Dr. Livingstone, I presume?

      Сегодня умер мой друг.       На самом деле мне сказали, что умер он 1 мая 1873 года, то есть, четыре месяца назад, но ведь вести из Африки идут в Штаты чертовски медленно. Значит, я вполне могу сказать, что для меня он до сегодняшнего дня был жив, потому что я думал о нём как о живом. Я его себе представлял. В этой его дурацкой шляпе, с этим его мечом на местный манер, вроде американского мачете, чтобы разрубать плотные лианы и сносить головы обезьянам. Высокого, подтянутого, с молодыми глазами какого-то неопределенного цвета, то ли серого, то ли карего.       Ему было уже шестьдесят, когда я впервые увидел его вживую. Но я мог сказать это с уверенностью только в ранние утренние часы, когда солнце как-то по-особенному беспощадно подчеркивает все изъяны наших лиц и следы прожитых лет. Так происходило и с ним, когда, поднявшись под крики диких серых попугаев – невзрачных жителей мест близ озера Танганьика, мы опять и опять продирались сквозь густые джунгли – сначала в сопровождении отряда туземцев, а потом, когда они большей частью отказались от путешествия или погибли, ― почти одни, плечом к плечу, отчетливо улавливая на фоне звуков хищной природы сбившееся дыхание друг друга. Но началось не с этого.              *       Это довольно-таки странно – четко видеть тот самый вроде бы неприметный разлом, который делит жизнь на «до» и «после». Обычно человеку не так легко его найти, потому что он кроется за чередой наложившихся друг на друга событий. А вот я отчетливо вижу свой разлом, и это именно та встреча и все ей предшествовавшее.        В моём «до» было полуголодное детство внебрачного и нежеланного ребёнка, ставящего себе слишком большие цели. Были работный дом и розги, отчаянное бегство из Уэльса в Новый Свет. Была встреча с моим новым и по-настоящему родным отцом, чье имя я теперь ношу. Там же были мои первые статьи – о краснокожих и о южанах. В моём «до» была Гражданская Война, где я не сразу выбрал правильную сторону. В моём «до» я был одновременно солдатом, журналистом и путешественником. О моём «до» можно написать роман, будоражащий стылую загустившуюся кровь, и однажды, став старым и окончательно потеряв рассудок, я сделаю это. Вот только оборачиваясь, я почему-то вздрагиваю: вряд ли там я был хотя бы немного человеком. Люди, те, кто достоин этого звания, не любят войны так, как любил ее я. Я писал о ней слишком красиво и увлекательно, чтобы научить неокрепший ум ненавидеть ее и бояться. И поэтому я был лучшим среди себе подобных. Лучшим среди худших.       …Сегодня умер мой друг, который даже не осудил меня за то, что я был лучшим, хотя я немало рассказывал ему о своей юности. Я, наверно, даже хотел бы его осуждения, потому что оно помогло бы всё осознать и что-то изменить. Теперь я уже не вижу смысла ничего менять. Да я и не уверен, что смогу.       Мой «разлом» ― это ещё слова моего редактора, Джеймса Гордона Беннета: «От доктора Ливингстона нет вестей уже больше трех лет. Нужно найти его. Или то, что от него оставили. И это сделаешь ты. Прекрасный материал, что бы ты ни нашел, верно?»       Он всегда так говорил о человеческой жизни и смерти. Материал. Это правильное, емкое и достаточно бесстрастное слово, которое он приучил употреблять и меня. Доктор Ливингстон, живой или мёртвый, ― материал. Наши доллары, наши новые станки для рулонной печати, наша рождественская выпивка и подарки нашим приятелям. Доктор Ливингстон – материал, который заставит всех или плакать, или смеяться, но главное – покупать газеты. Вот так.       Материал обратил в христианство множество племен. Пресек, рискуя жизнью, работорговлю в нескольких крупных африканских поселениях, принес туда основы медицины. Открыл бесчисленное число озер и рек и сделал Африку чуть менее страшной и незнакомой для нас, жителей благоустроенных и холодных поселений за океаном.       Иногда, когда я задумывался об этом, мне становилось скверно. И я закупал на остановках больше медикаментов, брал больше людей, торопил свой отряд. Мне было не совсем всё равно, найду ли я его живым или мертвым. Его величественный призрак, призрак ученого с сердцем святого, совсем не похожего на меня, маячил ближе и ближе. И мне хотелось крепко ухватиться за его руку повыше запястья, просто чтобы убедиться, что рука из плоти и крови.       