чувствительный инструмент с собой. Хотелось этого или нет, пришлось выйти за надёжные стены бара, в опасную и непредсказуемую тьму. Небо нависло над крышами чёрным куполом, и лишь едва заметное зарево выдавало не торопящееся показываться солнце. В Городе вообще всегда была ночь, темнота кололась и злобно сгущалась по углам - от неё вдруг стало жутко. Джазмен, стараясь не обращать на страх внимания, поспешил домой, на свой скрытый от чужих глаз чердак, чтобы там переждать похмелье. Спешить получалось не очень, то с ним порывались заговорить фонарные столбы, то он вдруг ни с того снова и снова упирался носом в двери чёрного хода. Так бы он, наверное, до следующего вечера бродил кругами, если бы не почуял чьё-то присутствие. Тихо прошуршал гравий в соседнем переулке, испуганно вспорхнули сонные птицы, рассыпавшись в небе беспокойным бисером. Тени невесомыми покровами вились вокруг, будто бы чернилами стекая с самого неба, силуэт за силуэтом складываясь в непроницаемый мрак. Джазмен прекрасно знал, что предвещают эти признаки. Как же всё-таки здорово, что Клариссия у него с собой! Он остановился, глубоко вздохнул и медленно вытащил из рукава серебряный револьвер с изысканной гравировкой. Улицу заволокла сизая дымка, гонимая ветром, и полы плаща тревожно развевались. Скрежетали, болтаясь на ржавых петлях, старомодные вывески, шуршали прелые листья. Пора. Он сжался, как пружина, готовясь к прыжку, опустил голову, а когда снова посмотрел в дымку, шорохи и скрипы вдруг слились в едва слышный жуткий шёпот. Морок! Бежать, скорее, бежать, к свету, обратно в Бар! Началось самое страшное: накатила волна первобытного ужаса. Джазмен замер, не в силах шевельнуться, а тьма медленно обвивала его. Он вдруг ожил, стремительно вскинул револьвер и выстрелил: серебряная пуля взбаламутила туман. Шёпот взорвался и гулко прокатился пульсирующим криком боли. Наваждение отступило, но ненадолго. Морок являлся уже не в первый раз – он был всегда, как и Бар, вечный и непоколебимый. Он бродил рядом, словно фантом, он был в каждом тёмном углу, пристально наблюдал из тёмных окон, он стучался в двери с порывами ветра. Стены не могли удержать его, приходилось постоянно двигаться и самое главное – не оставаться одному. Впрочем, даже в огромной толпе не было спасения, морок всегда неотступно следовал за Джазменом по пятам. Лишь Бар, вечно шумный и яркий, стал для музыканта неприступной цитаделью, наваждение не могло пробиться туда – будто бы тяжёлый спёртый воздух нещадно обжигал его. Как Джазмен ни пытался спрятаться, всё равно слишком часто ощущал спиной чьё-то присутствие, мог даже поклясться, что мёртвая темнота дышит у него за плечами. Музыкант разочарованно вздохнул, крутанул револьвер в руке и спрятал. Теперь он на удивление быстро нашёл нужное направление и потопал домой, опасаясь неумолимо наступающего утра. Заспанные, аккуратные и потому абсолютно одинаковые люди, спешащие на работу, злобно и подозрительно косились на него. Постепенно Джазмен стал замечать, что они странно переваливаются при ходьбе, а кожа их прогнила насквозь; руки вытянуты вперёд по струнке, но кисти безвольно болтаются. По улице топали самые настоящие зомби в белых рубашках и строгих платьях, косясь на музыканта выпирающими глазными яблоками. Средней степени разложения, в общем – ни рыба, ни мясо. Джазмен знал, что мертвячки его не тронут – у них и своих дел полно. Кому-то просто надо прийти пораньше, кому-то – ещё и успеть сварить боссу кофе. Солнце неумолимо восходило, освещая грязно-серые многоэтажки, напоминающие муравейники. Каждая светящаяся точка на чёрной громаде – чьё-то жильё, а значит, одна, а то и несколько судеб, пёстрых, совершенно непохожих друг на друга. Но эти узкие оконца в великом своём множестве делали их крохотными и незначительными. И от этой вечной темноты, и от вида еле теплящихся огоньков в ней становилось очень страшно и одиноко, будто бы тебя кто-то потерял и никак не может найти. Джазмен почувствовал огромное облегчение, добравшись до Полуразвалившегося дома. Тот, как обычно, расползался рваными кусками в стороны, будто торт, плавящийся на жаре. Доподлинно неизвестно, отчего торты так не любят солнечные лучи, и кто из них первый начал круговорот взаимной ненависти, впрочем, это и неважно – главное, что на этом сходства Полуразрушенного дома с тортом заканчивались. Всколыхнув тени, музыкант пулей пронёсся по тёмной лестнице, однако тут же пожалел о спешке, резко влетев в облако невыносимой вони. Случилось страшное – кто-то из соседей снова разделывал селёдку! Нормальное живое существо, отдав концы, перестаёт доставлять окружающим проблемы. Те плачут, не веря в своё счастье, и мирно себе живут дальше. Однако с селёдкой всё ровным счётом наоборот. Эта рыба, подлинное исчадье ада, при жизни плавает себе, никого не трогает, пока какой-нибудь умник, не проронив ни слезинки, её не укокошит. И вот тут-то рыбина, знающая толк в