"La Melancholie"

      Алиса ненавидела поездки в Париж по многим причинам. Сальные комплименты арабов, сумасшедшие цены в кофейнях, частые случаи забастовок водителей или клерков — все это вызывало в леди Киркланд приступ неконтролируемого раздражения, которое было противно ей самой. Никакой силы воли и умения держать себя в руках не хватало в этой проклятой Богом столице Любви и Глупости. Даже лица парижан злили Алису по неведомой ей самой причине. Лица беззаботных и улыбчивых людей в мешковатой одежде, которая, тем не менее, смотрелась уместно, и даже по-своему красиво. Они выделяются среди стай туристов. Алиса может без труда отличить французов от прочих. Как будто их всех клеймят при рождении печатью в виде триколора. Широкие вертикальные полосы на лбах: синяя, белая, алая.       Ноги бы тут Алисиной не было, если бы не звонок Маргарет. Она никогда не жаловалась на пустяки и была довольно неприхотлива с первых дней жизни. Учитывая, кто воспитал эту девушку, удивительно, как она не стала капризной старлеткой, разбирающейся лишь в фасонах платьев и сортах игристых вин. Но даже за такого своего воспитателя у Маргарет болело сердечко.       Она пробормотала что-то приветственное и, не дожидаясь расспросов, сказала как на духу: «Очень нужна Ваша помощь».       Алису удивил сам факт такого звонка, и уж тем более — просьбы. Но узнав, что же стряслось, она прекрасно поняла, почему мольба о помощи была обращена именно к ней и именно от Маргарет. Их за долгие годы знакомства, пускай недостаточно близкого, но все-таки приятного, объединяли лишь мужчины, за которыми они обе заботились.       — Я не знаю, что делать, Алиса. Никогда его таким угрюмым не видела. И грубым. Словно подменили! — лепетала в трубку взволнованная девочка, наверняка накручивая на пальчик черный провод старого телефона.       И вот Алиса уже примчалась в Париж, взяв оплачиваемый из собственного кармана отпуск. Официально, по семейным обстоятельствам. Каждый километр пути она покрыла проклятиями, которыми сыпала про себя. Чтоб его.       Завернув в нужный переулочек по памяти, Алиса посмотрела на витрины булочной, что так манили своим теплым светом. Эта захудалая булочная знавала их теплые встречи и горькие разлуки. Годами она была памятным местом, в котором готовили отменный глясе и пекли вкуснейшие круассаны с брусникой. Причем, других видов выпечки тут было не менее двадцати, но месье Бонфуа категорически отказывался потчевать свою гостью чем-либо другим. Причиной тому послужила примерка английской пары очков и удивление от силы их диоптрий. Тогда Франциск, цокнув языком, настоял на брусничной начинке, объяснив, что сироп болотной красной ягодки обострит даже такое ужасное зрение. Алисе это казалось лишь суеверием, но почему-то она послушалась. А со временем — даже полюбила этот кисло-сладкий вкус.       Дверь булочной скрипела, а колокольчик над ней приветливо зазвенел. Продавщица, женщина преклонных лет, но приятной наружности, растянула губы в улыбке и поинтересовалась:       — Вам как обычно, мадам?       От такого обращения совсем не мадам Алиса зарделась, и сначала кивнула, но, опомнившись, покачала головой из стороны в сторону.       — Не совсем. Один брусничный, пожалуйста, и что-нибудь с мясом, три штуки. Ах да, еще большой кофе с собой.       Выжидая, пока разогреются сэндвичи с ветчиной, продавщица облокотилась на стойку и словоохотливо поделилась с Алисой новостями, говоря на причудливой смеси французского и английского. Она раньше жила в Суссексе, пока ее сын не переехал с молодой женой на сносях в Париж по работе. И вот уже около восьми лет она живет с ними, время от времени помогая с воспитанием внука и платой за большую съемную квартиру.       — Знаете, я даже испугалась, что вы с супругом развелись, простите уж за дерзость.       Улыбнувшись как можно приветливей, Алиса поспешила успокоить старушку.       — Нет-нет, у нас все хорошо. Я была занята на работе, и, к сожалению, не имела возможности приехать.       — Месье говорил так же. Без вас совсем скис. Ой, все уже разогрелось! Минутку.       