Холодный мир

— Принцесса чем-то расстроена? — интересуется доктор, непринужденно закинув ногу на ногу. Он смотрит на девочку, сидящую напротив него, и постукивает по столу пальцем. Щелк-щелк. Томограммы участливо подмигивают с ближайшей стены: конечно, расстроена! Уж они не соврут! Щелк-щелк. Изображения вразнобой сменяют друг друга. Кажется, среди снимков мозга мелькнули мишки-игрушки – белый и черный. Или это был сбой программы? Но девочка не удостаивает вниманием надоедливые экраны, хмуро уставившись в подол голубого платья. Пальцы напряженно стискивают тонкую ткань. Ноги в мягких больничных тапочках самую малость не достают до пола. — Я скучаю по Кам-тяну и Сё-тяну, — признаётся она, наконец, подняв глаза. Серые — в точности, как зимнее небо. — Ну, ну, — примирительно качает головой доктор. — Сама подумай: не могут же они приходить каждый день. Без того стараются, сколько могут — уж я-то знаю. А погода сегодня скверная — едва буря не разыгралась. Видела, должно быть, по телевизору? Может, за стенами больницы и свистит ветер, бросаясь мокрым снегом в лица прохожих — но в кабинете тепло. Почти жарко, и глаза кроликов, сидящих в корзинке, светятся, словно угли. Впрочем — откуда кролики? Только мальчики-близнецы устроились в уголке с какой-то мудрёной головоломкой. ("Так правильно! — Нет, вот так!"). Доктор качает головой. Девочка молча смотрит ему в лицо. На лбу у нее поблескивают капельки пота; словно снежинки тают. — Там, снаружи, так холодно, — доверительно сообщает он, наклоняясь ближе. ("Ох, как холодно! — Зверски холодно!" — не отвлекаясь от своих дел, вторят братцы-кролики). — Без теплого пальто и шарфа, того и гляди, простынешь. Согреться гораздо трудней, чем замерзнуть, как думаешь? — Мир — холодное место, — если прислушаться, можно различить в ее голосе тихий перезвон льдинок. — Правильно, — он улыбается, словно добрый учитель начальной школы. И, словно учитель, слегка манит рукой — поощряя умненького ребенка отвечать дальше. — А что люди делают обычно, чтобы согреться?.. — Едят горячий суп, или пьют чай, или... просто пьют. Кутаются в любимое одеяло или в звериную шкуру или в пушистый шарф. Топят печку и разводят огонь, — быстрая дрожь (жаркий огонь в огромной печи; серо-оранжево-белый мир, запах пепла и отвержения) ни с того, ни с сего бежит по ее плечам. — Огонь, — в красных, альбиносьих глазах — отраженный отсвет экранов. Язычки пламени шевелятся в тесноте глазниц и гаснут, стоит мигнуть. — Первые люди разводили костры и любили друг друга в их свете. Они охотились и совокуплялись, и жаркая кровь бежала у них по жилам. В те времена всё было проще. Естественней. Они подчинялись очевидной стратегии выживания. Не замолкая, он встаёт с кресла — тень накрывает девочку целиком. Белый халат шелестит, как листья на холодном ветру. — Ну а что же сейчас? У нас? Как будет согреваться маленькая принцесса? Доктор склоняется над ней, опираясь одной ладонью на стол, другой – на подлокотник ее вращающегося стула. Доктор пытливо смотрит в ее лицо, а девочка упрямо не разрывает линию взгляда. Он слегка поворачивает голову набок – жест терпеливого ожидания. Но стоит девочке всё-таки открыть рот, как доктор мягко заграждает путь звукам – прижимает палец в стерильно-белой перчатке к ее губам. — Понимаю, понимаю. В кругу семьи она будет искать тепло. И никто не замерзнет, правильно? Да, принцесса, спору нет – в твоих свитерах замерзнуть непросто, — он кивает ей, точно взрослой – точно равной: признание достоинства и заслуг. — Только вечная беда с этим вязанием: распускается, стоит зацепиться за гвоздь. Она хмурится. — Но мне больше нравится так. Чем… как первые люди, — легкий румянец у нее на щеках; даром, что голос твёрд. Еще не девушка, уже не ребенок. Доктор с усмешкой выпрямляется и поднимает указательный палец. — О, кстати, о первых людях. Знаешь ли ты легенду об искушении? О плоде, который достался первым женщине и мужчине, обрекая их на жизнь и страдание? Она кивает, по-прежнему не отводя взгляда. Кивок выходит совсем условным — слишком уж высоко запрокинута голова. — А знаешь ли ты, — продолжает он, — что отдельные ученые мужи утверждают, будто этим плодом был персик, вовсе не яблоко? — Какая разница, если с ним сделали то же самое? Доктор смеется. — Умный вопрос. Но видишь ли, принцесса… Тот, первый плод, был истинным; он мог остаться целым, отдав кому-нибудь часть. Хоть тысяче человек. Только потом яблоко унаследовало своему брату… или лучше сказать: сестре? В общем, людям было заповедано растить яблони и не приближаться больше к древу богов. Потому что богам лучше видно. Несправедливо, правда? Доктор ждёт, пока девочка не кивнёт — неуклюже, как в прошлый раз, и более принужденно. У нее начинается головокружение. — Впрочем, из яблони получилось хорошее древо жизни. Небесное и земное. Ах, эти фрукты вечной молодости, фрукты бессмертия… Иллюзия, построенная на самом важном. Золотые яблоки. Золотые звезды. Он глядит в потолок — будто флюоресцентное мерцание способно хоть отдаленно сойти за звёздное небо. Замирает на несколько долгих секунд. — Ты понимаешь меня, принцесса? Молчание. Он вновь опускает взгляд — и улыбается: почти