***
Ослепляющая боль, туманившая мозг, постепенно истаивала, и по мере ее затухания восстанавливалось зрение в оставшейся паре глаз. Ох! Лучше бы оно не восстанавливалось! Интерьер регенерационной - зрелище оптимизма не добавляющее, скорее наоборот. Причем единственная часть тела, которой вы при этом можете хоть чуть-чуть пошевелить, ваша единственная, в полном смысле слова, голова, а вернее единственная ваша У Ц Е Л Е В Ш А Я голова. Все остальное, включая остатки, а вернее обрубки двух других шей: туловище, руки, ноги, ну и конечно хвост, было втиснуто в регенерационную камеру. Свободной оставалась только уцелевшая, единственная (Фу, как это противно звучит – единственная!), голова, ну и ее шея, естественно. Обрубки шей чесались, причем чесались все явственней, что свидетельствовало об успешном продвижении процесса регенерации. Значит, скоро у меня опять будут три головы, как у всех нормальных существ. Очень, ну просто очень-очень, хотелось почесать больные места, причем желание это росло и ширилось, но в камере регенератора особенно не пошевелишься. Говорят, ее такой тесной специально сделали, чтобы пациенты не чесались (ну просто садизм какой-то). Вот когда позавидуешь ящерицам, которые и мозгов-то не завели за последние несколько миллионов циклов, но имеют возможность почесать там, где чешется, когда у них отрастают лапы и хвосты взамен утерянных. Нет, как все-таки чешется! А как представишь, что ждет дома, и что скажут дражайшие родители, когда увидят изуродованный флист, я уже молчу за то, что они после этого сделают - чесаться начинает в районе, так скажем, хвоста, причем гораздо интенсивнее, чем чешутся шеи. Т-а-а-к, началось, все, как предупреждал целитель. Рук судорожно сглотнул набежавшую слюну единственной глоткой. В животе все явственнее начинало урчать и бурчать от голода. Еще одно подтверждение того факта, что буквально через круг, можно будет глотать в три глотки, а пока - УВЫ. Мышечная масса наращивалась, организм, соответственно, тратил массу энергии, но питаться в регенераторе категорически запрещалось. Как изрек окружной целитель, покачивая когтистым пальцем перед единственным носом Рука: «Дабы мозг не отвлекался от главного - от размышлений о собственной глупости». Но о собственной глупости как-то, прямо скажем, не мыслилось. А мыслилось о том, какую роль играют в жизни случайности и разбросанная разными олухами и обжорами, где попало, кожура от бананов ….***
Гримаса, завивавшая лицо Добрыни, возникшего в двери дружинной трапезной, в свинячье ухо, так поразила Илью, что он машинально начал жевать ложку, которую только что засунул в рот, полную холодной окрошки. Из них троих Добрыня был самым спокойным и невозмутимым, и должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы его так перекорежило. Сам того не замечая, Илья, хрустя ложкой, начал прикидывать, что же могло привести верного друга и соратника в такое состояние, как манящий жест Добрыни прервал его потуги. Разговор был, явно, не для чужих ушей, а народу в трапезной хватало - время было полуденное, следовательно, обеденное. Выплюнув остатки ложки и, не задумываясь, проглотив и окрошку и щепки (а-а, переварится), Илья рванулся в дверь, перевернув по дороге пару-тройку столов и десяток лавок вместе, с так сказать, содержимым (а-а, потом разберемся). Полуденное солнце, после полумрака трапезной, ослепило Илью, и он было заметался, но могучий рывок Добрыниной руки швырнул его за угол трапезной, почти припечатав к бревенчатому срубу. Вблизи лицо друга было еще ужаснее. От мощного удара об стену мысли Ильи пришли в некоторый порядок, и он вспомнил, что Добрыня сей день должен был вернуться из дозора. Значит, в дозоре что-то приключилось? Илья окинул соратника внимательным взглядом: крови и следов ударов не было. Тогда что?! Но тут Добрыня, посунувшись губами к уху Ильи, и уколов щеку усами и бородой (стоявшими дыбом, как заметил Илья, что опять же было совершенно Добрыне не свойственно при любых передрягах, коими так была богата жизнь троих друзей) горячо