Я отправился в довольно длинное путешествие, самым простым в котором было добраться до архипелага Занзибар – портового и дикого, но все же менее дикого, чем восточная и центральная Африка. Сюда дошло самое последнее письмо доктора Ливингстона. Здесь я нанял туземцев и продолжил поиски. Я вступил в край ползучих ядовитых растений, насекомых размером с детский кулачок и солнца, которое било по затылку не хуже молота. Я падал с ног и на привалах засыпал мёртвым больным сном. И я все меньше понимал, как можно годами исследовать этот дикий край, где грызут друг друга черные как смоль люди, где всюду хищные звери и где невозможно вернуться тем же путем, каким ты ушел. Vestigia nulla retrorsum. Следы не ведут назад.       Мы встретились в Уджиджи, захолустном арабском городишке, который и теперь стоит на озере Танганьика. Я ни на что особо не надеялся, прибыв сюда, и буквально остолбенел, когда, едва разнеслась весть о моем прибытии, меня нашел незнакомый маленький абориген и на ломаном английском предложил следовать за ним. Он привел меня к какой-то постройке, кажется, это было нечто среднее между бунгало и шалашом, настолько ветхим и жалким это выглядело. Здесь я остановился в замешательстве. И тогда мне вышли навстречу.       Он едва держался на ногах, а лицо, покрытое уже несмываемым загаром, казалось серым. Только глаза блестели оживлением, упрямой энергией. Я стоял и смотрел в них, а потом на жилистую крепкую руку, впившуюся в одну из опор жилища. Он в ответ смотрел на меня, не двигаясь с места. Мы молчали. Мне почему-то казалось, что он в меня не верит и начнет сейчас тереть глаза. И я заговорил первым:       ― Доктор Ливингстон, я полагаю? Меня… зовут Генри Стэнли.       Его лицо вызывало доверие. Почему-то ему мне на секунду захотелось назвать другое мое имя, первое, настоящее. Джон Бэч. Но так звали маленького сироту из работного дома, а не журналиста, прошедшего несколько войн в разных точках мира. И я представился так, как представлялся всем. Только пауза получилась какая-то глупая. Но он улыбнулся, делая нетвердый, но стремительный шаг мне навстречу:       ― Благодарю Господа за ваше появление… но в первую очередь благодарю вас. Я перестал верить в то, что меня еще не записали в ряды мертвецов.       Мы пожали друг другу руки, пожатие у доктора было невыносимо крепкое, впрочем, и я ответил таким же. Быстро перехватил его руку вокруг запястья, заглядывая в глаза особенно внимательно. Пытаясь понять, что я испытываю, что испытывает он. И улавливая только, что у Ливингстона сильно бьется пульс, и в этом биении что-то скверное. Я вёл себя глупо. Я спохватился.       ― Вы больны?       Сейчас я заметил, что он стискивает зубы и стоит прямо с огромным трудом. Он не ответил. Я заторопился:       ― Извините меня. Просто я искал вас слишком долго.       И это было правдой: мне стоило найти его не один и не два года назад. Он снова покачнулся, я поддержал его и покачал головой:       ― Вам давно пора вернуться домой.       Но ответом было «нет», всегда «нет». Даже тогда, когда я выхаживал его, метавшегося в бреду, – на протяжении следующих нескольких недель, потому что местные женщины не имели понятия о том, как белые люди используют нормальные человеческие лекарства, не смешанные из помёта павианов и плодов манго.       Его сильное тело сотрясалось. В бреду он часто звал каких-то Мэри и Роберта. Настолько часто, что иногда невозможно было услышать ничего, кроме двух этих имен. В минуту улучшения я однажды предложил написать им письмо под диктовку. Ливингстон не ответил, но на лице отразилась боль, которую я поначалу ошибочно принял за новую вспышку лихорадки. Он не отвернулся от меня, а только устало зажмурил глаза, кусая губы.       ― Спасибо, но… оно не дойдет – ваше письмо…       Потом один из его арабов сказал мне, что Мэри – жена доктора, неизменно его сопровождавшая, ― умерла от малярии девять лет назад. А Роберта – сына ― убили в Северной Каролине в 1863 году, на той самой войне, о которой я писал хлесткие, остроумные и жестокие статьи, прославившие меня на весь Новый Свет.       Я вернулся и просидел у его постели всю ночь.              *       Ливингстон выздоровел, и в который уже раз я поразился тому неукротимому жизнелюбию, которое так и не покинуло его. Когда он встал на ноги, у меня не было написано ни страницы материала. Я слушал благодарности доктора и вспоминал его лицо при моих неосторожных, глупых словах о письме. Но он, может быть, забыл о них после нового приступа, а может быть, простил меня. Так или иначе, он не должен был меня благодарить, но я так и не смог этого сказать.       Мы впервые провели вечер, сидя на открытой террасе жилища Ливингстона, с бутылкой какого-то местного вина на каких-то неизвестных мне фруктах, глядя на крупных светляков, метавшихся в траве и зарослях вокруг нас. Яркий свет выхватывал неровные, изогнутые побеги, ветви, соцветия. В густоте темной зелени мелькали иногда чешуйчатые спины змей. Это было пугающе и одновременно впечатляюще – живой мир, только протяни руку. Почему-то я подумал о том, что если запереть светляков в банку, на свечах можно будет сэкономить. Интересно, а чем их кормить?        Доктор Ливингстон был задумчив, по его губам блуждала иногда странная улыбка. Рука спокойно лежала на столе, лишь иногда пальцы постукивали по деревяшке. Я неожиданно услышал:       ― Не выживут. Той пищи, которая им нужна, на вашем континенте нет.       ― Что?       Наши глаза встретились. Ливингстон приподнял густую бровь и улыбнулся углом рта:       ― Вы ведь думаете о светляках, мистер Стэнли? Всех посещает эта мысль, когда они смотрят на это чудо природы. Особенно американцев.       Я невольно засмеялся, неловко ероша свои отросшие волосы.       ― Привыкли?       ― Да.       ― Раздражает?       ― Нет.       У него был низкий глубокий голос, не лишенный приятности. Такой же молодой и полный силы голос, как и глаза. Я не мог избавиться от этого впечатления, оно сбивало меня с толку. Я усмехнулся:       ― Ну хорошо. Хотя я прихватил бы пару дюжин с собой.       Он раскатисто засмеялся и посмотрел на меня в упор. Почему-то я подумал, что мы с его сыном были похожи, хотя точно я этого никак не знал, а спрашивать не смел. Пожал плечами и сделал глоток пойла странного вкуса и цвета. Закашлялся, поморщился.       ― Скоро вы назад?       От вопроса я вздрогнул, но ответил быстро:       ― Как только вы наберетесь сил для путешествия до Занзибара. Там меня ждут.       ― Я оправился. Но вас не должно это беспокоить, вы достаточно сделали. Я остаюсь, как и говорил вам. Моя цель – найти истоки Нила и узнать, какие племена живут по пути. Тогда моя работа будет завершена.       ― Вы не были в Англии уже шесть лет, ― тихо напомнил я, подаваясь чуть вперед.       Пальцы уже не барабанили по столу.       ― Мне незачем туда возвращаться. Теперь точно незачем, видит Бог.       ― Вы не правы. Там многие ждут вас, там вы герой. Вы говорили, у вас осталась ещё дочь…       ― Но я там никого не жду, ― он отставил свою пробковую баклагу, мало напоминавшую наши европейские рюмки. Ничто не дрогнуло в его лице. – Агнесс меня едва знает, она выросла на попечении родных.       ― Но…       ― Мистер Стэнли, ― холодно обратился ко мне он, хотя и продолжая улыбаться, ― вы спасли мне жизнь и вправе писать обо мне захватывающую статью, на этом всё. Материал что надо, верно?       Это чужое слово из его уст резануло меня. Я вздрогнул и сжал кулаки. Моя собственная правда вызвала у меня мальчишескую злость, непонятно на кого. Я покачал головой:       ― Нет, доктор. Материал может подождать. Вообще-то я подумывал о том, чтобы отложить отъезд. Вы и эта земля будите во мне любопытство. А своё любопытство я неизменно удовлетворяю.       Это был вызов ему и вызов себе. Это была попытка объяснить необъяснимое: что, черт возьми, произошло со мной за эти дни. Мы снова встретились глазами, и Ливингстон неожиданно кивнул, оценивающе оглядывая меня от макушки до носков ботинок:       ― Ну что ж. Я отправляюсь в экспедицию к северным берегам Танганьики. На туземной лодке, с небольшим отрядом. Там живут, возможно, враждебные племена. Скорее всего, враждебные. Не испугаетесь?       ― Да за кого вы меня принимаете! – шутливо возмутился я. – Я же американец. Такой, какими нас рисуют на английских карикатурах.       То есть довольно недалекий и сумасшедший. Но вы себе даже не представляете, доктор, насколько некоторые из нас преданны тем, кого зачем-то выбрали своими друзьями.              *       Наше дерзкое плавание мимо туземных поселений, по неизведанным водам продлилось несколько недель. Я, видевший в основном зверства цивилизованных людей, увидел теперь и те, которые творили дикари. Наивные и страшные. Частоколы голов, могилы под водой, вырезанные сердца, от которых в предрассветном тумане первые две-три секунды идет пар, как от горячего чая. Я смотрел и запоминал, зная, что не смогу описать всё так, как вижу. Смогу зрелищнее, пошлее и нелепее, всем понравится. И только в голове останутся настоящие картинки, размокшие от крови и увитые лианами. А отчетливее всего останется одно лицо, то ожесточавшееся в яростной схватке, то с христианским милосердием склонявшееся к очередному раненому. Иногда - склонявшееся ко мне, если я просыпался от кошмаров.       Я не поворачивал назад. Наоборот, я покорно шел туда, где страшнее, шел так, что туземцы прозвали меня Була Матари – «Разбивающий камни». Но в глубине души я надеялся лишь на одно: что тому, за кем я иду, будет в конце концов достаточно. Он стар, ему шестьдесят, так я себе повторял, как молитву. Он свернет назад. И я наконец уведу его из дикого края, который он день за днем наносит на неистощимую карту. Края, который невозможно исследовать до конца. Мы со своей цивилизацией пришли в Африку без приглашения. В этом была наша вина, мы ничего не могли изменить здесь по большому счету.       Я видел, как умирают целые поселения, разом, за один день.       Я видел, как валят на колени тех, кому у нас дарят на рождество кукол. Иногда я убивал за них.       Я слышал, как меня, хватая за лохмотья рубашки, просят о защите, которую я никогда не смогу дать в полной мере, потому что закон существует только для белых и только на цивилизованном континенте. В Африке закона нет. В Африке нет Господа, как бы Ливингстон ни пытался привести его сюда. В Африке есть рабство и есть дикость, есть смерть и есть кровь. И еще есть бесконечно красивые закаты и рассветы на бескрайнем голубом озере Танганьика, вокруг которого бьётся грязная жизнь. Да... эти закаты и рассветы, беспощадно напоминая о том, что мы не вечны, завораживают.       Я не жалею об этом путешествии ни минуты. Но я все ещё не понимаю, почему мы не умерли в нём.              ― Стэнли. Стэнли, проснитесь…       Я открыл глаза. Костер почти совсем потух, было очень промозгло и едва светало. Я зябко передернул плечами, но так и не отвел взгляда от склоненного надо мной лица, наконец выдававшего истинный возраст. Это было лицо угасающего с каждым днем человека, с которым мы, как обычно, спали друг подле друга. И который касался сейчас мой щеки своей широкой грубой рукой.       ― Что-нибудь случилось, доктор?       Он сказал без паузы, без перехода, без какой-то особой интонации.       ― Мы возвращаемся. И вы уезжаете домой.       Я начал подниматься на локте, он отстранился.       ― Но почему? Я не устраиваю вас как спутник?       ― Да, именно так, ― коротко отозвался он.       Я в упор посмотрел на него:       ― Я что-то делаю не так?       ― Нет.       В замешательстве я потер заросшее щетиной лицо, пытаясь окончательно проснуться: холод этому вполне способствовал.       ― Тогда что же?       Он как-то сгорбился, покачал головой и ответил:       ― Я устал. Считайте, что так. Ведь я стар.       ― А вы вернетесь со мной?       И тут он снова сказал мне «нет», а мне мучительно захотелось его ударить. Я ничего не понимал в его поступках, в его мотивах, в его словах: так было все время. В какие-то минуты мне казалось, что он просто не принимает меня всерьёз, и это была одна из них. Но не в моих правилах было показывать подобные эмоции. Я холодно усмехнулся и стал проверять своё оружие:       ― Что ж. Как вам будет угодно. В конце концов, я навязался вам сам и, видимо, не оправдал ваших надежд.       Но меня не оставляло осознание: в то утро, прежде чем разбудить меня, он долго и внимательно смотрел в мое лицо. Было что-то, что он мне не сказал. Но он уже, поднявшись и отойдя от меня, будил остатки отряда.              *       Все те дни, что занял обратный путь, мы говорили очень мало, за одно утро став чужими - ещё более чужими, чем когда не подозревали о существовании друг друга. Это продолжилось и когда мы прибыли в Уджиджи, а оттуда отправились восточнее, к Уньяньембе.       