Ради песен

Я почти уже засыпал, когда пришло это. Сначала меня затопило ужасное чувство вины. А потом появилась Марта. Марта Миллэй. Глазами своего разума я видел ее снова. Черные волосы окутывали ее голову густым облаком и слегка прикрывали грудь. Они чуть заметно шевелились, словно едва колеблемые ветерком. Марта лежала на спине в черно-зеленом нигде. Лицо ее было светлым и гладким, черные глаза умиротворенно закрыты, и я не видел ее ног. Ее, как я знал, ужасно исковерканных от рождения ног. Марта Миллэй, исследователь дельфинов и самая известная женщина Флориды, находилась в воде и была мертва. Я понял это со всей несомненностью. Проклятье, завтра об этом будут кричать все газеты и телеканалы! И тот, кто сообщил мне это, чего-то хотел от меня. — Что я должен делать? — пробормотал я, садясь на постели. Это оказалось нелегко — я все еще был пьян, хотя и не так сильно, как в тот момент, когда только выбрался из бара. Но разве я знал заранее, что пить не стоило? Еще одно дело было закрыто совсем недавно, и я не нуждался в деньгах. Зато нуждался в хорошей порции бурбона, чтобы по-настоящему расслабиться. Ответ пришел, хотя я на него и не рассчитывал. Теперь в моем уме появилось изображение знакомой расщелины, ведущей едва ли не прямиком в бездну, а рядом, совсем недалеко от этого ущелья — россыпи почти незаметных в песке серовато-желтых камешков. Я знал, что это такое. Будучи извлечены из воды, они представляли собой целое состояние. Как бы хорошо мы ни научились выращивать искусственные алмазы, природные ценились выше. Похоже, мне предстояло отыскать эти камни, чтобы... что? Внезапно тело мое потеряло половину веса и сделалось ловким и всесильным, как в лучшие минуты драк или любви. А потом по нему прокатилась тихая, ясная и все нарастающая радость — от того, что я жив и окружен вечными и чудесными вещами — тьмой и светом, водой и небом, песком и камнями. Меня завораживали быстроменяющиеся водоросли и неторопливо прирастающие красотой кораллы, плавный танец больших и беспорядочное мельтешение мелких рыб, течения в прохладном сумраке и поднимающее меня вверх тепло, наполняли блаженством усилия собственных мышц и прикосновения чужих, исполненных радости разумов. И, наконец, всего меня захватила песня, которая была музыкой для тела и словами для ума и души, если только таковая у меня еще оставалась. Эта песня рождалась именно там, недалеко от намывной россыпи алмазов, поскольку там находился тот, кто ее слагал. И я был совершенно уверен, что в другом месте она бы не возникла или оказалась бы иной. Песнопевец — вот о ком мне предстояло позаботиться. Его не должны были потревожить. Вот о чем говорила мне Марта при жизни и вот что завещала бы мне она, если бы успела. Я вскочил и принялся собираться. Только по дороге к аэропорту я спохватился, что больше не ощущаю признаков опьянения. То разделенное воспоминание о музыке, то подобие песни, которую некогда мне уже дали услышать, подействовало на меня, как декомпрессия на жертв азотного отравления. Правда, в отличие от этих несчастных, я с обретением ясности мышления сохранил какое-то светлое удивление от происходящего — должно быть, вызванное ощущением прикосновения чьего-то доброжелательного и очень любопытного разума. И если я правильно понимал, кто позвал меня — а мне казалось, что я понимал, ибо Марта призналась, что мысленно общалась с дельфинами — то для него все, что я видел на пути во Флориду, должно было быть внове. Так что я исправно таращился в иллюминатор, пока мы не поднялись до облаков и когда заходили на посадку. Добыть водолазное снаряжение и лодку на этом побережье можно в любое время суток, в особенности если знать, к кому обратиться. Я и знал — не так давно я работал здесь, и именно в качестве водолаза. Куда больше меня беспокоило, сумею ли я найти нужное место. Черное небо, черная вода, зыбкая лунная дорожка и светящаяся сумасшедшими огнями береговая линия — не слишком хорошие ориентиры для того, чтобы отыскать подходящую для погружения точку. К тому же меня тревожила мысль о необходимости тщательно следить за обстановкой и временем: ведь у меня не было ни клетки, куда я мог бы спрятаться от акул, ни настоящей декомпрессионной камеры, а значит, был риск погибнуть или серьезно пострадать, если я останусь под водой слишком долго или буду подниматься слишком быстро. Но по мере того, как я отходил от берега, ощущение присутствия чужого разума усиливалось, а потом они вынырнули из воды и просто принялись показывать мне путь. Оказалось, я все-таки промахнулся с курсом. Когда они перестали отплывать