зашептал. Чем дольше говорил Добрыня, тем дальше отодвигался от него Илья. Наконец терпению Ильи пришел конец, и он с ехидной сладостью в голосе молвил: « Добрынюшка, друг мой любезный, не напекло ли тебе буйну головушку в дозоре? Аль печенег невзначай шестопером оглоушил? Ты что несешь?» Рассказанное Добрыней не лезло ни в какие ворота, а вывод напрашивался только один: Добрыня рехнулся - причем решительно и бесповоротно. Обычно Добрыня на таковые слова реагировал достаточно бурно, хотя, как говорилось выше, из троих друзей был самым спокойным. Вместо этого он повел себя так, что Илья даже крякнул от удивления. Не обращая внимания на подначку, Добрыня начал горячо клясться старушкой мамою, своей крепкой рукою, мечом, любимою кобылою и еще невесть каким железом из доспешного набора, что все им сказанное - истинная правда. Существовало только одно средство привести Добрыню в нормальное состояние: попросту дать другу любезному в ухо, что Илья незамедлительно и свершил со свойственной ему в таких делах основательностью. Любой другой от такой основательности тут же и окочурился бы, но на Добрыню дружеская оплеуха произвела ожидаемое действие. Дурман в глазах его истаял, усы и борода перестали топорщиться, и тряхнув головою Добрыня молвил: « Илья, ты пошто это?» «Пошли к Карасю, - сказал Илья, оставив вопрос друга без внимания, там и говорить станем. А то ты такого наплел, что, ежели князю донесут, вылетишь из дружины ясным соколом. На что ему рехнувшийся дружинник, пусть даже из любимцев?» И, не обращая внимания на попытки Добрыни что-то возразить, Илья двинулся к воротам детинца, зная, что друг все равно пойдет следом. «Карась» - было прозвищем хозяина корчмы, стоявшей, буквально, в двух шагах от детинца. Корчма та была любимым местом сборищ дружинников в свободное от службы время по нескольким причинам. Во-первых, детинец был рядом; во-вторых, хозяин сам бывший дружинник, причем из лучших; в-третьих, первым прозвищем корчмаря было «Устоум»: что бы он не изрекал, все было умно и по делу. А вторым прозвищем - «Карась» - он обзавелся после молодецкого удара в спину печенежской булавы, от которого и вырос у него горб. Князь очень его любил, а потому повелел увечного воина излечить. По излечению же отправить на покой, снабдив изрядною толикой серебряных гривен на предмет обзаведения хозяйством. На княжеские денежки Карась и открыл корчму рядом с детинцем. К нему и направили стопы Илья с Добрынею. Как два друга опрокинули по первой и по второй, мы уже сообщали, поэтому перейдем к дальнейшему повествованию без лишних слов. Как положено доброму гостю, а вернее гостям, друзья сделали попытку похвалить хозяйский мед и пиво. Попытка оная была тут же и моментально пресечена самим хозяином на корню. Было в облике приятелей что-то, подсказавшее Карасю - не за медами пришли два друга. Безошибочно определив в Добрыне «виновника» визита, Карась, в самых незамысловатых и энергичных выражениях, предложил ему перейти к делу, а Илье, примерно в тех же - заткнуться. И тогда Добрыня начал...***
Как все-таки мало надо живому существу для полного счастья! С болезненным, даже каким-то, садистским наслаждением Рук чесался, периодически постанывая и покряхтывая от удовольствия. Не-е-т, не шеи. Чего их теперь чесать, отрасли, куда они денутся. И головы отрасли, со всем причитающимся - ну там пастями, глазами и самое главное глотками (кои глотки Рук, в данный момент, и использовал с максимальной производительностью, причем все три). Ладно, об этом после. Родители - существа в общем и целом предсказуемые, особенно по части каких-нибудь пакостей и неприятностей. Так что реакция дорогой мамочки была ожидаемой (про реакцию любимого папочки пока что думать не хотелось). Папуля был в отъезде и разборки с его стороны были впереди. Лапка у мамочки была тяжелой, и использовала она оную лапку с присущей ей в делах основательностью, особенно, когда разговор шел о воспитании собственных чад. Достаточно продолжительный воспитательный процесс сопровождался не менее продолжительным нравоучением об отсутствии мозгов у иных представителей подрастающего поколения, не желающих вдумчиво осваивать опыт накопленный предшествующими поколениями, и тем более не желающих оным опытом руководствоваться в повседневной деятельности и т.