Два мастера

Антуан Пелисье никогда не жаловался на собственную судьбу, хотя подарки от нее доставались ему совсем нечасто. Зато всевозможных проделок и тычков она отсыпала ему с лихвой. Что же, пожимал он плечами и ухмылялся, - нет, конечно, это раньше он пожимал плечами и ухмылялся, а сейчас только изящно поводил рукой и слегка улыбался, как принято в приличном обществе, - что же, ничего страшного, главное только вовремя ткнуть ее в ответ. Лучший тычок судьбе он отвесил пять лет назад, когда прибыл в Париж, имея на руках завещание на собственное имя, оставляющее ему, как Антуану Пелисье, двоюродному племяннику и единственному родственнику преуспевающего торговца Пелисье, склад с товаром, в который незадолго до смерти торговец обратил все свои средства, готовясь, по видимому, к какой-то большой игре, неплохой дом на улице Сент-Андре-дез-Ар и потрепанную, подмоченную морем книжку с малоразборчивыми записями, составленными усопшим Пелисье от руки за время своих разъездов по миру. Не то чтобы он был любимым племянником почившего торговца; если говорить начистоту, то он вовсе не был ему племянником, да и звали его совсем не Антуан Пелисье, но, рассуждал он, осматривая свое "наследство" - странные коробки и тюки, остро пахнувшие пряностями и благовониями, - не стоит придираться к мелочам. Против господина Доминика Пелисье, торговца, он ничего не имел - напротив, полагал, что у людей, изрядно помотавшихся по свету ради наживы и приключений, всегда много общего, и если существует родство душ, то, возможно, он и правда имеет какие-то права на его дом и товары. В том, что он теперь один из самых модных парфюмеров Парижа, Антуан Пелисье (он предпочел, перестраховки ради, врасти в это имя так, что даже сам почти в него поверил) тоже видел исключительно собственную заслугу и хороший пинок своей судьбе. Про себя он порой смеялся до слез, думая, что было бы, если бы его клиенты, а самое главное, конкуренты, вроде этого напыщенного старикана Бальдини, вдруг узнали, что лучший парфюмер города на самом деле вообще не чувствует никаких запахов. Лет десять назад Пелисье совершил вынужденную контрабандную поездку через Средиземное море в трюме, набитом разнообразным запрещенным хламом для какого-то алхимического ордена, которая окончилась пожаром на корабле, уже входящем в порт, и стоила половине моряков жизни, а Пелисье большей части носоглотки, выжженной едкими химическими парами до самых голосовых связок, так, что его голос навсегда остался сухим и хриплым. Хорошо еще, что до берега оставалось всего ничего, размышлял он иногда, с омерзением вспоминая подслащенную ледяную воду, которой был вынужден питаться, лежа при смерти три недели после этого события; как бы то ни было, после этого с запахами, и приятными, и отвратительными, было покончено раз и навсегда, и нельзя было сказать, что Пелисье сильно горевал по этому поводу. Бывали в его бурной жизни моменты и более разочаровывающие. Тем смешнее было знать, что весь Париж считает его гениальным создателем духов. Сам Пелисье никаких заблуждений на этот счет не испытывал. Он был дельцом; он был авантюристом; он был очень хорошим обманщиком; он прекрасно знал, чего хочет - или думает, что хочет, - простая, как пробка, парижская публика, и он все еще был достаточно молод и обладал великолепной, математической памятью. Парочка рецептов благовонных смесей и старинных восточных духов, найденная в записной книжке торговца Пелисье, подсказала ему, как лучше будет поступить с товаром со склада; он рискнул отвесить судьбе пинка - и не прогадал. Он знал, как пахнет то или иное масло, вытяжка, порошок, экстракт; нет, не совсем так, - он знал описание их запаха, которое давали ему книги и подмастерья, которым он "показывал" новые смеси. Он