Тоска

Ветер донёс до окон глухой крик сыча итилиэнских лесов, низкий, почти басовый, и Фарамир очнулся ото сна, по-стариковски тревожного и неглубокого. Выдохнул, привыкая к ежедневной боли от ноющих старых ран, с трудом встал, по привычке стараясь не застонать, и растянул губы в жалкой, горькой улыбке, тяжело опираясь о кровать. Гораздо более сильная боль подкралась и со всей силы ударила под рёбра, выбивая из груди Наместника дыхание. Эовин всегда просыпалась, стоило ему хотя бы выдохнуть громче обычного; распахивала глаза, резко садилась, взмахнув растрепавшейся во сне золотой косой, шептала на ухо что-то успокаивающее, гладя его лицо; за пятьдесят лет их совместной жизни Фарамир научился давить в себе стон боли застарелых травм лучше, чем умел это перед собственным войском в Осгилиате, когда отравленная вражеским дротиком кровь кипела в венах и жгла не хуже кислоты. Но сокрыть боль от жены даже днём удавалось не всегда, а ночью и подавно, и Фарамир иногда просыпался от того, что тонкие пальцы стирали слёзы с загрубевшей от ветра Итилиэна кожи его лица. Эовин вскакивала, тянулась за отваром ацелласа, хотя оба они знали, что он не особо-то и помогает. — Потерпи, милый, потерпи немного… — Всё хорошо, жизнь моя, это пройдёт, — улыбался князь, заставляя улыбку не быть похожей на оскал, и сталкивался взглядом с тревожно и укоряюще блестевшими в темноте глазами. Тогда он послушно пил вяжуще-горькое лекарство и ждал, когда Эовин практически бегом по холодному каменному полу снова заберётся в постель и подарит ему мягкий поцелуй. — Я же не ребёнок, любовь моя, — сквозь боль смеялся Фарамир, глядя на то, как супруга недовольно слизывает с губ горький привкус. — Не перечь целителю, — шептала она, продолжая гладить мужа по лицу; он ловил наощупь мягкую руку и только крепче прижимал к щеке её ладонь, блаженно закрывая глаза и тая от нежности ответного касания. Луна подсвечивала её пшеничные волосы серебром, и в этом сиянии Эовин казалась прекраснее самих Ва́лар. Фарамир через некоторое время засыпал, с облегчением растворяясь в обезболивающем отваре и ощущая эти мягкие поглаживания до самого провала в успокаивающую тьму. Сыч, всё никак не могущий успокоиться, продолжал надсадно и гулко ухать, и Фарамир мучительно поморщился, прислоняясь к проёму окна. Закрывать ставни не было никакого смысла, и он только выдохнул сквозь сжатые зубы, по привычке запуская пальцы в густые кудри, серебряные уже не от взора госпожи Итиль, неустанно приглядывающей за своими землями, а от бега прожитых лет. Сто двадцать лет, подумать только! Сто двадцать лет, наполненных болью, страданиями, счастьем, любовью, смехом и слезами! Фарамир грустно улыбнулся, прикрывая глаза и чувствуя себя по-настоящему старым. — Всё хорошо, луна моя, — тихо сказал он, не оборачиваясь, словно отвечал на непрозвучавший вопрос. После полувека вместе ему не надо было слышать слов леди Итилиэна, «земель Луны», чтобы узнать, что она хочет спросить. Даже с закрытыми глазами лорд Наместник ощущал этот встревоженный взгляд, предваряющий незаданный вопрос, и даже стоя к ней спиной чувствовал, как эта тревога превращается в укор от такой очевидной лжи. На мгновение всё стало настолько осязаемым, что Фарамир так резко, что это отдалось в давно травмированную спину и прострелило плечо, обернулся, — и увидел пустую постель, смятую лишь с одной стороны. Князь закрыл глаза, обессиленно приваливаясь к стене и чувствуя, как сразу обе боли, физическая и душевная, наваливаются на него со всей силы. А что́ ты ждал там увидеть, Наместник? , спросил он себя с горькой усмешкой и сам же себе и ответил — чудо. Когда они поженились, между ними была лишь робкая искорка только