д. и т.п. и пр. Короче, стандартная воспитательная нудятина и тягомотина, коей так щедро одаряют родители в подобных ситуациях. После изрядного количества оплеух (причем в восприятии воспитательного физического воздействия участвовали также и вновь отросшие головы. Мотивировалось это тем, что коли уж они отросли, так с них не убудет, а процесс воспитания помноженный на три будет более доходчивым и запоминающимся), а так же шлепков, по, так скажем, филейным частям тела, любимое детище изволили уведомить в том, что, учитывая все имевшие место быть прегрешения, обед у него вкупе с ужином, отменяются, и не родительского садизма ради, а сугубо воспитательного процесса для. Обещание оставить родное чадо без еды сопровождалось аргументами, аналогичными тем, коими услаждал слух Рука окружной целитель, только в более энергичных и гораздо менее вежливых выражениях. Три круга без еды - кошмар!!! Сотрясение мозга от мамочкиных (надо сказать, о-ч-ч-ень увесистых) плюх, Руку, прямо скажем, не грозило, по причине того, что мозги были одни, и располагались в туловище у основания шей. Папочка, поднаторевший в таких вопросах, после посещения изрядного количества параллельных миров, утверждал, что основная масса виданных им существ мозги имеют в головах – бедняги. А вот в районе хвоста зудело очень и очень ощутимо. С устранением данного раздражителя вопросов особых не возникало, чем, собственно, Рук и занимался, покряхтывая и постанывая от наслаждения (попросту полосуя когтями левой лапы отшлепанную…гм, корму). А вот с ликвидацией голодного бурчания в животе были бы изрядные проблемы, не будь родной братик таким обжорой (оное обжорство, как подозревал Рук, и было первопричиною всех злоключений и бед, посыпавшихся на его многострадальные головы . И не только головы. Но, не пойман - не вор). В данный же момент, обжорство Зака было просто великолепной и спасительной находкой. Родной братик (скотина жирная) никогда не наедался за обеденным столом (а также во время завтрака, полдника, ужина и т.д.), поэтому, незаметно от мамочки, старался натаскать побольше еды к себе в комнату (на предмет последующего пожирания оной), где и прятал, причем в самых невероятных местах (даже мамуля с ее непревзойденным нюхом не всегда могла обнаружить Заковы заначки). Так вот эти самые заначки Рук и изничтожал (Зак, при всех его недостатках, был существом незлобивым и нежадным), когтями левой лапы ублажая места, пострадавшие от воспитательного процесса, а правой лапой усиленно набивая пасти крайних голов. Средняя голова была занята повествованием о печальных событиях, ставших причиною репрессий, со стороны любимой мамули. - Все беды, братишка, в этом мире от самок, помяни мое слово, - так начал свое повествование Рук. При этом он смущенно почесал временно освободившейся от запихивания еды правой лапой в затылке правой же головы. Фраза, собственно, не являлась изобретением Рука, а принадлежала сия, роскошная в своей мудрости, сентенция папиному приятелю. И выдал он ее в процессе интимной беседы с папулей Рука, за стаканом перебродившего сока, а Рук ее элементарно подслушал и запомнил. Мысль была, какой-то взрослой и очень даже солидной. На Зака эта взрослая умудренность брата, явно, произвела впечатление, поэтому он живо изобразил на мордах наличие жизненного опыта в данном вопросе, и с солидной задумчивостью покачал головами. Сам Зак, при этом, соизволял возлежать на своем ложе, раскинувшись в довольно-таки вольготной позе, периодически помогая старшему брату уничтожать ту изрядную кучу продовольствия, которую он собственноручно навалил, выпотрошив все свои заначки. - Нашу новую соседку видел? - продолжал свое повествование Рук,- девочка, ну просто закачаешься! При этом он мечтательно закатил все три пары глаз и сладострастно причмокнул тремя губами, благо в этот момент все пасти были свободны. Зак соседку тоже видел и произвела она на него такое же впечатление. Поэтому, моментально изобразив на мордах аналогичное сладострастие, он снова энергично закивал головами. - Не поверишь, она в меня влюбилась - провалиться мне на этом месте! Иначе, зачем она меня на вечеринку пригласила?