Встреча

День такой погожий, что на душе делается дурно. Это слепящее солнце и яркие краски чуть показавшейся осени не подходят для похорон. Птицы в листве низко нависающих кленов надрываются, словно мечтая охрипнуть. В прохладном прозрачном воздухе каждая пылинка выглядит сияющей крупицей золота. Цветы ложатся на рыхлую влажную землю, и Кеске усмехается этой иронии: не далее как сегодня утром их отлучили от нее, чтобы уже после полудня вернуть обратно. Он стоит в холодной тени, пряча озябшие пальцы в карманы неизменных строгих брюк, таких старомодных теперь, и ежится от холода. На солнце сейчас гораздо теплей, он знает наверняка, но из-за глупого мальчишеского упрямства продолжает жаться к стволу старого дерева с огрубевшей серой корой. Священник давно прочел отходную и уступил место у могилы родственникам: сказать последнее «прощай», возложить цветы. Столько лет прошло, а церемонии почти не изменились. Это смешно и грустно одновременно. Как уже побывавшему за чертой небытия, Кеске отлично известна голодная пустота, терпеливо ожидающая всех и каждого. Четверо людей средних лет – две супружеские пары, – окружают пожилую женщину, сгорбленную горем. Она теперь вдова. На ее морщинистом лице слезы выглядят настоящими драгоценностями. Дети помогают ей справиться с потерей и пытаются не показывать, как та задела их. Жены хватаются за руки мужей, переплетают пальцы, обмениваясь неловкими, скованными взглядами. К взрослым подбегают, хохоча, двое детей с волосами цвета красного дерева – близняшки, а за ними спешит высокая молодая девушка лет восемнадцати с изумительного цвета глазами: желтым и серым. Должно быть, ранний ребенок. Она строго, но тихо отчитывает своих племянников за неуместное веселье. В каждом из них Кеске замечает знакомые черты, и ему делается до боли себя жаль: уйти, оставив столько напоминаний – поистине жестоко. Наконец, семейство покидает кладбище. Две машины отъезжают прочь, и даже шорох гравия под колесами звучит громко. Кеске оставляет свое холодное убежище и приближается к свежему холмику вскопанной земли. В его руках белая лилия. Покойник не особенно любил эти цветы, зато Кеске они всегда нравились. А тому, кто почил в кладбищенской земле, какая разница? – Привет. Знаешь, я не ожидал получить приглашение так поздно. Стоя над могилой, Кеске ведет немой диалог с другом из его прошлого. Он снова видит яркие разноцветные глаза, все еще молодые на постаревшем лице, замечает легкое недоумение и неисправимую наивность. – Встретив тебя, я подумал, что ты долго не протянешь. Ты был молодым и глупым, слишком доверчивым, слишком похожим на меня. А ты прожил восемьдесят четыре года. Солнце согревает. Стоять под его лучами приятно. Но спина, оставшаяся в тени, покрывается мурашками от холода. – Из всех, кого я знал… Почему именно у тебя получилось прожить такую правильную жизнь? Кеске старается не вспоминать все, что произошло за эти годы. Он сам стал горше, как перезрелое вино, навеки закованный в броню своего траура. Мир изменился, а он остался прежним. Не хочется думать ни об исполнившемся пророчестве, ни о том, как обошлась с ним – со всеми ими, – капризная судьба. Голодное ничто смотрит в спину ему, уже побывавшему в когтистых лапах, и все, что Кеске может сделать – не оглядываться. – Я, знаешь ли, ненамного переживу тебя. Некому больше меня спасать. Мое время вышло. Он криво усмехается, и осенняя прохлада дерет спину дыханием скорой смерти. Почти всесильный, Кеске оставил после себя только разрушения. А Энди Хиномия, недоэспер, остался в этом мире слезами на щеках жены, объятьями своих детей и смехом внуков. И памятью о несказанных словах, невоплощенных надеждах. – Счастливо, Хиномия, – Кеске легко улыбается и отворачивается, быстро смаргивая выступившую на глазах соль, – увидимся. Даже зная наверняка, что за порогом их ничего не ждет, Кеске отчаянно желает новой встречи.