мести, и начинает отравлять существование всему человечеству! Ужасная, непередаваемая вонь, от которой слезятся глаза, а желудок выворачивается наизнанку, исходит от мёртвой селёдочной тушки. Воистину, невинно убиенная сельдь – худшее, что может оказаться в холодильнике на утро после похмелья! Запаха, что расползся сразу на несколько этажей, хватило бы, чтобы деморализовать целую армию – что уж говорить об одном-единственном Джазмене. Само собой, Клариссию так просто не проймёшь, но даже ей тяжёлый дух доставлял некоторые неудобства. А потому музыкант, скача через ступени, думал только, как бы поскорее оказаться подальше от вездесущей дряни. Завалившись в свою комнатушку, он прямо в плаще опрокинулся на скрипучий диван, бережно устроив Клариссию рядом. Из вонючего матраса выстрелили фонтанчики пыли. Тот вообще непостижимым образом впитывал её в себя, ибо чем дальше, тем больше грязи выплёвывал в ответ на малейшее прикосновение. Впрочем, Джазмен не удивлялся такой жизненной позиции – всё же неприятно, когда на тебя постоянно пытаются взгромоздиться. В нос ударил запах затхлости – здесь всегда было тесно, грязно, а значит, и уютно. Но всё же сильно не хватало той искорки обречённой романтики, что превращала отвратительный кабак в Бар. С дивана был виден лишь желтоватый потолок да кусочек стены с драными обоями. Оно и к лучшему, очень не хотелось портить себе настроение творящимся тут беспорядком. Кости здорово ломило после падения со сцены, а во рту издохла медуза. В углу зашуршало, послышался громкий настойчивый писк. Джазмен приподнялся и зашарил в кармане. - Сейчас, Крыса, погоди… Шершавый сухарик шлёпнулся на пол, отскочив, как каменный. Крыса довольно захрустел и угомонился. С потолка спустился маленький паучок, нагло пригревшись в щетине. Стало ужасно щекотно, но столь же ужасно не хотелось шевелиться. Наконец музыканту хватило моральных сил побороть лень и сдуть членистоногое. - Что, тяжёлый день?- участливо поинтересовался Крыса. - Ещё ка-а-ак… - протянул Джазмен и зажмурился на секунду, но комната вдруг необратимо изменилась: обычно неяркий потолок пестрел оранжевыми закатными бликами. Уже опять на работу пора, ну надо же. Крыса в неизменном помятом цилиндре устроился за столом, небрежно смахнув с шаткого табурета остатки еды двухмесячной давности. - Жизнь – дерьмо, дружище. Ах, ну до чего же артистично этот зверюга поводил усами всякий раз, когда так говорил! И даже не осмелишься возразить – устами грызуна истина глаголет. Однако сегодня, именно сегодня у Джазмена вдруг появились… сомнения? - Не всегда, – задумчиво пробормотал он. Голова раскалывалась, а рвань обоев сплелась в причудливую паутину – ох, не к добру. Грызун извлёк откуда-то солидную сигару и закурил, но услышав это, ошеломлённо прикусил её. Джазмен поморщился: - Тьфу, хватит дымить! - Я только начал, – мрачно выдавил Крыса, но сигару всё же потушил. – Что случилось-то? Ты сегодня живее обычного. И музыкант поведал лучшему другу о Красавице, её исчезновении, упырях, потной роже Бармена и новом появлении морока. Джазмен никогда не произносил столь жуткого слова вслух, заменяя его тактичным молчанием. Крыса прекрасно это понимал, так что почесал хвост и задумался ненадолго, а потом вдруг щёлкнул щуплыми пальцами. - Кажется, я смогу тебе помочь. Я… – он выждал паузу, набивая цену своим словам. – Я многим рискую, но всё же постараюсь что-нибудь пробить по своим контактам... – он откинулся на табурете, пока не упёрся мохнатой спиной в стену. – У меня всюду глаза и уши, никто не уйдёт инкогнито… Мои люди носят чёрные шляпы, чтобы ты легко их нашёл. Крыса ткнул когтем в свой мятый головной убор. Джазмен с удивлением заметил, что на паучке, кружащемся под потолком на нити паутины, тоже красуется крохотный чёрный цилиндрик. Крыса уже понял, что привлёк внимание собеседника, а потому заговорщицки сложил лапы домиком. - Значит так, слушай сюда. Я накопаю сведений по этой цыпочке и передам со своим курьером. Он расскажет, что делать. Ищи чёрную шляпу. Джазмен даже задумался на секунду, а не врезать ли грызуну за скользкое словечко, но не решился – как-никак, в этом был весь Крыса, и плевать он хотел на мнение остальных. Будучи типом с повадками параноика, он всегда оставался предельно циничен и собран, будто бы за ним по пятам следует крыса газетная и всё-всё записывает - поведение сего грызуна было идеально для того, чтобы обмусоливаться в каком-нибудь жёлтом издании. Музыкант уже было натянул плащ и подхватил Клариссию, отпихивая подвернувшийся мусор. Дверь вдруг распахнулась от сокрушительного удара, со стен посыпалась известковая крошка, и в каморку бесцеремонно ввалилась оплывшая огромная тётка, по манере двигаться напоминавшая локомотив товарного состава. Хозяйка квартиры. Ну конечно же, она не могла не испортить столь «светлый» день и столь важную беседу. Хозяева квартир – вообще наисквернейший сорт людей, чьё призвание – портить