- последняя фраза была следствием некоего шевеления на мордах Зака. Вслух он заявление брата о влюбленности в него соседки никак не откомментировал, но некое сомнение по этому вопросу мимикой изобразил. На самом деле все было не совсем так, а если уж быть честным, хотя бы перед самим собой, все было совсем не так. Влюбился, как раз, сам Рук, причем всерьез и надолго. Но соседка, судя по всему, этот факт проигнорировала, потому что особей мужского пола на вечеринке было, как бананов в грозди, и крутила она перед ними хвостом направо и налево, причем в прямом и переносном смыслах. Все попытки пообщаться с соседкой с глазу на глаз на предмет поведать ей тайну сердца, закончились ничем, и к концу вечеринки Рук понял, что сердце его разбито, жить ему не хочется, а хочется идти, куда глаза глядят, причем, чем дальше, тем лучше. Этот незатейливый план Рук и начал претворять в жизнь немедленно. Странность заключалась в том, что местом, которое и дальше и лучше, оказался почему-то ангар, в котором папа держал свой флист. И тут Рук понял, что это судьба. Как уже вскользь упоминалось, папа Рука посещал параллельные миры. Посещения, естественно, не имели характера праздного любопытства. Папа занимался изучением параллельных пространств - это был его род деятельности, а потому, не мудрствуя лукаво, папуля вмонтировал систему перехода в свой стандартный флист. «Потому что,- говаривал он,- в иных параллельных мирах, возможность нестись по воздуху, равносильна возможности унести ноги ». - Это судьба, понимаешь, братишка, - продолжал свое повествование Рук. Ну что может быть дальше, чем какое-нибудь параллельное пространство? Вот улечу на край вселенной и погибну там, тогда ОНА поймет, кого посмела отвергнуть. Это будет страшная месть…. Но претворять со всей поспешностью в жизнь такую страшную месть у Рука как-то лапы не поднимались. Поэтому, войдя в ангар и подойдя к флисту, Рук решил, что месть местью, а как следует осмотреться и не менее как следует подумать перед побегом туда, куда глаза глядят - не помешает. Засунув все три головы в кабину флиста Рук начал внимательно осматривать панель управления. Неудобно было до жути! И почему это у флиста такие низкие борта? Как бы в кабину не сверзиться по случайности... Так, а это у нас что такое? Ага - индикатор! На индикаторе тускло светилась малопонятная надпись - РУСЬ (отчего же это папуля флист не обесточил?). Слово было совершенно незнакомое и в лексиконе Рука не значившееся. Интересно, что бы это могло значить, наверное, какой-то код? И тут его осенило: так это же название пространства! Папа его уже целый цикл изучает, а Русью это пространство называют аборигены. Совсем недавно, вернувшись из очередной экспедиции в Русь, папа, посмеиваясь, рассказывал, что даже заработал у аборигенов прозвище. Он при этом приводил несколько примеров, но клялся, что истинное - Змей Горыныч, а все остальное тамошняя ненормативная лексика (папочка - надо отдать ему должное, помимо всего прочего, был телепатом, что позволяло ему копаться в мозгах аборигенов как в памяти собственного компьютера, а также полиглотом - усваивал любые языки и наречия моментально). А это, должно быть, рычаг пуска. У папы все автоматизировано, чтобы в экстремальной ситуации не думать: ручка вверх - поехали туда, ручка вниз - валим домой. Все просто. Интересно, а что у него еще в памяти индикатора записано? Рук потянул лапу к кнопке просмотра памяти. Вот тут-то и начались случайности, о которых потом долго и напряженно размышлял Рук в камере регенератора. Ноги вдруг, ни с того ни с сего, заскользили и Рук, и так наполовину всунувшийся в кабину флиста, влетел в нее полностью. Все три головы с размаху влипли в панель управления и тут же проследовали под нее, где их догнало остальное тело. Плечи, следовавшие, как им и положено, впереди остального туловища, в свой черед осчастливили панель своим присутствием, от чего в мозгу Рука засверкали искры, а в глазах, наоборот, потемнело. Мощный удар немало весящего тела сорвал стопор пусковой рукояти, и она ушла вверх. Последним видением, посетившим утопающий в беспамятстве мозг Рука, была банановая кожура, валявшаяся рядом с флистом...***