Пока эта милая пожилая дама упаковывала заказ и разбиралась с кассовым аппаратом, Алиса посмотрела на входную дверь дома напротив. Мысль о том, что причина расстройства Бонфуа именно в тоске по ней грела душу, хоть и была маловероятной. Но даже Золушка Диснея говорила: «Ничто не может заставить девушку перестать мечтать». А значит, чуточку можно. Даже если это пустое.       Забрав заказ и распрощавшись, Алиса зашла на порог нечужого дома. Каждая ступенька давалась ей не через силу, но с какой-то будничной усталостью. Еще бы. На третьей ступеньке второго пролета Алиса вечно спотыкалась, пока не научилась просто ее перешагивать, а за две ступеньки до двери его квартиры они каждый раз смотрели друг на друга пару секунд, словно убеждаясь в действительности происходящего.       Поиски ключей заняли, казалось бы, целую вечность. Во вместительной сумке было слишком много вещей: зубная щетка, ноутбук, комплект сменной одежды и белья, футболка и брюки для дома, потертый романчик Саган… Словно Киркланд готовилась к Великому переселению народов.       Найдя нужную связку, Алиса все-таки вошла без предупреждения в «чужие воды». Без сирен и криков.       — Франц, я.. . — запнувшись на полуслове, чтобы по привычке не ляпнуть глупость, англичанка окинула взглядом зал.       Искомый ею владелец квартиры сидел на полу, разглядывая снимки, пожелтевшие от времени, спрятанные прозрачной пленкой фотоальбомов. Немного обросший, немного сонный и немного потерянный. Немного жутко.       — Parle français, mon àme! S'il vous plait. (Говори по-французски, душа моя. Прошу.)       — Еще чего. Я пришла не для того, чтобы тренироваться в твоем птичьем языке.       — En l'espèce, au revoir (В таком случае, до свидания), — отрезал Франциск, продолжив разглядывать фотографии.       — Маргарет волнуется, — Алиса попыталась воззвать к его совести, положив сумку на пол. Опыт общения с Бонфуа подсказывал, что сейчас он не в настроении шутить как обычно и быть тем, кем он пытался казаться — моложавым ветреным дураком.       — Ça ne me regarde pas. Je me fiche ce qu'il pense Margaret. (Меня это не касается. Мне все равно, что думает Маргарет.)       — Ладно, — присев на пол, Алиса устало потерла переносицу, думая, что будет лучше сказать. Если даже волнение его любимой подопечной не вызвало должного отклика, то что же тогда случилось, черт его дери?       Посмотрев на открытую страницу альбома, англичанка невольно улыбнулась. На фотографиях были они, лет шесть назад. Немного моложе и в вышедшей из моды одежде, с меньшим количеством морщинок и неприятных воспоминаний. Фотографии в основном были с работы, но на этой странице был один примечательный снимок. Английская набережная Ниццы, поздний вечер, лимонно-желтый свет уличных фонарей в теплой августовской ночи. Тогда они выбирались на три дня, тайком от всех, чтобы немного понежиться на пляже и забыть о заботах.       На этом снимке нет Франциска, потому что старенькая мыльница на пленке была в его руках. Зато есть Алиса в легком шифоновом платьице, немного загоревшая и почти успевшая отвернуться от вспышки фотоаппарата. Лица ее почти не видно за волосами, а потому этот снимок легко можно принять за случайный кадр, если не знать истории его создания.       — Жаль, что сейчас ноябрь. Хочешь, поедем туда? Представляешь, снова на несколько дней спрятаться от чужих глаз и просто пожить для себя? — ее голова доверительно легла на его плечо.       — Je ne veux pas. Je ne ai ras-le-bol. (Я не хочу. Я устал от всего этого.)       Пристально посмотрев на Франциска, она приподняла голову. Ей было тревожно. Привычно было видеть Бонфуа в настроении шутливом и приподнятом. Но он сидел на ковре, понурив голову и думая о чем-то тяготящем и неприятном. Даже спрашивать было неловко.       — Не хочешь ехать со мной? Ладно. Тогда я положу сэндвичи в холодильник и уйду.       Сжав руку Алисы в своей большой теплой ладони, Франциск мимолетно поцеловал ее в макушку, как маленькую девочку, и тихо сказал ей в волосы:       — Je t'aime à la folie. Restez ici avec moi. (Я безумно люблю тебя. Оставайся здесь со мной).       — Qu'il en soit ainsi. (Так и быть.) — согласилась Алиса, решив, что иногда следует идти на компромисс, а не воевать по пустякам.       Опыт лет подсказывал, что вернее решения и быть не могло. По молодости они уже набранились и натешились на годы вперед. А сейчас, в непогожий осенний день, сидя на старом ковре вдвоем, они, молча, смотрели на старые фотографии с работы, где они попадали в кадр вдвоем по случайному совпадению, и на единственный снимок, на котором они были вместе в бегах от целого мира. Глубокая грусть мешалась с счастливым спокойствием, которое теплым молоком грело изнутри. Самым успокаивающим запахом на свете был теплый, едва различимый в быту, и такой заполоняющий собой в минуты отдыха, запах кожи Франциска. Хотя, все это скорее отдает душком дешевого слезливого сентиментализма, но стоит только глубоко вдохнуть — и тебе больше не страшно, ты больше не эмансипированная женщина. Ты просто женщина, слабое создание, которое предназначено лишь для того, чтобы составить кому-то пару. Не для стирки и глажки, не для карьеры и бизнеса. Только для уюта и счастья.       — У тебя осталась ливерпульская четверка? — спросила Алиса, взглянув на старенький проигрыватель виниловых пластинок.       Бонфуа уверенно кивнул и поднялся с ковра. Он неспешными шагами подошел к полке с квадратными конвертами и достал нужный, с потрепанными уголками, немного стершимися за десятки лет.       — Поставь Мишель*.       — Знаю. Твоя любимая.       Протерев черный винил пыльно-серой бархоткой, Франциск положил пластинку на блин и, будучи опытным меломаном-любителем, поставил иглу точно туда, где начинался любимый шлягер его любимой женщины.       Он подал ей руку и, перетаптываясь на месте как неуклюжий медведь, обнял в медленном танце Алису за талию. Дань уважения нормам приличия даже немного трогала: он мог положить свою ладонь, куда только смотрели глаза. Но, чтобы не портить момента собственной испорченностью, а может, просто в тоске по былым временам, был довольно консервативен.       Алиса не знала, куда деть взгляд. Вроде бы, много лет назад как привыкла танцевать медленные танцы, могла вести себя как угодно вызывающе, но вот сейчас как будто вернулась в свои четырнадцать, когда еще была по-юношески страшненькой и неопрятной девчонкой, угловатой в плечах и тощей, как тростинка**.       Звук немного потрескивал, и треск этот напоминал треск костра, который мешался со стрекотом кузнечиков в гулкой тишине летнего дома на Новой земле. Тогда Алиса, держа в руках бокал сухого мартини со скользкой вишенкой, сидела у камина и ждала Ала, который в компании крошки Маргарет в очередной раз поехал смотреть кино под открытым небом. По телевизору транслировали концерт The Beatles, и рука с ярко-алым маникюром лежала на подлокотнике старого кресла, которое могло вот-вот вспыхнуть из-за пепла сигареты, коробку которых леди взяла с собой. Сигареты были крепкие, французские. Но тогда кроме сигарет в жизни Киркланд ничего французского не было: в силу возраста ни Алисе, ни Франциску просто в голову не приходило обсуждать проблемы, которые, конечно же, появлялись, как и у всех пар, и уж тем более — идти на компромисс. А тут еще эти рокеры, которые мурлыкали в хромированный микрофон на стойке слова любви таинственной Мишель. Оставалось только разреветься, размазав по щекам жуткую тушь и подводку. Что Алиса время от времени делала, втайне от Альфреда, вечером, когда была пьяна чуть сильнее обычного.       Но об этом она никогда Бонфуа не рассказывала. И не расскажет, пожалуй. Не потому даже, что это унизительно. Просто потому, что со слезливыми жалобами Киркланд боялась показаться чересчур слабой и безвольной.       Посреди Парижа, в старой квартире, пахнущей бутербродами из булочной на углу и пылью времени, играла запись МакКартни, танцевали двое перманентно влюбленных друг в друга людей, и Вселенная нарезала очередную восьмерку в своем неспешном течении.