зарождающихся чувств, вскоре разгоревшаяся в большой пожар. Они были молоды и любили друг друга, и в этой любви у них проходили и дни, и ночи, родились дети, расцвёл разрушенный Итилиэн. Глядя в сияющие ровным светом глаза Эовин, Фарамир чувствовал себя самым сильным мужчиной на земле, и ему казалось, будто он может сделать что угодно, и это чувство поддерживало его даже в самые трудные времена, когда приходилось затягивать пояса, писать по-военному короткие, по-гордому рубленые прошения в Гондор, от которых горели уши, и надеяться на милосердие Создателя. Путь молодого княжества Итилиэн был не широким трактом, но узкой горной тропкой, труден и тернист, полон лишений и горестей. И Эовин проходила с ним этот путь рука об руку. Ни разу Фарамир не услышал от молодой супруги ни слова жалобы: ни на миг гордая дочь Эорла не переставала быть своему мужу поддержкой и опорой, верной спутницей в жизни и надёжным соратником в трудностях, и самым своим расцветом Итилиэн был обязан своей княгине, нежной к друзьям и беспощадной к недругам. Фарамир иногда видел тоску в глубине серых глаз Эовин, тоску по тому далёкому, что не смог бы утешить никто из живущих: по теплу крытых исщербленным деревом полов Медусельда, по клацающему бегу коней наперегонки с течением широко разлившегося Андуина, по бескрайнему равнинному простору на сколько хватало взгляда, по зычным перекликаниям рохирримов, мчащихся вместе с ветром по позолоченным спельтой полям вдоль роханских границ. По брату и дяде, по всем, кто ушёл и никогда больше не вернулся домой. Тогда Эовин утыкалась лбом в плечо супруга и долго так сидела, спрятав лицо, пока муж гладил её напряжённые от горя плечи. Затем с усилием улыбалась ему, и грустная и понимающая улыбка отражалась в его глазах. Эовин подарила ему пятьдесят прекрасных лет, несмотря на неумолимый бег времени сладких, как их первый поцелуй, наполненных её прикосновениями, запахом, её красотой, от которой и спустя пятьдесят лет у Фарамира перехватывало дыхание. …Боль так сильно сжала сердце Фарамира, что он не выдержал и застонал в голос, зажав рот рукой: только обеспокоенного камердинера ему ещё не хватало. Глухой стон этот слился с уханьем сыча и унёсся к нему ответом из далёкого замка. Тринадцать лет без Эовин, горько усмехнулся последний Наместник Гондора, чувствуя, как дрожат пальцы, сжимающие горло ночной рубахи. Тринадцать лет без утешающих касаний, без звонкого смеха, без россыпи золотых веснушек и улыбки, заставлявшей всё внутри вспыхивать от счастья в ответ. Иногда Фарамиру казалось, что время — это жестокая игрушка Создателя, потому что проползали года, растянувшиеся для него на долгие осиротелые дни, а в груди разливалась всё та же боль, что и тем утром, когда целое небо обрушилось на Фарамира, а свет померк от прикосновения к ледяным губам. Жизнь Эовин была вечной борьбой с трудностями, постоянным стремительным движением, каждодневной работой на благо всего народа, сначала роханского, а затем и гондорского, работой искренней, самоотверженной, и Эру Илуватар был к ней милостив. Не было ни боли, ни страдания, не было затяжной болезни, иссушивающей все силы больного и его близких — Эовин тихо угасла во сне, безмятежно, совсем по-детски закрыв глаза и прижавшись по-сонному спокойным лицом к ночной рубахе человека, которому отдала всю себя без остатка, с которым делила всё — от радостей до хлеба. Который тоже отдал ей не только княжество, но и всего себя. Надо было встать, крикнуть камердинера, надо было сообщить сначала детям и Эомеру, затем — в Гондор и народу, надо было отдать мерки Эовин скорбным и тихим швеям, омыть её, сделать ещё множество и множество дел, всегда в таких случаях наваливавшихся