Ушли мы в дозор ден эдак десять назад, ну ты Илья знаешь. Все было тихо-мирно, ни тебе разбойничков, ни тебе печенегов – гулянка, да и только! А вчерась, ближе к полудню, захромала моя кобыла. Ну, старшой мне и бает, что, мол до ближнего княжеского сельца полдня ходу, дозор, мол, вперед пойдет, а я, пущай, по-тихому сам поковыляю. А ввечеру они меня в сельце на постое ждать будут. На том и порешили. Ковыляем мы с кобылою по-тихому, да и вокруг тихо, ярило, смотрю, на закат потянул. Чую, до темна как есть до сельца добредем. А там уж коняшка за ночь отдохнет, глядишь, и хромать перестанет. Тут из кустов девица на дорогу шасть, и ко мне. Так мол и так, добрый молодец, из такого вот я сельца, домой иду, да заплутала в лесу маленько, устала и страшно одной, и ночь уже близко, возьми с собою. Глянул я, а девка собою пригожа зело, да и в сельцо то мы сами идем, вместях веселее будет. Так и пошли. Идем, лясы точим, за разговором и дорога короче, не заметили, как из лесу вышли. За лесом тем прогалина, а поперек прогалины той речушка малая, воробью по колено будет, течет, Пучай-рекой ее люди кличут. Почто, думаю, девка ноги мочить будет? Взял да и посадил ее на лошадь, за пару шагов с кобылы-то не убудет. А я, надо сказать, с той поры, как она охромела, в поводу ее вел, берег. Ну, взял я, значит, кобылу за узду и бродом на ту сторону пошел, а сам под ноги смотрю, больно брод каменистый, не упасть бы. Уж почти на тот берег ступил, речушка всего с дюжину шагов то была, девка, как вдруг ором заорет, у меня аж уши заложило, а кобыла, чтоб ей ни дна ни покрышки, как у меня из рук-то рванет! Я рожею в реку и упади, да так как-то неладно об каменюку приложился, что в глазах у меня искры заскакали, а потом и вовсе темно в голове стало. Сколько пролежал, про то не ведаю, но, думаю, недолго. Чую, в головушке просветлело, и стал я вставать. Эх, други мои верные! Лучше б я того не творил, лучше б головушку буйную от земли не подымал, глаз ясных не открывал. А как открыл я, братцы, глазыньки, дак сам взревел пуще тура дикого: стоит в двух саженях от меня - хотите верьте, хотите нет - сам Змей Горыныч, чтоб его разорвало, тварь поганую! Не зря молва ходила: есть, есть он, погань трехголовая, и весь, как люди баяли, железом на солнце горит, три головы у него на шеях длинных, а от рева его сердце обмирает и...***
Реальность медленно, но верно пробивалась в мозг Зака, постепенно рассеивая тьму поглотившую разум. Первые мысли, еще достаточно вялые, забрезжили во тьме небытия под воздействием ощущения: что-то не так. Тускло высветился вялый вопрос, а что не так? И тут же, как вспышка молнии – да все не так! Естественно, все будет не так, если ваша, извините, задница находится, почему-то, выше голов, а сами головы засунуты неизвестно куда, и все три шеи при этом чуть ли не завязаны узлом. А все это безобразие, произведенное с вашими головами, основательно придавлено вашим же телом, вернее впрессовано телом в какое-то достаточно тесное неизвестно что. Но тут сознание окончательно угнездилось в мозге Зака, и он вспомнил все! Он во флисте. Головы втиснуты в нишу для ног, туловище застряло между сиденьем и панелью управления, а задняя часть со всеми причиндалами, с полным неудобством расположилась на сиденье. Причем, судя по ощущениям, ноги и хвост пребывали в это время где-то вне флиста. Возникло видение - кожура от банана. Вот же безмозглый обжора! ВСЕ - сейчас выберусь из флиста, приду домой и поотрываю жирному придурку обе головы! Зак пошел в маму - двухголовый, Рук же был