Безумие

      Мало кто знал, как много раз Зуко спускался в тёмные подземелья дворца, где униженный и ослабевший Озай копил злобу и вскармливал ею свою ненависть подобно загнанному в угол зверю, доходя до крайней степени безумия и отчаяния.       Только здесь молодой Лорд Огня мог почувствовать, как по усталым от напряжения мышцам проносилось спасительное умиротворение, а гнев смиренно затихал где-то на задворках его души. Он мог бесконечно долго упиваться этими ощущениями; проходили часы, прежде чем, окончательно насытившись, Зуко уходил.       К сестре же Зуко наведывался куда чаще — Лорда Огня забавляло безумие Азулы. Оно было осторожным, пряталось в янтаре её глаз, смешивалось и сплеталось с непомерной злостью и безграничным отчаянием. Даже закованная в тугие путы смирительной рубашки, она продолжала источать опасную уверенность, такая же надменная, как и раньше. У Зуко от этого закипала кровь; ему снова хотелось ощутить жар пламени Азулы у своей кожи, но он не смел даже прикоснуться.       Всё, что он мог себе позволить — это дразнить, переполняя чашу её терпения. Ему нравилось смотреть, как расцветает её сумасшествие, как из робкого ростка тихого помешательства оно вырастает в яростное безрассудство. И каждый раз путь до её предела становился всё короче: иногда она срывалась с полушага, полуслова, металась и билась, словно в агонии, силясь освободиться и дотянуться до него. Рвалась так сильно, что не замечала, как кожаные ремни через грубую ткань смирительной рубашки с жадностью впиваются и терзают её гибкое тело.       А порой требовались целые часы, чтобы раскалить её нервы, натягивая их, как тонкие струны, играя и дразня, пока в её глазах не вспыхивал долгожданный огонь. Это развлечение никогда не надоедало Зуко; оно подтверждало его превосходство над Азулой и укрепляло его уверенность в своих силах даже лучше, чем беззаветное поклонение целой страны.       Но существовала ещё одна грань безумия, которая насыщала и тешила его гордыню. Мей. Неприступная и непоколебимая, но такая беззащитная в своей невозможной любви к нему.       Мей была холодна и заносчива в глазах окружающих, но так уязвима в своём влечении, так безумна и страстна в моменты их единения. Этот контраст вынуждал Зуко испытывать её снова и снова, изводить и мучить, искать ту роковую черту, за которой начинается ненависть. День за днём он ощущал возрастающее недоверие, видел обиду и тревогу в её глазах, но продолжал дразнить.       Зуко и не заметил, как переступил черту, пропустил тот момент, когда перестал играть, и непозволительная жестокость стала неотъемлемой частью их отношений.       Может, это случилось в тот день, когда он, не сдержав злости, впервые ударил, рассекая скулу тяжёлым золотым перстнем, а может, тогда, когда ему захотелось связать её во время секса, истязая кожу изящным и острым, как бритва, стилетом, с жадностью слизывая кровь с тела и слёзы со щёк, — он не знал наверняка, и это приводило в отчаяние.       Его мир раскололся на множество частей, когда однажды Мей не подчинилась; впервые она ослушалась его приказа, оставив Зуко одного в тронном зале среди пылающего пламени. Ушла, поставив под сомнение его превосходство и власть Лорда Огня. И он ненавидел её за это, и эта ненависть была всепоглощающей и неистовой, словно пожар, уничтожающий всё на своём пути. Каждый вздох без Мей казался пыткой, словно стальные цепи сковали грудную клетку, мешая дышать, мешая жить.       Внутри всё клокотало и бесновалось от едва сдерживаемой ярости. И тогда он спускался к отцу, надеясь найти рядом с ним утраченное хладнокровие, но тот взирал с насмешкой и брезгливой жалостью, как будто насквозь видел окровавленную душу сына, и молча упивался его болью.       Азула тоже упивалась. Отпуская ехидные замечания, она громко смеялась, с издёвкой глядя на брата. И в такие моменты Зуко начинало казаться, что сумасшествие сестры было умышленное, мнимое, что и нет его вовсе в глубине её горящих, широко распахнутых глаз.       И в один из дней он не выдержал. Кинулся к ней, желая стереть эту ухмылку, ожесточённо разбивая её лицо в кровь, удар за ударом, до тех пор, пока смех не превратился в стоны боли, и она не обмякла на стуле безмолвной растерзанной куклой. Лишь тогда он смог остановиться и уйти, с омерзением вспоминая обезображенное лицо своей сестры.       Но и это не принесло ему покоя. Он старался забыться в объятиях бесчисленной череды девушек: сначала из высшего общества, а потом — обычных горожанок и шлюх из кабаков и притонов.       Одна их продажных девиц задевала Зуко сильнее, чем все остальные; что-то до боли знакомое виделось в её движениях. Может, в том, как она держала осанку, или в тёмных волосах, обрамляющих светлую кожу её лица и тонкие скулы, или в насмешливом надменном взгляде, в котором сквозило презрение к окружающей грязи, словно она не жила в ней, словно была выше этого.       Её не пугала боль. Она чувствовала его настроение, безоговорочно подчиняясь и принимая правила игры: была непокорна, когда ему этого хотелось, сопротивлялась и вырывалась из болезненных объятий, стараясь закрыться от ударов тяжёлой руки. В такие дни он брал её жёстко и остервенело, вбивая в дряхлую кровать резкими и грубыми толчками — до хриплых криков и глубоких рваных ран, нанесённых ногтями или зубами, по-животному впивающимися в нежную кожу.       В другой раз она была безгранично нежна и податлива. От девичьей кожи пахло чем-то сладким, и этот аромат дурманил сильнее самого крепкого вина. Зуко был осторожен, словно хрупкое тело в его руках было создано из хрусталя и могло расколоться от любого неверного движения на тысячи осколков. Нежность, с которой она отдавалась ему, сводила с ума, жар её кожи опалял не хуже огня, и, будто извиняясь, он зализывал многочисленные ссадины и царапины, покрывавшие её тело.       Как одержимый, Зуко искал встреч только с этой девушкой, ожесточенно избивая и калеча каждого, кто смел посягнуть на принадлежащее ему. Она же довольно щурилась, когда Зуко озлобленно рычал, смеялась украдкой, жеманно прикрываясь ладошкой, и вновь принимала его, позволяя увлечь себя, погружаясь в самую пучину его сумасшествия.       Но и она покинула Зуко, исчезла, растворившись в толпе себе подобных, и никто не мог ответить Лорду Огня, почему она бросила его, обрекла его на одиночество и слепую ярость.       И безумие возобновилось. С кем-то из девушек он играл долго, как кошка с мышью, наслаждаясь чужими истериками и слезами, мольбами и повиновением. С другими же и вовсе не церемонился, познавая все оттенки власти, наслаждения и боли. Действуя то предельно жестоко, то нарочито ласково, он заставлял женщин кричать, извиваться змеями под ним, стонать от удовольствия и плакать от боли.       Но каждая из них напоминала личных демонов Зуко, обнажая края его собственного безумия.       Так похожие на Мей, так не похожие на Азулу. Не такие, как Мей, такие же, как Азула.       Их было слишком много, чтобы помнить, но они задевали слишком глубоко, чтобы забыть.