по-змеиному, быстрым движеньем губ. На голове у девочки – курьёзная шапка в виде пингвиньей морды. И откуда только взялась? Ей теперь удаётся глянуть на него сверху вниз – вопреки очевидности, вопреки пространственной соотнесенности тел. Губы поджаты – подданным следует еще заслужить улыбку. Волосы – прядка к прядке; немыслимая точность. Глаза же… Строгие, распахнутые ровно настолько, насколько нужно, глаза сверкают пурпурно-алым. Как его собственные. — Я знал, что ты придёшь, — он подаётся вперёд. В груди стучит механизм давным-давно взорвавшейся бомбы. — Глупый, — с усилием раздвигаются губы. Взрослый голос, полудетские интонации. Шепот на грани слуха. — Я всегда здесь. Забыл? Глаза вспыхивают на миг – и гаснут. Веки опускаются, словно занавес. Девочка обмякает на стуле с выражением бесконечной усталости на бледном лице. Почти замерзшие, бесцветные губы чуть приоткрыты. Холодно. Как же холодно. Холодный мир, холодная кровь, холодные пальцы. Пора снова делать укол — вливать в ее вены поддельный яблочный сок, эликсир заёмного подобия жизни. Что делать, если на сердце маленькой Такакура – перекресток судьбы? Только ждать. Растягивать время, заматывая его в петлю. Чтобы воскреснуть, надо умереть. Но кто умрет, а кто поднимется снова? Не так-то просто сказать. Девочка без прошлого и без будущего. Хорошее пристанище, правда? — Ты ведь была не слишком милосердной богиней; даже дозволяя агнцам нащупать путь из лабиринта страданий. Он берёт её за руку — сосуды хорошо различимы под тонкой кожей. Один из мальчиков подаёт ему ватный тампон. Другой — склянку медицинского спирта. — Отлично, отлично... Но не будет страданий — не будет и спасения, верно? Раствор из ампулы — цвета их общих глаз — наполняет шприц. — А мне вот всегда было интересно: ты в самом деле хотела жить долго и счастливо? М? По-человечески? – он тонко улыбается на последнем слове – словно там спрятан каламбур для двоих, интимная шутка. Улыбается – и качает головой. Игла шприца замирает в миллиметре от кожи. — Понимаю. Ради этого мы и встретились. Мгновение, едва слышное неаппетитное: «чавк!» — и дело сделано. Плоть всегда жадно глотает яблочный сок – и не замечает подделки. — Каждый следует по подготовленным рельсам. Даже мы. Его голос становится всё напевнее и всё тише. — Моя принцесса. Моя будущая королева. Моя су-же-на-я... Королева. Лёд и горный хрусталь; прозрачные осколки, в которых дробится свет — нестерпимо, больно и совершенно прекрасно. Стёклышки. Миниатюрные зеркальца. Какое слово удастся сложить из них? «Судьба», должно быть. Всегда судьба. Пытка колесованием для тех, кто не желает смириться. Ее лицо безмятежно — как снежный пик перед сходом лавины. Сейчас, сейчас шапка соскользнет с головы — падёт на стерильный пол, на грязную и грешную землю. Мгновенная вечность полёта, высверк пингвиньих глаз — укор? заигрывание? насмешка? — и всё: смешная, бесполезная игрушка у ног. Страшно падать, но еще страшнее — и чудеснее — знать, что не разобьешься. Просто мурашки по коже. Кролики солидарно жуют морковку и шевелят ушами: уж они-то в этом понимают, будьте спокойны. Пока «сейчас» еще не стало "потом", он наклоняется ближе. Еще ближе. Совсем. Его рот приоткрывается, формируя округлый слог — но звук умирает, натолкнувшись на мягкие, послушные губы. Легкие поцелуи. Легче снежинок, падающих на крышу. И такие горячие. *** Химари садится на постели и недоуменно моргает, не понимая поначалу, где очутилась. Только что она разговаривала с доктором Санэтоси. Про погоду, и почему-то про вязание. И он еще говорил, что пора принимать лекарство. Она поднимает руку и шевелит ладонью, глядя то так, то этак — с разных сторон. Вот так она и видела доктора: словно свои пять пальцев. Может быть, она потеряла сознание, и ее пришлось отвозить обратно? Химари закатывает рукав повыше. След от укола выглядит тусклым; он всегда таким выглядит. Только расписание и помогает не путаться, но сейчас ведь ночь. Может, просто приснилось. Ей всё чаще снятся странные сны; кажется, это тоже из-за болезни. Надо будет спросить доктора Санэтоси. Он всегда отвечает. Вот будет завтра… Химари пытается снова лечь, повернуться на другой бок, но в палате чересчур жарко — от духоты совсем пересохло во рту. И губы потрескались. Так, слегка. Должно быть, доктор решил, что простуда для неё — уже слишком. Он заботливый, доктор Санэтоси. И чуточку забавный. Непохожий на остальных врачей и медицинских сестёр — вечно нахмуренных и серьёзных, избегающих смотреть ей в глаза (будто бы все они виноваты в том, что она умрёт; или будто бы она виновата — умирая им всем назло). Если она умрёт завтра – или послезавтра, или после-после-послезавтра – то со здоровым горлом. И заботливо, и забавно. Но лучше жара, чем холод. Сколько себя помнит, Химари именно так и думала. Она вздыхает, осторожно — чтобы нечаянно не побеспокоить Трёшку — откидывает плотное одеяло и тянется за стаканом на прикроватной тумбочке. Вода такая чистая и холодная, что от нее ноют зубы. Но трещинки на губах болят всё равно, и Химари невольно — раз, другой — проводит по ним языком. Невольно сглатывает и отпивает еще воды. И еще. На языке остаётся привкус гнили и пепла.