Она

Он прижимает ее к стене, приникает к ее алым губам долгим голодным поцелуем, и она с обманчивой нежностью ласкает его язык своим языком, а потом до крови кусает его нижнюю губу и тихо смеется, довольная своей уловкой. — Больно... — обреченно шепчет Зуко, подушечками пальцев растирая проступившую кровь. Азула улыбается и снисходительно смотрит на него. Она знает, что ему больно: она — его боль, она — самая жестокая пытка. В полутемных покоях душно, жарко натоплен камин, нежно трепещет огонь за шелковой ширмой. В отблесках слабого пламени вспыхивает золотое шитье на бархатном парадном камзоле принцессы. Золотом сверкают шелковые драконы, золотом отсвечивают вензеля на воротнике; и золотом блещут раскосые глаза под тенью длинных аспидных ресниц. Она вся — золото, она — шелк, она так прекрасна, что Зуко не решается к ней прикоснуться до тех пор, пока она сама этого не позволяет. — Ну, Зузу, и долго ты намерен так стоять? — Азула насмешливо глядит на него, презрительно кривя ярко-алые губы. — Если ты ничего больше не собираешься делать, то я, пожалуй, пойду. От мысли о том, что она его оставит, у него мутится в голове и он перестает понимать, что творит. Одной рукой он прижимает ее к себе, другой срывает с ее груди перевязь, задирает полы камзола, грубо и жадно ласкает ее бедра, живот, быстро скользит пальцами выше и вдруг задыхается от наслаждения. Азула всегда носила самое умопомрачительное белье под самой строгой одеждой; каждый раз, когда Зуко видел сестру в традиционном церемониальном облачении или в кованых доспехах, он с замиранием сердца предвкушал, как станет раздевать ее и как взгляду откроются роскошные кружева или тончайший в мире шелк — но то, что он чувствует сейчас, превосходит даже самые смелые ожидания. Его пальцы беспрепятственно касаются ее обнаженной, снежно-белой и тонкой, словно атлас кожи. Атлас и снег, она — атлас и снег, и от этой мысли у Зуко почему-то опять перехватывает дыхание. Он снова целует Азулу — горячо и торопливо, с упоением грубо толкаясь в ее маленький ротик алчным языком; рывком сдирает с ее плеч камзол, стаскивает кожаные нарукавники, тянет вниз пояс мягких шаровар, и скоро на ней не остается больше ничего, кроме высоких сапожков, расшитых золочеными вензелями по плотному голенищу. Азула улыбается. На какой-то миг ее улыбка делается мечтательной и рассеянной, и Зуко думает: его сейчас убьют — но потом он понимает, что не сделал ничего плохого, что он никогда не сделал бы того, о чем Азула стала б жалеть. Она хорошо знает, как нужно им управлять, и даже если ему кажется, что делает то, что хочет, — он все равно целиком и полностью в ее подчинении. Она умеет обращаться с властью. Она сама — власть. Азула опускается на расстеленную кровать, задумчиво кладя ногу на ногу. Она обнажена, ее белоснежная кожа мерцает в тусклом блеске огня, Зуко ясно видит точеную линию ключиц, и изящные очертания маленькой упругой груди, и контур хрупких тазовых косточек. Он может разглядывать ее бесконечно долго, но под ее насмешливым взглядом ему почему-то кажется, что на ней броня, тяжелые непроницаемые металлические латы, а сам он открыт перед ней и полностью обнажен. Принцесса протягивает к нему точеную маленькую ножку и, поскольку Зуко в ответ на ее жест не делает ничего, она усмехается с презрением, кивком подзывает брата к себе и кладет узкую хрупкую ступню ему в ладони. — Давай, — ласково велит Азула, и он медленно, задыхаясь от желания, стаскивает с нее один сапожок, затем второй, касается сухими губами ее маленькой изящной ступни, узкой щиколотки, голени, чувствительного местечка под идеальным коленом. Она едва слышно вздыхает, прикрыв сияющие шафранные глаза; ободренный ее безмолвием и очарованной улыбкой, он шире разводит ей колени, касается ее губами там, между ног, с бессильным стоном толкается языком глубоко в ее лоно. Азула тихо ахает и чуть отклоняется назад, с наслаждением приподнимая бедра. Зуко чувствует, что в ее взгляде куда больше азартного интереса, чем желания, и это невыносимо, он готов сделать все, что угодно, лишь бы только она его захотела, но... Нет. Это невозможно. Она — само совершенство, она слишком хороша, чтобы желать его. Вкус ее умопомрачительно