жизнь всем остальным. Неизвестно, зачем они это делают, да и сущность их остаётся загадкой, ясно лишь одно – заслышав хозяйский топот, все жильцы перепуганно прячутся по каморкам, а когда чудище наконец выберет себе жертву, содрогаются от всякого визга и с ужасом представляют, что же именно происходит. - Ах ты вечно пьяный тунеядец! Сколько раз я говорила, чтоб ты избавился от этой мерзости, что гадит у меня на кухне! Она ткнула пальцем в Крысу - тот испуганно шмыгнул в свою нору и настороженно затаился. - Вечно всё не так, плачу ведь исправно… – сонно пытался отворчаться Джазмен, но без толку. Толстенная тётка разинула рот, продемонстрировав зубные коронки, на вид старше её самой, и исторгла столь ужасающий вопль – будь Полуразвалившийся дом тортом, он развалился бы окончательно. - Избавься от этой твари, кретин! - Только через ваш труп, – буркнул Джазмен, вываливаясь в коридор. Дверной проём был настолько узким, что иначе как вваливаться и вываливаться сквозь него не получалось. Скатываясь по высоким ступеням, музыкант ещё долго слышал за собой озлобленный топот и дикие визги. Однако отчего-то ему вовсе не было противно, как обычно после подобной взбучки. Ведь направлялся он сейчас отнюдь не в Бар. Его вело нечто чужеродное и таинственное, слишком сильное для предчувствия, но чересчур смутное для осознанной цели. Его будто бы десятки лет держали в сыром подземелье, и вдруг туда пробился лучик света. Джазмен шёл, сам не зная, куда, но твёрдо уверенный, что делает всё, как должно. Пусть треклятый Бармен хоть раскраснеется, как варёный рак, и слюной изойдёт, отчитывая музыканта за новое опоздание – Бар ведь никуда не денется. Но не стоило забывать, что морок – тоже. Стоило Джазмену оказаться на сумеречной мостовой, как он остановился, словно встретился нос к носу с очередным говорящим столбом. На улице творилось нечто совершенно необъяснимое – там было светло! Солнце мучительно тлело, завалившись на крыши. Жидкое золото струилось по крышам, стекало по асфальту и торжественно выгорало. Надолго его не хватило – блики багровели и гасли один за другим. На улице отчего-то толклись неимоверных размеров массы народа, чёрным роем шастая туда-сюда в сгущающейся ночи. Отовсюду слышался неясный шум, хохот и радостные визги, огни домов разгорались всё ярче. Акробаты жонглировали расписными кеглями и кувыркались, какие-то неуловимые типы вдруг резко выдыхали пламя в гущу толпы и скромно кланялись отпрянувшей публике. Джазмен чувствовал себя крайне неуютно в этой бестолковой суматохе, он стремительно шёл, едва не переходя на бег, куда глаза глядят, натыкаясь на праздных прохожих. Улицы кружились перед ним пёстрым калейдоскопом, людей становилось всё больше, а ясности – всё меньше. Замаячили гирлянды, размываясь в причудливые разноцветные полосы. Он уже совсем было отчаялся, что намертво застрял в живой кутерьме, но тут в людском потоке замаячила чёрная шляпа – высокая, образцово-измятая и потрёпанная. Джазмен со всех ног рванулся к ней, но увяз в толпе, и заветный сигнал уплыл куда-то на волнах гомона и суеты. Толпа сгустилась настолько, что её, казалось, можно было зачерпнуть ложкой. Однако наш отважный музыкант и не собирался сдаваться, распихивая прохожих не без помощи Клариссии. Но вот незадача – они тут же растворялись в подступающей мгле. Джазмен всё бежал и бежал, а чёрная шляпа то игриво выскакивала где-то далеко, то пропадала из виду. Увитые гирляндами улицы исподтишка оплетала мерзкими лохмами паутина. Неистово громыхал и вспыхивал салют, вздымаясь и опадая ядовитыми цветами. От молниеносных вспышек и без того разваливающаяся на куски голова отказывалась работать, и всё вдруг отчётливо, но бесконтрольно поплыло перед глазами. Прохожие не просто тихо уходили в тень, нет, теперь они и были тенями – полупрозрачными и безликими. Джазмен рвался вперёд изо всех сил, но завесы паутины становились всё гуще, и чёрная шляпа окончательно исчезла. Подземелье, куда проник лучик света, снова запечатали, но музыкант остервенело молотил кулаками по стенам, нёсся вперёд в глупой надежде. И тут-то он понял, что бежал всё это время вовсе не один. Глупые тени ощерились и забормотали на разные голоса, раздавшись плотным кольцом. Издалека послышался гулкий цокот, будто по крышам ползёт заводной паучок. Джазмену отчего-то вспомнился тот самый, крохотный паучок в цилиндрике, и он даже немного успокоился. Драться придётся, хотел он этого или нет – морок неотступно следовал за ним, а значит, и искал то же самое. А точнее, ту же самую… и явно не для того, чтобы поздороваться за ручку. Цокот приближался как-то ну слишком медленно, уже и ни капельки страха не осталось. Джазмен глубоко вдохнул и привычным движением вытянул из рукава оружие. Так-с, что сегодня? К вящему удовлетворению, близкому к маньяческому, музыкант держал в руках здоровущую жонглёрскую кеглю. Сверху посыпалась черепица, и тени испуганно притихли. Этот