вылитый папа - с тремя головами - чему был несказанно рад, и чем жутко гордился. Выбраться! Это было легче сказать, чем сделать. Прошло немало времени, и было затрачено немало усилий, сопровождаемых пыхтением и невнятными проклятиями в адрес любимого братика, прежде чем передние лапы Зака обрели опору и с легким «ЧПОК» выдавили тело на свободу. Но окружающая действительность оказалась такова, что обретенная свобода ну никаким образом не попадала под определение – желанная. Одно было совершенно ясно – ЭТО БЫЛ НЕ АНГАР. Мышцы Рука сработали быстрее, чем мозг. Тот еще только пытался осознать и осмыслить имеющую место быть вокруг кошмарную реальность, как уже ноги мощным толчком отправили тело Зака обратно в кабину. Взгляд быстро обшарил панель управления. Ну, так и есть! Ручка пуска была поднята вверх, а надпись на индикаторе пылала ярким огнем, отчего Рук в ужасе взревел всеми тремя глотками, и было от чего: ЭТО БЫЛА РУСЬ. Если честно говорить, положа лапу на грудь, рева никакого не было. Просто Руку захотелось взреветь, а вернее ему показалось, что он взревел. На самом деле его глотки исторгли некий тихий хриплый писк, прозвучавший, если положить на грудь вторую лапу, как – Мамочка, забери меня отсюда! Первым позывом было – быстренько пнуть рукоятку пуска вниз, и оказаться дома, но любопытство пересилило, и Рук решил для начала хотя бы осмотреться. Ничего страшного ведь пока что не происходило? Да и как говаривал папуля после очередной взбучки от мамули за задержку в очередном пространстве: «Любопытство - не есть порок». Поэтому Рук не спеша высунул головы из кабины и начал озирать окружающую его чужую действительность. Самое главное не торопиться с идентификацией. Папа не раз упоминал, что в иных мирах все бывает не так, как у нас. Жидкость может оказаться твердью, а видимая твердь – жидкостью. А поэтому не будем спешить с выводами. Итак, имела место быть следующая картина. Флист надежно утвердился посредине небольшой пустой площадки покрытой мелкодисперсной кристаллической субстанцией бело–желтого цвета. Коея субстанция ярко сверкала в лучах местного то ли заходящего, то ли восходящего светила, да так, что глаза резало. Влево и вправо от площадки тянулись, насколько хватало зрения, переплетения неких прутьев непонятного назначения. Сами прутья при этом были усеяны короткими отростками, завершенными плоскими поверхностями разного размера и формы. Поверхности те имели радикально зеленый цвет и постоянно меняли свое положение относительно прутьев, видимо под воздействием перемещения местных газовых масс, составляющих тутошнюю атмосферу. То, что происходит перемещение местных газовых масс, Рук чувствовал всей поверхностью своей шкуры. Прямо перед флистом площадка заканчивалась полосою некой прозрачной субстанции шириною в десяток шагов. Причем имело место быть явное перемещение масс субстанции слева направо. Под поверхностью субстанции просматривалась бело-желтая кристаллическая порода, аналогичная той на которой стоял флист, но еще и с вкраплениями неких темных предметов разной формы и размера. За полосой находилась примерно такая же площадка из бело-желтой породы, также окруженная переплетением непонятных прутьев с зелеными поверхностями. И тут Рук словно бы прозрел! Ох уж мне этот папа с его научными сентенциями! Флист стоял на песчаной прогалине плавно спускавшейся к неширокой мелкой речушке с песчаным дном, на которое местами были навалены кучки камней разной формы и размера.