запоминал, какова реакция на каждое количество каждого ингредиента, и смешивал слова и цифры, а не запахи. Кое-кто из ретроградных стариков утверждает, что искусству парфюмеров надо учиться всю жизнь, по капле проникая в ароматную суть вещей, но Пелисье всегда считал, что для любого предприятия в любой области нужен трезвый расчет, оправданный риск, быстрый ум и более ничего, и парфюмерное ремесло тут далеко не исключение. Ну, а чтобы ввинтиться в общество, держать нос по ветру касательно моды и всегда опережать всех на шаг, тонко чувствовать запахи тем более не обязательно. Пелисье успел привыкнуть к жизни преуспевающего парфюмера, но к судьбе продолжал относиться как авантюрист и бродяга - с опаской и затаенным весельем, сознанием хорошей схватки, должной случиться в любой из моментов. Поэтому когда на его пороге появился тот паренек, Пелисье не мог решить, что это - очередной хитроумный тычок, способный привести его к краху, или благословенный подарок, если мироздание смирилось наконец с его, Пелисье, превосходством. Паренек выглядел очень безобидно, хотя и запущенно до такого состояния, какое Пелисье видал разве что у галерных каторжников. Но даже когда он стал питаться едой, а не отбросами, спать на чем-то, более похожем на кровать, чем на доски, а отрепья сменил на нормальную человеческую одежду, слуги все равно от него шарахались, а другие подмастерья обходили сторонкой. Что с ним не так, выспрашивал Пелисье невзначай, обиняками; и ни единая живая душа не могла ему объяснить своего страха, более того, отрицала его. Домочадцы Пелисье боялись Жана-Батиста Гренуя, пятнадцатилетнего мальчика, поселившегося в доме на Сент-Андре-дез-Ар, и Пелисье острым, наметанным глазом видел их страх. Что в мальчике рождало этот подсознательный ужас? Пелисье терялся в догадках. В его облике, пожалуй, и впрямь было что-то между пауком и лягушкой, - особенно когда Гренуй взбирался на стул, корпя над записью созданных им ароматов в формулы, - но истощение поправимо, а внешность его Пелисье совсем не мог назвать исключительно уродливой. Конечно, до красоты Греную было так же далеко, как самому Пелисье до "настоящих" парфюмеров, но, рассматривая пристальнее его лицо, Пелисье не видел в нем никаких отталкивающих черт. Обычное лицо обычного молодого парижанина: переболевшего парой болезней, но не таких страшных, как оспа; недокормленного, но не на грани голодной смерти; разве что едва умеющего связать несколько слов и плохо управляющегося с собственным голосом, но тут уж точно не Пелисье, владельцу хриплого, выжженного шороха вместо старого доброго баритона, его обвинять. Не было в нем заметно и той лисьей хитрости, так присущей необразованным подмастерьям; ни желания урвать кусочек получше, ни стремления пробраться ближе к оставленным нечаянно деньгам; иными словами, ничего предосудительного. К жизни он казался ровен и равнодушен, и только избранный им труд парфюмера его завораживал - это, быть может, нечастое качество у ученика, но тоже не из пугающих. Итак, в общем и целом мальчик был вполне обычным с виду для своего сословия человеком. Пелисье сразу же заметил, что Гренуй прихрамывает на правую ногу - но не могла же обычная хромота так вспугнуть всех окружающих, даже столь суеверных, как его слуги? Кое-кто даже смел заикаться о том, что Греную здесь не место, но Пелисье пресек такие разговоры и мнения быстро и жестоко. В конце концов, он тут хозяин. В конце концов, разве мог он, лучший обманщик Парижа, случайно встретившийся с настоящим гением запахов, упустить такой шанс? Способности Гренуя поражали его. В день - точнее, в вечер, - их случайного знакомства мальчик на глазах у него и его первого подмастерья смешал "Амура и Психею" за три минуты, не пользуясь ни единым мерным прибором, выливая