неподъёмным грузом, но Фарамир не мог. Он не мог даже сделать судорожный вдох, с силой сжав княгиню в своих объятиях, уткнувшись в ещё пахнувшие ей побеленные сединой волосы, когда-то бывшие цвета спелой роханской пшеницы, и чувствуя, как по лицу против какой бы то ни было воли безостановочно сбегают разъедающие глаза слёзы. — Как у тебя только хватило совести оставить меня первой, — прошептал Наместник, чувствуя, как дыхание вновь перехватило от невыносимого горя, такого же сильного, как тогда, когда он внезапно разучился дышать. Каким же стариком он в одночасье стал! Насколько он безвозвратно ослабел от скорби! Фарамир вспомнил, как впервые после смерти Боромира увидел отца и поразился тому, как внезапно постарел Денетор, какой чужой и незнакомый старик в отчаянии глядел на него, когда Фарамир, не в силах от слабости и боли вымолвить ни слова, повернул к нему с костра голову. И такой же старик сейчас стоял у окна, не в состоянии заснуть. Ему всегда казалось, что он сможет пережить смерть близкого: похоронив по очереди мать, брата, отца и боевых товарищей, он, наивный, полагал, что сердце его, некогда открытое всем волнениям, ожесточилось от перенесённой боли и тоски и более ни в силах чувствовать ни радость, ни печаль, но Эовин, озарив его жизнь одним своим присутствием, снова заставила его отдаться течению страстных, всепоглощающих чувств и — сожгла его дотла, исчезнув, словно потухнув истёкшей воском свечой. Теперь Фарамир не понимал, как только он не умер от горя тогда, в то утро, почему не отравился её смертью от того последнего в его жизни поцелуя. Дети их, пережив горе потери, утешились в объятиях своих любимых, отдавая дань течению жизни и силе молодости, и только Фарамир, навсегда осиротев, все эти годы лишь существовал; вставал по привычке, разбирался с делами княжества дотемна и, утомив себя, старался заснуть в ставшей слишком большой и холодной постели, переменить которую у него не поднималась рука. Ведь совсем недавно это была их постель, в которой они прижимались друг к другу в тёплых объятиях сна и любили друг друга долгими, полными нежности ночами. Сейчас эта огромная постель только напоминала Фарамиру о том, что он теперь совсем один. Эовин осталась под землёй, украсив свою могилу цветами альфирина. Сердце привычно заболело, и Фарамир только вздохнул, тяжело оперевшись на каменный проём узкого окна. Удивительно, как можно привыкнуть и не привыкнуть к горю, чуть улыбнулся он, глядя на черноту занимающегося рассвета: заснуть он уже всё равно не сможет, а так, когда последний Наместник Гондора стоял к комнате спиной, он мог хотя бы представить, что Эовин всё ещё с ним, лежит, приподнявшись на локте, и смотрит на него с любовью, укором и пониманием. И волосы леди Итилиэна серебрит холодный свет луны, безраздельно здесь властвующей. Сердце болело всё сильнее. Фарамир поднял усталый взор к небу, откуда светил холодный ровный свет Итиль, и чуть улыбнулся. — Не будь ко мне жестока, любовь моя, — шепнул он. — Тринадцать лет без тебя — это слишком долгий срок. Луна расплылась и будто бы стала чуть ярче. Боль резко усилилась, а затем отступила, и последний Наместник Гондора улыбнулся светлой, совсем мальчишеской улыбкой, которая, казалось, исчезла навсегда тринадцать лет назад. Их дети переживут это так же, как пережил и он; им не дадут долго горевать их любимые, полные заботы и сострадания, хлопоты с Итилиэном, подрастающие дети — их с Эовин внуки… Фарамир с усилием сделал свистящий вздох, ещё один, ощущая, как всё труднее становится дышать и как меньше удаётся вдохнуть с каждым разом, и вдруг — самым краешком путающегося сознания — услышал почти забытое «Любовь моя, как же долго ты меня ждал…»