момент наверняка был бы ужасно напряжённым, если бы не то нелепое создание, что шлёпнулось в середину круга. А шлёпнулось, скрежеща и пыхая паром, не что иное, как локомотив товарного состава на железных паучьих лапках. Из всех проявления морока, что Джазмен мог вспомнить, это оказалось самым нелепым. Подавив смешок, он занёс своё оружие для удара, притом заметив, как преобразился сам: драный плащ заменил цирковой камзол укротителя с роскошной вышивкой, а на поясе затянулся в узел шикарный, кроваво-алый кушак. Мило, ничего не скажешь. Джазмен наверняка не знал, куда бить – поезд ведь на то и поезд, чтобы быть сокрушительной громадой, прямо как хозяйка каморки в Полуразвалившемся доме. Единственной её уязвимостью была медлительность, чем и предстояло немедленно воспользоваться. Хорошенько размахнувшись, он долбанул кеглей по тонкой лапке чудища. Конечность отвалилась и конвульсивно задёргалась, пришлось шустро придавить её ногой. Состав взревел и изошёл паром, неуклюже завертевшись волчком. Джазмен почти отпрыгнул, когда вереница острых лап пропорола воздух над ним, но не успел вывернуться и налетел на угол стены. В другой обстановке он бы точно сломал позвоночник, но сейчас отделался болезненным хрустом спины. Джазмена не так-то легко было вывести из себя, но наглая атака основательно его подразозлила. Нормальным поездам положено кататься себе по рельсам и не рыпаться, а этот вот вздумал побрыкаться. Непорядок. Жонглёрская кегля, как ни странно, превосходно подошла для восстановления справедливости. Несколько душевных, чувствительных ударов заставили глупое чудище понять, что оно имеет дело с весьма опытным в подобных делах противником. В следующий раз морок наверняка выберет обличье поудобнее – поезд бестолково пыхтел, несокрушимым тараном сметая всё на своём пути, вот разве что настолько медленно и неуклюже, что Джазмен успевал хорошенько погнуть паучьи лапки, пока махина разворачивается. В конце концов она с грохотом осела на землю, беспомощно елозя обрубками лап. Последний удар получился особенно яростным – исполинских размеров кегля превратила её в груду обломков. Джазмен даже пожалел, что нельзя оставить Клариссию в таком виде, но ничего не поделаешь – на то он и джазмен, а не жонглёр. Тени зааплодировали, сжимая кольцо, и тут музыкант заметил, что это самые обычные люди, зябко кутающиеся в шарфы и запахивающие поплотнее куртки. Восторг на их лицах смотрелся естественно и свежо, словно алый румянец. Джазмен изумлённо огляделся и сообразил, что аплодируют именно ему, а также наперебой просят сыграть ещё. Надо же, он никогда бы не подумал, что в пылу сражения играет… Растерянный и непривычный ко всеобщему вниманию, Джазмен поспешил прочь. Окружение расступилось живым коридором, и он поскорее свернул в первую попавшуюся улочку, освещённую одной-единственной гирляндой. Однако не только его шаги заглушили тишину – сзади кто-то бойко стучал пятками по брусчатке, тяжело дыша. Музыкант покрепче перехватил Клариссию и обернулся, готовый снова дубасить всё, что под руку попадётся. Но за спиной оказался всего лишь невысокий чёрный силуэт во фраке и плаще, а также с чёрным цилиндром, надвинутым на самые брови. Джазмен с удивлением узнал в нём Крысу – грызун, правда, нацепил грязный монокль, отчего один хитрый глаз-бусинка казался непомерно большим по сравнению с другим. Интересно, если бы его глаза раздулись без монокля, сами по себе, стал бы он видеть лучше? Наверное, да, ведь монокль только и нужен для того, чтобы их увеличивать. Оправу треснутого стёклышка Крысе приходилось тесно зажимать, подслеповато щурясь. Это монокль хвостатый конспиратор берёг для самых-пресамых особых случаев – впрочем, Джазмен ни капельки не сомневался, что случай сейчас именно такой. - Что ты тут делаешь, Крыса? Тот в ответ замахал лапами, да так встревоженно, что цилиндр чуть не слетел. Надо сказать, представлялось решительно неясным, как столь громоздкий головной убор держится на треугольной крысиной макушке, и удобно ли зажимать его между ушами – для Джазмена это навеки останется загадкой. Без этой шляпы Крыса не был бы Крысой, настолько неотделимы они друг от друга. Наверняка, если бы её надел Джазмен, то и у него бы выросли усы, шерсть и коготки, которыми можно было бы забавно цокать, складывая лапки домиком. Да и шерсть тоже пригодится – любовно расчёсывать, или сбрить, пустив на дело, ну там, набив подушку или просто разбрасывая, как лепестки прекрасных роз. Ради всего этого определённо стоило желать хоть чуть-чуть, на секундочку побыть Крысой. Однако третьей тайной мечты не получилось – грызун ведь ни за что не расстанется с чудесным головным убором. - Крыса? Не знаю я такого типа! Мне просили передать одно сверхсекретное сообщение небритому типу с саксофоном. Я не ошибся? - Вовсе нет, таинственный аноним, – подыграл музыкант. – Я как раз ищу чёрную шляпу. Крыса воровато закрутил головой, принюхиваясь, и прошипел: - Тут чересчур много лишних ушей… И действительно, в подтверждение его слов над переулком пронеслись на стремительных крыльях уши, выглядевшие абсолютно лишними. Грызун отступил на пару шагов вбок, придирчиво осмотрел новое место и кивнул сам себе – видимо, это было частью некоего обязательного ритуала конспирации. Потом Крыса ненавязчиво положил розовую лапку на ствол короткого револьвера, заткнутого прямо за пояс на манер шпаги. Вторая лапка оказалась свободной – ей он затеребил лихо загнутые кверху усы, напомаженные чем-то липким. Потом вдруг передумал теребить и крайне официально завёл речь. - Видите ли, на одном званом вечере требуется умелый саксофонист… это средоточие опасности, сердце… – он промолчал, чтобы не произносить вслух жуткое слово морок, - искать в первую очередь стоит именно там. - Это ещё почему?! Я же пару минут назад оказался в самом пекле! Зачем туда лезть ещё раз? Аноним выгнул пальцы так, что аж костяшки захрустели – кто бы мог подумать, что грызуны тоже так делают! - Свет виден лишь во тьме, не так ли? Времени в обрез. Морок ищет то же, что и ты. Он ухмыльнулся, обнажив два белоснежных резца, и потопал прочь, настороженно шевеля кончиком хвоста. Определённо, его приводили в движение крохотные шестерёнки и винтики в мохнатой голове – такое происходило всякий раз, когда Крыса обдумывал нечто важное. Джазмен хотел было окликнуть его, но не решился. На душе беспощадно скребли кошки, и он смутно чувствовал, как всё неуловимо меняется, что впервые за бессчётное количество времени у него появилась самая настоящая цель. Не какая-нибудь глупая, неосуществимая мечта, а чёткая задача, которую он выполнит всем назло, даже если придётся в лепёшку расшибиться. Однако существовала крохотная помеха – решительно непонятно было, куда идти. Музыкант находился в мерзком переулке с косыми бордюрами. Раскаты салюта стихли, и сквозь отдалённый шум прорезался хриплый рёв полонеза, идущий из-за пыльной занавески. Окна были заколочены или плотно закрыты ставнями – будто там, глубоко внутри, каждый вечер разделывали селёдку, а соседи не выдержали запаха и, героически зажимая носы, давясь собственными слезами, отгородились от чудовищной вони, как могли. Приглядевшись, Джазмен с изумлением заметил сочащиеся маслом рыбьи хвосты, торчащие из щелей между досками. Стало не по себе. Впрочем, музыкант не собирался отчаиваться – у него уже созрел нехитрый план действий. Для начала он покрутил головой, пока не разглядел тускло поблёскивающую дверную ручку. Осторожно подёргал – не заперто. Железо неприятно обожгло кожу. Коридор подъезда вытянулся перед ним, словно трубка калейдоскопа. Двери выгибались по его краям, бесконечными лентами уходя ввысь – казалось, где-то в темноте, далеко-далеко вверху, они замыкаются в одну чудовищных размеров арку. Из ниоткуда вдруг явилось ощущение угнетённости, будто бы толстый слой тьмы давил на рассудок. Коридор, больше похожий на тоннель, дышал и содрогался, периодически вызывая невыносимый писк в ушах. Вместо пола здесь сплошь был голый бетон, усеянный стеклянным крошевом. Оно смачно похрустывало при каждом шаге, отчего становилось не по себе. Джазмен остановился и почесал щетину, принимая важное решение, а потом вдруг извлёк из-под плаща маленькую блестящую фляжку. Одним своим видом она чудовищно соблазняла, да и вдруг сильно захотелось выпить. Совершая форменное насилие над собой, музыкант ещё некоторое время постоял, уставившись на неё, а потом отодрал зубами пробку и одним глотком прикончил содержимое. Неприкосновенный запас пришёлся как нельзя кстати, стало тепло и хорошо, правда, двери выросли раза в три-четыре. Это являлось бы неприкрытым издевательством, если б можно было кого-то обвинить. Но, увы, потоптавшись на месте, Джазмен осознал, что замешан тут только он, а потому забормотал привычные проклятья в адрес хозяев квартир – они-то всё равно плохие, им-то что. Бледные лучи света украдкой сочились из противоположного лестничного пролёта. Ламп видно не было, а снаружи глубокая ночь – странный попался дом, удручающе тихий. Разве что из-за дверей доносились едва различимые звуки. Прильнув к холодному металлу первой, Джазмен услышал монотонный бас, вещающий о новостях, коснувшись пальцами шершавого дерева второй – приглушённые крики. Третья оказалась более ухоженной: крашеной и покрытой затейливой резьбой, но за ней молчали. Всплыло едва живое воспоминание – когда-то давно он видел такую дверь в книге. Да, точно, в книге с огромными яркими картинками на обе страницы сразу… Почему-то ещё вспомнилось, что авторы таких книжек держат своих читателей за полных дураков. Музыкант испуганно помотал головой, судорожно выдохнул, и вот уже перед ним дверь как дверь – да, необычная, но не вызывающая ничего, кроме острого желания пойти наконец дальше. Правда, в душе почему-то осталось колючее послевкусие сильного страха, но это ничего, оно появлялось часто… Вдруг под