ингридиенты прямо во фляжку. Подмастерье побледнел и чуть не упал в обморок - это они, это "Амур и Психея", уверял он, и Пелисье, всегда разбиравшийся в людях получше, чем иные разбираются в собственных карманах, видел, что тот не лжет. Более того - Гренуй тут же изготовил другую смесь, чуть-чуть изменив рецептуру, и она была лучше. Гораздо лучше. Пелисье перебирал в памяти сбивчивое описание словно спятивших подмастерьев, - ночь, девушка у воды, роскошные звезды, тепло индийское, тепло итальянское, танцы вдалеке, цветущие розы, - и знал, что уже в тот момент не собирался выпускать этого странного гения из своих рук, даже если бы Гренуй не попросил сам остаться у него в доме и работать на Пелисье. Он выкупил мальчика у ублюдка-дубильщика, - конечно, правды этому ремесленнику он говорить не собирался, пусть и был в чем-то обязан ему: в конце концов, Гренуй попал в дом Пелисье только потому, что приносил заказанную кожу, - и составил несколько неплохих планов дальнейшей торговли; да что там торговли - настоящего переворота в модном мире всей Европы. Пятнадцатилетний парфюмер, гений запахов! Выступления перед королевским двором, создание идеальнейших ароматов на свете! Слава и богатство, богатство. К его удивлению, Гренуя все эти планы, хоть он и расписал их в красках, ничуть не соблазнили. Пелисье обладал некоторым, пусть и отличающимся от общепринятого, понятием о честности, и даже предложил мальчику стать компаньоном в его деле, как будто тот был уже настоящим, взрослым мастером; однако и на подобное неслыханное предложение Гренуй только помотал головой. - Чего же ты тогда хочешь? - изумился Пелисье. Гренуй скосил глаза, глядя в какую-то неведомую точку за спиной Пелисье, и уклончиво ответил, что будет смешивать духи для Пелисье сколько угодно, но не хочет на них своего имени. Он не хотел славы; он хотел бы сперва как следует выучиться. Пелисье заметил, что больше всего Гренуя интересовало, как ароматы переходят из цветов и веществ в коробочки и флаконы, он сутками торчал у дистиллятора, похожий на одного из этих несчастных алхимиков - по крайней мере, только в эти моменты лицо его оживлялось, а взгляд приобретал почти благоговейное выражение, смешанное с нетерпением познания. Пелисье мучительно внимательно наблюдал за ним все свободное время; он не мог не восхищаться даром, с помощью которого юноша способен даже снимать флаконы с маслами с полок в полной темноте, ориентируясь только на запах, и он не понимал, каков на самом деле этот мальчик, чего он действительно хочет и почему окружающие испытывают перед ним этот холодный страх, который присущ мелким зверюшкам, когда мимо их логовищ и норок проползает змея, или бравым солдатам, когда им кажется, что позади них стоит привидение. - Он появляется будто из ниоткуда, и от него идет холод, - жаловалась Пелисье горничная. - Как от дохлой лягушки, которая может укусить до смерти. - Дохлые лягушки не кусаются, - отвечал он ей раздраженно. - Лягушки вообще не кусаются, глупышка, неужели тебе это не известно? - Известно, - потупляла она глаза, - да только я уверена, что он-то кусается, и спорить готова, что до смерти. Выдумали тоже, холод и мертвые лягушки, поражался Пелисье, пытаясь найти логику в отношениях Гренуя и окружающего мира. От паренька вовсе не несло холодом; ходил он, конечно, тихо, но сам Пелисье его шаги прекрасно слышал; и когда Гренуй понемногу отучился горбиться чуть не до земли при виде любого другого человека, он и вовсе превратился на вид в почти рядового горожанина. Когда Пелисье спрашивал уже его самого о том, что он думает о других людях, Гренуй отвечал общими фразами, и голос его был совершенно равнодушным. Люди его будто не интересовали; другое дело - запахи. Пелисье с удовольствием обучил его записи