сладок, словно нежная патока и мед, она вся — патока и мед, и Зуко теряет голову от наслаждения. Он нетерпеливо приникает к ней губами, вылизывает ее, даже кусается, урчит от мучительного, не находящего выхода удовольствия, ласкает ее пальцами и языком. Он вдруг понимает, что за годы скитаний, все те долгие годы, что он был вынужден существовать без нее, он ни на секунду не забывал ее вкуса, и она осталась точно такой же: сладкой, горячей, желанной... и — абсолютно безразличной. Она легонько тянет его за волосы, заставляя отстраниться — мягко, едва ощутимо, но так решительно и властно, что у него не возникает ни малейшего желания воспротивиться ей. Секунду Азула смотрит на него, на его влажные припухшие губы, потом ласково толкает точеными пальчиками в грудь и приказывает: — Раздевайся. Он замирает, боясь шевельнуться, не зная, что делать. Он вдруг отчетливо представляет, как под пристальным взглядом этих холодных шафрановых глаз он станет снимать с себя все, как она будет смотреть на него, как рассмеется своим негромким мелодичным смехом и скажет ему, что он полное ничтожество... И она действительно смеется. — Ты меня боишься, Зузу? — лукаво шепчет она, медленно ложится на кровать, опираясь на полусогнутую руку, призывно поглаживает себя по алебастровому бедру. — Если тебе так страшно, зачем ты пришел? Или ты собирался трахать меня в доспехах? Ее насмешливый голос действует на него, словно удар хлыста. Он срывает с себя камзол, сбрасывает сапоги, дергает ремень, но пряжка заедает. В отчаянии трясущимися руками Зуко пытается расстегнуть проклятый замок, но все бессмысленно, его дрожащие пальцы непослушны, он даже не видит, что делает. Азула хохочет, запрокинув голову, и в этот момент Зуко отчетливо понимает, как сильно он ненавидит ее. Ненавидит и хочет ее. В бешенстве он шагает к ней, толкает ее на спину, перехватывает ее руки, сводя запястья над головой, раздвигает ей ноги и всем телом наваливается на нее. Она снова смеется, но он уже ничего не слышит, налитым горячим членом он прижимается ее лону, и даже через плотную ткань он чувствует, какая она жаркая там. Он делает несколько быстрых резких движений, толкается вперед бедрами, полурасстегнутая железная пряжка царапает Азуле живот, но она, кажется, абсолютно не чувствует боли. Неотрывно глядя ему прямо в глаза, она медленно облизывает алые губы, призывно разводит ноги, позволяя ему приникнуть к ней еще сильней, и тянется к нему с горячим поцелуем. Он видит, как у нее подрагивают ресницы, как она сводит тонкие брови, будто хмурится, как темнеет золотистая радужка и медленно расширяется черная точка зрачка. Он видит — потому что сам не опускает век: Азула научила его не закрывать глаза во время поцелуя... Азула научила его целоваться. Азула очень многому его научила. Он, наконец, чувствует, что больше не выдержит, дрожащими руками принимается снова расстегивать проклятущую пряжку — он превосходно понимает, что выглядит сейчас, как самый последний остолоп, и она тоже это понимает: презрительно отталкивая его от себя, она одним резким движением сдергивает с него кожаный ремень и смотрит так, как будто победила в огненной дуэли. Зуко в отчаянии опускает голову. Ему так стыдно чувствовать себя беспомощным рядом с ней, он страстно хочет быть другим, но он ничего не может с собой сделать. Она — сила, она — власть, она может уничтожить его одним взглядом. Азула легонько надавливает ладонью ему на плечо, заставляя сесть, с любопытством проводит пальчиком по его гладкому торсу, по напряженному животу, потом замирает и еле ощутимо, на пробу, царапает кожу у паха. Зуко не знает, что ему делать, от волнения и беспокойства у него пересыхает в горле, он загнанно дышит, глядя, как точеные пальчики Азулы медленно оглаживают его член, очерчивают набухшие вены на стволе, касаются чувствительной уздечки. От предвкушения заполошно бьется сердце, Зуко кусает губы и, не в силах удержать стон, приподнимает бедра и начинает толкаться в руку. Азула снова тихо смеется. Он не понимает, чему. Он только знает, что она — смех, тихий серебряный смех, без которого, ему кажется, ни ее, ни его не существует. У Зуко перехлестывает дыхание, когда, опершись одной ладонью о его плечо