Берега речушки изрядно заросли разными растениями, а поверхность ее была густо покрыта какими-то большими плоскими листами между которыми плавали белые и желтые растения необычной формы. В стороны от берегов тянулись непролазные заросли, состоящие из густого переплетения различных деревьев и кустарников. На той стороне речушки имелась такая же прогалина, окруженная такими же зарослями. И вода, и песок, и зелень зарослей мирно сверкали под лучами местного светила, а в добавление ко всему этому благолепию веял легкий ветерок, несший с собой целый букет странных, но довольно милых запахов, приятно студивший шкуру Рука, и было довольно-таки тепло. Красота! Увы, красота и благолепие, а также счастье и другие приятные стороны жизни так мимолетны и очень быстро сменяются какими-нибудь гадостными жизненными перипетиями. В этом Рук за свою достаточно короткую жизнь уже успел убедиться. Если бы он знал, к каким кошмарным результатам приведут дальнейшие события, то немедленно рванул бы рукоять пуска вверх. Но... Кусты, окружавшие прогалину на той стороне речушки, раздвинулись, и из них вышли три, несомненно, живых существа очень странного облика, причем принадлежавших явно к трем различным видам, потому что все три особи имели совершенно разный внешний вид и двигались тоже по-разному. Аборигены!? Самая крупная особь, передвигавшаяся на четырех конечностях, причем как-то странно дергавшая одной из них, абсолютно вся была покрыта мириадами коротких тонких нитей непривычного бурого цвета. Волосы?!! ШЕРСТЬ?!! Фу, какая ГАДОСТЬ!!! Рука чуть не стошнило. На верхней части тела этой волосатой (фу, фу, фу и еще раз ФУ!) особи, высилось непонятное образование, явно искусственного происхождения. Крайняя передняя часть туловища была оплетена полосками, тоже, определенно, искусственного характера. Рядом, ухватившись за эти полосы одной из верхних конечностей, передвигалась на двух нижних конечностях другая особь, очень неприятного внешнего облика. Округлое образование в верхней части существа имело коническую верхушку, ярко блестевшую в лучах светила металлическим блеском. Под этим металлическим конусом образование было покрыто длинными нитями, гораздо более длинными, чем у первого существа (опять ШЕРСТЬ, они тут все шерстяные, что ли?). Когда существо начинало издавать какие-то звуки, нижняя часть шерстяного покрова приходила в движение в вертикальной плоскости. Причем звуки, издаваемые этой особью, совершенно не походили на членораздельную речь цивилизованного существа. Остальная поверхность существа почему-то тоже отблескивала металлом. Сбоку к существу был прикреплен продолговатый предмет непонятного назначения, почти достигавший поверхности песка. Третье существо имело самый необычный облик. Его верхняя часть была покрыта светлой шерстью, просто неимоверной длины, почти достигавшей поверхности песка, а остальная часть существа представляла собою конус, постоянно менявший свои очертания и колыхавшийся при малейшем движении. Из верхней части конуса торчали две конечности. При этом существо также издавало непонятные звуки, но при этом второе существо их, явно, понимало. Первое существо никаких звуков не издавало. Все трое Рука определенно не замечали. Когда необычная троица вплотную приблизилась к кромке воды, существо неприятного вида отпустило бурую особь, схватило верхними конечностями третье существо, с длинной шерстью, и утвердило его на искусственном образовании в верхней части бурого существа. Потом оно снова ухватилось за полоски и ступило в воду, таща бурую особь за собою. Рука они по-прежнему игнорировали. Кавалькада неспешно продвигалась к берегу, с которого на них все с большим и большим недоумением взирал Рук, и когда они уже почти ступили на прибрежный песок - началось. Существо с длинной шерстью, вдруг издало продолжительный, громкий звук, можно сказать - вопль, перешедший в ультразвук, от которого у Рука на несколько мгновений отказал слух. Бурая особь начала действовать вообще неадекватно. Она почему-то, вдруг, сменила способ перемещения с четырех конечностей на две задние, но и их начала использовать как-то странно. Она (оно?), резко повернулась на двух задних конечностях, чуть не сбросив длинношерстное существо с себя, потом опять вернувшись к предыдущему способу перемещения быстро перебирая конечностями, скрылась в кустах, из которых недавно вышла. Существо, отливавшее металлом, в итоге всего этого катаклизма приняло горизонтальное положение на кромке речного берега и осталось в этой позе. Д-а-а. Однако. Никакой осмысленной интерпретации, с точки зрения цивилизованного существа, все происшедшее не поддавалось. Папочка говорил, что в иных мирах не все поддается осмыслению, но такого Рук просто не ожидал, вернее не ожидал, до какой степени это не интерпретируется. Вот тут бы Руку и дернуть рычаг возврата, на предмет возвращения в родное гнездо, но не зря же папочка говорил, что любопытство не порок… Это-то любопытство Рука и погубило, да и последовавшие события понеслись вскачь такими темпами, что Рук уже просто не мог ими управлять…***