ноги бросилось что-то маленькое и вертлявое, больно стукнув по коленкам. Джазмен слишком поздно понял, что отчаянно улепётывает в темноту, а когда обернулся, на месте нападения обнаружил сиротливую, колченогую табуретку, ещё пару минут назад кинувшуюся на него, а теперь старательно прикидывающуюся обиженной. Причём колченогость у неё была особенной, жалобной и неповторимой – на три ножки сразу. Музыкант захотел было пнуть лицемерную нахалку как следует, но потом даже передумал. Ведь если табуретке отбить четвёртую ножку, она перестанет быть колченогой и потеряет весь свой шарм. Лестница казалась ужасающе далёкой, озарённая призрачным светом. С потолка тянулись какие-то чёрные склизкие отростки и колыхались – непонятно, то ли от ветра, то ли сами по себе. Джазмен предпочёл это не выяснять. Настороженно озираясь, он торопливо прошагал под громоздкой затейливой люстрой, подвешенной на толстых цепях, и едва не поплатился жизнью за спешку: вместо ступеней в пролёте оказалась бездонная шахта. Угрожающе выл ветер, тоскливо капала вода, а шаги отзывались многогранным эхом. Свет шёл из крохотного люка в потолке, к которому была приставлена шаткая деревянная лесенка. Здесь было настолько ужасающе пустынно, что Джазмен поёжился и принялся торопливо карабкаться по влажным доскам. Крышка люка поддалась не сразу, пришлось здорово попотеть, чтобы оказаться на крыше. Ночь милосердно укрыла чёрным саваном гниющее тело города. Узкие, будто червями прогрызенные улицы затопила темнота. Кутаясь в плащ под порывами шквального ветра, Джазмен напряжённо искал глазами свою цель. Поначалу ничего не бросалось в глаза – всюду были лишь обычные тусклые огоньки, сливающиеся с россыпями звёзд. Однако чувствовалось какое-то движение, мощная пульсация, словно бы под землёй билось огромное сердце – и небо гулко отзывалось на каждый его удар. Приглядевшись, музыкант изумлённо замер: тени, клубясь и зловеще шепча, мощными потоками стягивались к единому центру. Подёргиваясь в едином ритме, вздымаясь и опадая, словно волны, они стремительно сливались в единый чёрный вихрь, впитывая уличную грязь и пыль. Крыса упоминал про самое пекло – вот это оно и было, не хватало разве что сверкающих над ним молний. Идти обратно в молчаливый дом совсем не хотелось, и Джазмен решился спуститься снаружи – благо, дом был низеньким, вросшим в землю, с затейливой, но сильно пострадавшей от времени лепниной. Невольно вспомнились бесконечно высокие двери, непонятно как там помещавшиеся. Впрочем, думать об этой неурядице времени не было – хоть аккуратно слезть вниз труда не составило, отсюда город выглядел абсолютно по-другому. Дома вдруг выросли в десятки раз, а ночное небо лишь изредка мелькало между острыми крышами. Однако стало гораздо светлее, чем на крыше – сам туман, извечно стелящийся над мостовыми, светился изнутри. Вообще-то, строго говоря, раньше всегда казалось, что если слишком далеко отойти от Бара, булыжники мостовой под ногами постепенно уйдут в небытие, как и всё остальное, но зато можно будет встать на краю и потрогать холодные звёзды. Однако дома не кончились; более того, они тянулись до горизонта, что уж совсем удручало – неизведанные места раскинулись перед ним, тая тревоги и опасности. Впрочем, Джазмен был готов топать, сколько угодно, до самого конца мира, ибо настоящая, достижимая цель, а не какая-то там полумёртвая тайная мечта, опьяняла. Он не забыл нужного направления, а потому потопал прочь от старинного дома. Времени оставалось всё меньше – даже по этому затерянному переулку украдкой пролетали чернильные тени. Музыкант шёл, словно заблудившийся путник в незнакомом лесу – чем дальше, тем сильнее сумрачный город напоминал ему глухую чащу. Туман накатывал настойчивее, принося с собой волны суеверного ужаса. Зловещий, едва слышимый шёпот раздавался со всех сторон. Вдруг стены раздались в стороны, открыв взору величественный особняк за кованой оградой. Рассмотреть детали архитектуры не представлялось возможным – со стен стекала вязкая чёрная слизь, булькая и пища. Сокрушительным вихрем вилась вокруг чернота, стучась в стрельчатые окна. Массивные двери, сверкая лакированным деревом, были слегка приоткрыты, но из-за нашествия великого множества теней свет гас, не успевая вырваться наружу. На створках красовались инициалы хозяев, выведенные с огромным количеством бессмысленных завитушек – представлялось невозможным их разобрать. Если бы эти хозяева могли самостоятельно выдумать себе новые имя и отчество, то точно выбрали бы такие, чтобы начинались на самые замысловатые буквы, например на Ы или на Ю – тогда инициалы стали бы ещё более нечитабельны. Подобные люди, скорее всего, очень хотят, чтобы существовали имена, начинающиеся на Ы. На их месте Джазмен, наверное, сделал бы это своей тайной мечтой, настолько соблазнительной была перспектива превратить скучные инициалы в лихую размашистую каракулю. Значит, именно здесь требуется