К этому времени там объявился один из давних друзей доктора, местный обращенный в христианство вождь по имени Сечеле. Высокий темнокожий чуть старше меня, с необычайно умным пристальным взглядом и силой, наверно, достойной верзилы из лучшего цирка шапито. Они с доктором тепло поприветствовали друг друга. Обо мне Ливингстон будто бы забыл. Я стал собираться в дорогу. В конце концов, материала у меня было достаточно. В конце концов, из Африки крайне редко возвращаются живыми.       Мы окончательно попрощались холодным утром, которое ничем не отличалось от других, пережитых вместе. Он сказал мне:       ― Я всегда буду благодарен вам. Вы сделали намного больше, чем… могли бы. И больше, чем я ждал. Вы сделали слишком много.       Мне трудно было даже слышать его зычный молодой голос: я еще помнил, как он произносил совсем другие слова. Я сухо кивнул и ответил:       ― Мы скоро увидимся, я знаю. В Англии.       Я говорил это, с неожиданной отчетливостью понимая, что не верю себе. Ливингстон молчал, опустив голову, скрестив на груди руки, будто отгораживаясь от меня. И, забыв о своей обиде, я обнял его, не уверенный, что получу объятье в ответ. Но оно было – быстрое и короткое.       ― Прощайте, ― прошептал он, хлопая меня по плечу. – Поторопитесь.       ― Прощайте, доктор. Прощайте, мой дорогой друг.       Я отвернулся. Но я знал, что он смотрит мне вслед. Каждый шаг отдавался у меня в голове.              *       Сечеле, чернокожий вождь, провожал меня в сторону Занзибара – ему нужно было ехать тем же направлением, и Ливингстон счел полезным присутствие рядом его стражи: диких племен в тех краях оставалось ещё множество.       Вождь обладал, по всей видимости, веселым и открытым нравом: громко и заразительно смеялся и неизменно пытался чем-то меня угостить. Но мне не хотелось даже слишком приближаться к нему, хотя он и представлял из себя занятное, достойное описания зрелище в своем наряде из шкур, трав и украшений. Меня отталкивало то расположение, какое питал к нему доктор. Меня тяготило совместное путешествие, и я каждую возможную минуту уходил в свои записи, прячась за ними и от спутников, и от себя.       Но когда мы прибыли к небольшому приречному поселению, где должны были разлучиться, Сечеле в последний раз подошел ко мне.       ― Это от Великого льва.       Так он и другие из его племени звали доктора. Я взял протянутый предмет. Круглая банка со светляками, которые уже начинали беспокойно мерцать, предчувствуя скорый вечер. Я вопросительно поднял брови.       ― Правда. Он сказал отдать.       Я кивнул. Открыл банку и выпустил насекомых прочь.       ― Спасибо.       Сечеле белозубо улыбнулся:       ― Великий лев сказал, так вы и сделаете. Он никогда не ошибается.       ― Один раз он ошибся, ― коротко ответил я. ― Прямо сейчас.       Сечеле понял. Последним, что он сказал мне, было: «Молодой лев, Роберт, умер, чуть-чуть не дожив до вас. Хорошо, что вы уезжаете и будете жить». В ту минуту мне захотелось повернуть обратно, но я не повернул.       Через несколько месяцев я сошел с корабля во Франции. Я улыбался самодовольной улыбкой человека, у которого все схвачено, человека, у которого есть очень хороший материал. Мне не так трудно оказалось убедить себя, что этого достаточно. Здесь кончался разлом. Здесь начиналось моё «после». В своем дневнике я тогда записал: «Отверженный легче всего обретает свободу».              *       Моё имя ― Генри Мортон Стэнли или Джон Бэч, это не так важно. У моего друга были молодые глаза неопределенного цвета, нож наподобие мачете и десятки верных ему сердец. Он был очень одиноким человеком, и я ничего не смог с этим сделать.       На самом деле он умер 1 мая 1873 года, стоя на коленях в молитве в своем бунгало, бессильно опустив голову. Но я только сегодня смог представить, как люди чернокожего вождя Сечеле – безмолвная и скорбная толпа дикарей-христиан ― несут в паланкине мёртвое тело. Несут через глухую темноту ночи, где мечутся светляки и скалятся дикие звери.       Моего друга зовут Дэвид Ливингстон, и для меня он умирает прямо сейчас, в отблесках неверных холодных вспышек. Но он не умрёт, пока буду жив я сам. Его дело осталось незавершенным. Через неделю я отправляюсь в Африку. Искать истоки Нила.