И уразумел я, братцы, делать что-то надобно, покудова не сожрал меня лиходей трехголовый! Выхватил я меч свой булатный, и к нему, да со всего ходу меч ему в брюхо- то и всадил. Ай не зря люди баяли про брюхо его железное, братия, чуть меч не сломал, а в брюхе только дыра малая случилась. Тады я мечом размахнулся, да со всего плеча по брюху и рубанул. Отскочил меч от брюха его, да так при том зазвенел жалостно, что сердце у меня захолонуло - неровен час, сломается меч, что делать буду-то, а на брюхе его, поганом, только вмятина длинная осталася. Он, супостат, снова взревел, да лапищами своими когтистыми на меня замахал, а когти те у него в пядь длиною будут, провалиться мне, если вру. Тут собрал я силушек остаточки, да с другого плеча двоеруч снова как хрясну по брюху. Обе руки отсушил, мало меч не выронил, а на лезвии булатном щербина глубокая явилась. Ну, думаю, так и погибнуть не долго, порвет меня чудище отвратное лапами своими когтистыми. Размахнулся я сызнова, да по правой шее чудище и рубани. Не подвел меня, други мои любезные, меч, батюшкой дареный, аки бритвой голову вместе с шеею снесло. Пуще прежнего взревело чудище, а из обрубка кровь его вонючая хлестанула да все мне в рожу, а кровушка та цвета синего и дюже противного. Ага, думаю, попалось чудище-юдище, да с развороту по другой шее рубанул. Отлетела и другая голова, как и не было ее. Тут третья голова супостатова в брюхо провалилась, хлопнуло что-то негромко, и исчез Змей Горыныч, как и не было его, и следочка от него не осталося. Опамятовал я, братцы, только в сельце князевом, где дозор наш на постое стоял, а как попал туда, того не ведаю по сю пору. Одно только уразумел: молчать надобно, а-то не ровен час, решат друзья-дружиннички - рехнулся Добрыня, и повяжут, аки полоняника печенежского. Наплел им с три короба, чего смог, про кобылу пропавшую, на том они и отвязалися… Карась нащупав, не глядя, под прилавком еще одну кварту, шваркнул ею об столешницу и живо наполнил медом, не забыв долить до полной и Илье с Добрыней. Руки его при этом ощутимо дрожали. Буркнув невнятно: «Таки дела сходу без кварты не решишь!» - Карась единым духом влил мед себе в глотку. Два друга не стали ждать приглашения: тоже опростали свои кружки и уставились на приятеля в ожидании приговора. Карась же некоторое время помалкивал, иногда ворочая головой, как бык, которому досталось дубиною промеж рогов. Потом он, пристальным взором окинув свое заведение (все было в полном порядке: мужички продолжали шушукаться в углу о своем, а Боян прикинулся спящим), молвил: «Ты за советом пришел, Добрыня? Дык вот тебе мой совет. Не было никакого Змея, поблазнило тебе, опосля того, как об каменюку башкою приложился. А будешь языком телепать, добром это не кончится. Вот и весь тебе мой сказ. А больше я вам ребятушки ничего не скажу».***
Боян, действительно, только прикидывался спящим. Челюсть его, в начале Добрыниного повествования пытавшаяся добраться до подножия холма, на котором стоял детинец, очень быстро вернулась на положенное ей место. Но не потому, что ничего удивительного в рассказе Добрыни не было. Просто Боян был человеком практичным и деловым, как бы его назвали в наше время. Первая же мысль, сверкнувшая в его голове, звучала так: « Вот оно! Вот оно новое, еще никем не слыханное!» Вот о чем будет петь он люду Киевскому, вот, что вернет его в хоромы княжеские! И в голове Бояна начали привычно складываться слова новой притчи, которую потомки назовут былиною - реально произошедшим событием:«Добрынюшке-то матушка говаривала, Да Никитичу-то матушка наказывала»…