саксофонист… ну что ж, сами напросились! Приободрившись собственной наглостью, Джазмен со всей дури пнул дверь и бесцеремонно ввалился внутрь. В нос ударила вонь, по кошмарности запаха сопоставимая, наверное, только с незабвенной селёдочной тушкой. В огромном зале, раз в сорок большем, чем Бар, горели сотни свечей, но всё равно сохранялся лёгкий полумрак. На потолке красовались ассирийские лошади с сиреневыми гривами – впрочем, судя по виду, давно некормленые. Что конкретно делало лошадей ассирийскими, неизвестно, но умное словечко неожиданно вынырнуло из омута памяти и намертво к ним прилипло. Замысловатые лианы оплели им копыта, а они всё удивлённо наблюдали за морем гостей, колыхающимся внизу. Духота и смрад витали над головами, раздираемые монотонным гвалтом. Яркие белые пятна, по-видимому, официанты, колотили всех, кто под руку попался, круглыми подносами, злобно извиняясь. Каждый здесь считал своим долгом производить как можно больше шума – так что всякому, кто лишний раз разинул рот, хотелось лично настучать по голове, а уборка грязной посуды и вовсе оборачивалась катастрофой для ушей окружающих – хуже всего, конечно, приходилось самой посуде. Мало того, что её слюнявили и пачкали, царапали вилками, так ещё и обращались ужасно! И если у селёдки стоило поучиться мести, то у посуды – мужеству и выдержке. Стрельчатые окна по бокам и роскошный витраж в противоположной стене придавали помещению готический шарм – стоило только представить, как задорно и весело посыпятся стёкла, если по ним как следует врезать, скажем, табуреткой. Не жалостливой колченогой, а обычной, ещё не разочаровавшейся в жизни. Наверняка хозяева сами с радостью присоединятся, а может быть, даже гости отвлекутся – главное, чтобы не переборщили и оставили пару окон на сладкое. А гости подобрались прекрасные! По мраморному, сверкающему всеми цветами полу шаркали конечностями невиданные твари. Мимо пронеслись в бестолковом танце иссохшая мумия в платье и парике с шелудивой псиной во фраке, непрерывно брызгающей слюной. У каждого чудища на голове красовалась малюсенькая маска – будто бы она могла скрыть мерзкую сущность своего владельца. Джазмен собрался было играть, но понял, что не может – он был отвратительно, вопиюще трезв. К счастью, здесь имелась высоченная барная стойка – хоть и не слишком впечатлявшая выбором напитков. Высокие стулья тут, кстати, были неправильные – абсолютно ровные, хитрые, так и ждущие момента, чтобы ускакать куда-нибудь. Один, кажется, отвлёкся и ушёл в себя – поскорее хлопнувшись на него, музыкант гаркнул: - Виски со льдом! И побыстрее! Вместо нормального страшилы-бармена тут был просто какой-то страшила. Возмущённо вскинув щупальца, он забурлил и подполз к музыканту. - Кто это у нас такой дерзкий?! Масок у этого чудища было сразу три – по одной на каждый пучок ложноножек. Джазмен на секунду забыл о всё нарастающей тревоге и невольно умилился, почувствовав себя естествоиспытателем у микроскопа. Да, сегодня в его планы абсолютно точно не входило пресмыкаться перед амёбой-переростком. - Саксофониста звали? Наливай давай, образина! Как ни странно, образина налила – даже спорить не стала. Видать, без музыки здесь совсем невыносимо. Сильно бросалась в глаза неправильность обстановки – всё, начиная от стульев и заканчивая неместными лошадями на потолке, здесь было не таким, как в Баре. Даже вонь отсюда исходила иная – не тошнотворная, но родная смесь табака с перегаром, а просто скучная гниль. Над общим шумом витал неправильный шорох великого множества роскошных нарядов, а мраморный пол неправильно дрожал под ногами танцующих – как будто совсем рядом рыскала в поисках жертвы хозяйка квартиры. Джазмен, конечно же, знал, что стоит ему проглотить хоть стаканчик спиртного, морок озвереет окончательно. Однако следовало выполнить инструкции Крысы до конца – музыкант готов был в лепёшку расшибиться, только бы ещё раз увидеть чудо, доказать себе, что он ещё не до конца свихнулся… Прохладный виски ударил в голову, заставив мир заиграть новыми красками. Чудовища в масках закружились ожесточённее. Вот жареная курица в сетчатых колготках и с пухлыми губищами, на которые постоянно кто-то наступает. На горе объедков валялся боров, с радостным визгом пытавшийся сожрать чью-то сумочку. Ритм танца ломала гора жира, беспечно растянувшаяся на весь зал. Маска, если и была, то затерялась в жилистых складках. Приглядевшись, Джазмен заметил, что из горы торчат пухлые ручонки. А с них капает что-то алое и вязкое… Он молниеносно отпрыгнул, а на то место, где он только что сидел, обрушились толстенные щупальца бармена. Боров с неожиданной прытью вскочил и тараном бросился вперёд, но напоролся на обоюдоострую десертную ложку. Джазмен с трудом выдернул новое оружие из кровоточащей туши. Откуда ни возьмись накинулась жареная курица, хлопая безразмерными напомаженными губами. С силой отпихнув кусок подгорелого мяса, музыкант рванулся