и начали кружить вокруг лодки, я отложил весла и бросил якорь. Торопливо проверил, все ли в порядке (они выставили наружу свои бутылочной формы носы, лаково блестящие под луной, и тихонько пересвистывались) и, наконец, плюхнулся в воду, прижимая к груди плотный кожаный мешок. Тогда я ощутил волну сдержанной признательности — что-то вроде приветствия от того из них, кто был в состоянии со мной связаться. А потом они вежливо подошли ко мне с обеих сторон и повели вниз. Она действительно лежала там, возле обрыва в бездну, и рядом лежали ее маска и баллон с дыхательной смесью. В свете моего фонаря ее кожа казалась совсем белой. И ноги ее, как и в те два вечера, что я с ней встречался на суше, прикрывала длинная юбка, сейчас чуть сбившаяся, так что видно было одно искривленное, по-детски маленькое колено и обе исковерканные ступни. И только в тот момент у меня на сердце стало по-настоящему тяжело, словно лишь тогда я по-настоящему поверил в ее смерть. Но больше я не ощущал никаких угрызений совести — одну лишь скорбь потери. И я догадался, что ужасное чувство вины, мучившее меня несколько часов назад, было чувством самой Марты, спохватившейся, что она позаботилась о своем виде, но не подумала, что не стоит умирать так близко от обиталища ее друга. Потому что ее, конечно, скоро начнут искать и могут найти, а вместе с ней могут найти и алмазы. А дельфины, разумеется, не станут двигать ее тело, потому что, как она и говорила, и сам этот уголок, и последняя воля любого из нас для них практически священны. Так что только я мог унести ее оттуда. Я поднял ее на руки. Она не весила почти ничего — она и на земле, наверно, была легче птицы. Но едва я собрался отправиться с нею на глубину, как Песнопевец выскользнул мне навстречу. Я толком не видел его — различал лишь еще одну дельфинью тень, висящую передо мной в слабом отблеске света от моего фонаря. Но меня обволокло ощущение печали — и надежды, столь же сильной и яркой, как и сама печаль. Потом еще одна тень, мой «переводчик», приблизилась ко мне и замерла, и я вновь ощутил касание чужого разума. А потом полилась песня. О великом холоде и тьме внизу и быстрых течениях над камнями, не знавшими света, о тепле и блеске воды наверху, постоянной ряби и легкой зыби. О радости от появления новых друзей и благодарности за разделенное странствие — и о печали расставания. О том дорогом, что дает каждый приходящий — и что никто не забирает, уходя. Потом он скользнул в сторону и исчез во мгле. А я перевалил через край бездны и поплыл дальше. Я отпустил Марту, когда перестал различать даже собственные руки, и невесомо, как перышко, она скользнула вниз. А я повернул назад, туда, где белело пятно от моего фонаря. На полпути меня встретили и отвели обратно к свету, а затем, когда я забрал и сбросил в пропасть баллон и маску Марты, меня проводили и туда, где находилась россыпь алмазов. Пока я работал там, дельфины оставались рядом, так что я мог не опасаться акул. И спустя короткое время мешочек, который я принес с собой, был почти заполнен. Я предполагал, что в нем окажется немало ерунды, но все же и драгоценностей в нем получалось немало. Ведь намытую течениями россыпь я в основном очистил... Поднимаясь на поверхность, я вдруг сообразил, что, в сущности, моим новым знакомым все равно, что я сделаю с алмазами дальше. Главным для них было то, что в разуме Марты они прочли предупреждение об опасности этих невзрачных камешков для Песнопевца и их святынь. От этой беды я их избавил и мог делать с камнями что угодно. Мог уничтожить, мог оставить себе и не спеша искать, через кого их можно продать. Правда, в последнем случае я рисковал окончательно утратить желание что-либо делать, что не слишком меня устраивало. Но я мог бы, например, не ударяться в крайности, а отложить парочку камней на черный день. Да, это было бы разумно. А самым безрассудным, конечно, было бы найти другое место подальше от жилища Песнопевца и устроить «месторождение» там. Но для этого, конечно, пришлось бы хорошенько изучить окрестные реки и течения у побережья. Я всплыл, выплюнул загубник, с наслаждением несколько раз вздохнул полной грудью, отстегнул баллон, засунул его в лодку и забрался следом. Дельфины покружили вокруг нее на прощание и удалились. А я остался качаться на волнах в ожидании рассвета — говорят, над морем он прекрасен, как песня. Я решил составить об этом собственное мнение. Спешить было некуда — я заплатил за использование лодки до самого полудня, а магазины, в которых продаются достаточно подробные карты течений, открываются не раньше девяти.