и другой придерживая его член у основания, Азула начинает медленно опускаться на него. Горячая волна невыносимого желания затапливает его тело, он чувствует, что наступает, наконец, момент, когда роли неизбежно меняются: да, Азула — сама власть, она может повелевать и унижать, но лишь он может то единственное, чего ей так хочется, только он способен на обладание. Он жестко, резко дергает ее бедра на себя, и она со злым шипением падает к нему в руки, царапая длинными ногтями его плечо. Он знает, что ей больно, и она кусается, чтоб причинить боль и ему, но теперь ничто уже его не сломает. Она полностью принадлежит ему, она, такая сладкая, такая злая, такая горячая, она вся — его; и от этой мысли он сходит с ума, начинает исступленно вколачиваться в ее тело, и на ее алебастровых бедрах остаются отметины от его пальцев. Азула отчаянно кусается и рычит, но и ее тоже захлестывает желание. Она запрокидывает голову, выгибается, позволяя целовать свои маленькие худые плечи, изящные ключицы, нежную ложбинку меж грудей. Шелковые волосы липнут к влажной спине; Зуко собирает в руку растрепанные пряди, наматывает на кулак и тянет, заставляя Азулу прогнуться еще сильней... Он один хорошо знает, какая она гибкая. Он даже не представляет, есть ли в мире что-то такое, на что она не была бы способна. Когда-нибудь, если только ему хватит смелости, он сделает с ней... сделает... он и сам не знает, что, но ему очень хочется чего-то особенного. Впрочем, все это только мысли. Он никогда не сможет ее попросить. Упершись рукой в кровать, выгнувшись на мостик, Азула лихорадочно толкается бедрами ему навстречу. Ее глаза широко распахнуты, губы приоткрыты, на всегда белых щеках цветет болезненный румянец. Она шепчет что-то, но из-за шума крови в ушах, из-за оглушительных, как набат, ударов собственного сердца Зуко ничего не слышит, он может лишь догадаться, что она говорит, и по движению ее алых губ он читает: — Зуко. Горячее желание, щемящая тоска, бессмысленная, отчаянная нежность захлестывают его с головой. Он хорошо понимает, что вот он — тот момент, когда Азула совершенно себя не контролирует. Теперь он может делать с ней все, что угодно, то, чего ему хотелось всегда: он может поставить ее на четвереньки и брать до полного изнеможения, может трахать ее в рот, вколачиваясь в узкое шелковое горло, он может все, но единственное, чего ему так хочется сейчас — это чтобы ей было хорошо. Он привлекает ее к себе, она обхватывает руками его шею, кусает его, и он входит в нее так глубоко, что она вся сжимается от боли и удовольствия. От этого резкого движения он, балансировавший на самой грани наслаждения, не выдерживает больше: они кончают одновременно, и Зуко изливается в нее, отчаянно обхватывая ее бедра, словно пытаясь удержаться в стремительно ускользающей реальности. Она не сразу приходит в себя. Он бережно укладывает ее на шелковые простыни, отводит с лица поникшую прядь волос. Ее глаза пусты и безумны, рассеянный холодный золотой блеск их пугает Зуко, и он отворачивается, чтоб не встречаться с этим взглядом, но Азула удерживает его. — Зуко... — шепчет она и замолкает. Текут минуты. В покоях тихо. Кажется, это все, что она собиралась сказать. Он ничего не понимает — впрочем, он никогда до конца ее не понимает, и он уже решает оставить все, как есть. Возможно, ему и вовсе лучше не знать. Возможно, она собиралась сказать: «Ты ничтожество». Он смотрит на нее, и ему кажется, что она прочла его мысли и теперь отвечает: «Нет». Он ловит себя на мысли о том, что на самом деле она ему ничего не говорила — он только догадывается, что думает она, он будто, наконец, понимает ее, и тогда он понимает все: и почему она молчит, и почему она заговорила, и почему назвала его этим именем, и все, все остальное. Он наклоняется к ней, целует, и она больше не кусается, но смеется все равно. «Какой ты глупый», — говорит ее ядовитый взгляд, но теперь Зуко больше не обидно. Он знает ее. Она — воплощенный смех, тихий серебряный смех, который он так привык слышать. Он улыбается и вздыхает. Ему очень хорошо. Никогда еще прежде Зуко не был настолько счастлив. Он смотрит на Азулу и видит: она — золото, она — шелк, она — власть, она — боль. И она его любит.