в шквальную атаку, прорубая путь сквозь ряды нечисти. Двигался он стремительно, зная, что промедление может стоить слишком дорого. Наконец атаки захлебнулись – крупные твари никак не могли понять, куда ползти, а мелкие уже размазались по мраморному полу. В блеске окровавленных плит Джазмен увидел не привычное отражение, а настоящего охотника на демонов – в подогнанной по фигуре броне, с повязкой на лице и болтающимися серебряными амулетами. Он бы ещё долго любовался собой, если бы не душераздирающий звон стёкол – тьма ворвалась в помещение сокрушительной чёрной волной, зловещий шёпот наполнил зал. Надо сказать, что никто не сумел бы разбить окна так яростно и лихо, так, что осколки брызнули во все стороны. Монстры завопили, обожжённые смертельным потоком, в нём можно было захлебнуться, как в густых чернилах – Джазмен моментально сообразил, что пора делать ноги. Он со всех ног кинулся к горе жира и воткнул в неё ложку по самую рукоять. Чудище взвыло и заколыхалось, но было не до того: музыкант карабкался по обвисшим складкам, словно заправский альпинист, всё снова и снова вонзая лезвие. Тварь огорошенно вертелась, беспомощно дёргая пухлыми ручонками. Ассирийские лошади в смятении заржали, вставая на дыбы, но лианы сковывали их; тощие бока бешено вздымались, гремела сбруя, направо и налево стегали хвосты, заплетённые в косы. Зловонная слизь всё лилась сквозь окна, затопив уже даже солидных размеров барную стойку. Однако был ещё выход – витраж, расположенный почти под потолком. Гора жира принялась судорожно биться о стены, напарываясь на остатки стёкол - Джазмен едва успевал уворачиваться. Наконец витраж оказался совсем близко, музыкант выдернул оружие, оттолкнулся от вязкой морщинистой кожи и прыгнул. В полёте время будто остановилось; он видел перекошенные рожи ещё уцелевших чудищ; видел, как ревут и беснуются тени, кружась под потолком; видел безумный ужас в глазах несчастных лошадей; видел, как медленно трескается и разлетается стекло. Приземление далось нелегко – музыкант кубарем прокатился по брусчатке улицы, пересчитав боками каждый камушек. На мгновение боль перебила все прочие ощущения. Пытаясь не обращать на неё внимания, Джазмен вскочил, готовый к бою. Улицу до краёв затопила волнующаяся толпа, несмотря на полуночный час. Здесь были монстры на любой вкус – от привычных зомби до пронырливых упырей. Они надвигались стеной, неумолимо сжимая кольцо. Вдруг среди шипастых жвал, облезлых шкур и закрученных рогов мелькнуло человеческое лицо. Милое личико в обрамлении каштановых локонов… Джазмен мог бы вечно всматриваться в нежные черты, невзирая на опасность, если бы сзади не раздался потусторонний вой такой силы, что ещё немного – и содрогающаяся брусчатка под ногами сорвалась бы в небытие. Обернувшись, он замер от накатившего ужаса: вязкая темнота сгущалась, столбами била из разбитых окон особняка. Вихрь, кружащийся в небе, реял, словно грязная стая воронья, нарастал с раскатистым гулом. Это был настоящий ураган, нет, торнадо, накрывший всё небо. Парализованный ужасом, Джазмен наблюдал, как с рёвом тьма накрывает толпу, как монстры на глазах оплывают кровавым воском. Рассыпались стены домов, сгорело небо, но в самом сердце бури сияла хрупкая фигурка, и ветер свирепо рвал каштановые пряди. Отравленным кинжалом ударила правда – ещё немного, и морок поглотит её, превратив в безобразного монстра, уродливого, как и все остальные… Вихрь отпрянул, завыл могильным зовом и обрушился на Красавицу. И великая жертва была принесена в следующее мгновение, принесена искренне и непоколебимо – Красавица осталась невредима, но в смертельной судороге упал Джазмен. Жизнь не пролетела у него перед глазами, как принято считать, потому что её и не было, был лишь больной тягостный сон… Тьма поглотила его. Пылало рассветное солнце, рассыпаясь красными, синими и жёлтыми искрами – словно лепестками прекрасных роз. Лучи с трепетным звоном пронизывали воздух. Вокруг кольцом стояли люди, много, очень много разных людей – в шарфах по самые уши, с утренними газетами и красными носами. Все они восхищённо аплодировали, именно ему, Джазмену, а в ещё сонных глазах читалось восхищение – будто им только что снизошла великая тайна. Была среди них и хрупкая девушка, чьи каштановые пряди игриво ласкал ветер. Восторженно дрогнули пушистые ресницы – и взвились ассирийские лошади, улетая в рассвет и сверкая сбруей, и вознеслась на небеса душа всякой невинно убиенной сельди. Джазмен замер, не дыша, а потом вдруг ожил: похлопал Клариссию по раструбу и продолжил играть, и играл божественно, как никогда раньше – но не ради людей, а ради одного лишь непередаваемого восторга в прекрасных зелёных глазах. Крыса подмигнул музыканту из толпы, закрываясь розовой лапкой от бьющего света. Не дождавшись реакции, конспиратор усмехнулся, поправил мятый чёрный цилиндр, запахнулся в плащ поплотнее и скрылся за углом, посматривая на часы. 2011 – 2012