формул и разным мелким тонкостям, которые присущи внешней стороне работы парфюмера, надеясь, что паренек хоть чем-то выдаст свои мысли, - но их будто не было вовсе, или они были такими странными и запрятаны так глубоко, что находили выражение только в отрывистых коротких фразах, которые заменяли Греную обычную человеческую речь, и этом взгляде, которым он глядел на заправленный дистиллятор. Пелисье проводил с ним много времени, но, хотя обычно для составления весьма верного мнения о человеке ему довольно было и получаса, Гренуй оказался слишком крепким орешком. Все, чего добился Пелисье от своего нового странного подмастерья - лучшего умения разговора, более длинных и правильных реплик, в которых, впрочем, никогда не шла речь ни о чем, что нельзя было бы потрогать, услышать или понюхать. Попытки объяснить, что такое "благонамеренность", "скупость", "жестокость" или "доброта" разбивались о воцарявшееся молчание, которое не было многозначительным, непонимающим или насмешливым; оно было никаким, словно Пелисье вместо слов щебетал, как птица, или стучал по столу пальцем. И это при том, что достаточно Пелисье было объяснить Греную, чего он хочет от запаха новых духов, нарисовать словами картинку, вроде вечера над взморьем, как эти духи возникали перед ним, будто по волшебству, и понюхавший их в восторге клялся, что вдохнул аромат морского прибоя, прибавляя что-то совсем несусветное о личных воспоминаниях, связанных с такими вечерами. Гренуй просил только о том, чтобы ему разрешено было возиться с дистиллятором и любыми лабораторными приборами столько, сколько захочется. Пелисье начинал нервничать. Ему чрезвычайно не нравилось не контролировать происходящее с ним. Вдруг судьба решила все-таки решила устроить ему засаду? Да, сейчас он был богат и знаменит, как никогда - смешанные Гренуем духи гремели на весь Париж, полагавший, конечно, что их автором был сам Пелисье, - но что произойдет в следующий момент? Мальчик, впрочем, не мог его выдать... он не знал, как не знал никто, каков "парфюмер" Пелисье на самом деле, Пелисье так навострился в своем обмане, что никто их живущих с ним бок о бок и помыслить о таком не был способен, - но случиться могло всякое. Чего он хочет? Чего он ждет? Через день после чрезвычайного успеха очередного аромата, выпущенного в свет, - Пелисье назвал его "Берега Кипра", и это идиотство превозносилось как поэтическое сравнение, - парфюмер зашел в свою лабораторию. Гренуй сидел за столом, тщательно записывая формулы, - одно из немногих правил, поставленных ему Пелисье, - и его длинная, тощая, странноватая фигура казалась не по мерке для этого тяжелого стола из лучшего дерева и устойчивого, добротного стула. В сторону вошедшего мальчик даже не взглянул, казалось, поглощенный своим делом, но Пелисье заметил, что его рука, выводящая чернильные формулы, немного замедлилась. Он услышал мои шаги, раздумывал Пелисье, или... учуял меня? Нет, что за глупость. - Над чем трудишься? - спросил он дружелюбно, подходя к столу. Гренуй показал ему последние записи - серия ароматов для молодых девушек, только-только вышедших в свет, легких, воздушных, разбавленных столь сильно и выветривавшихся так быстро, что большого флакона хватило бы только на несколько выходов. Превосходно, сказал Пелисье с восхищением, и, не сдержавшись, ласково потрепал Гренуя по голове. Тотчас же мальчик сжался в комок, заняв на стуле в четыре раза меньше места, подтянув ноги и руки, зажмурившись, вжавшись в дерево, как насекомое, увидевшее тень от хлопушки; брошенное перо расставило чернильные кляксы на записях. Пелисье в изумлении невольно отступил на шаг. Минуту назад мальчик разговаривал с ним, пусть и в своей обычной манере двух-трех слов; показал записи, ничуть не испугался, когда он вошел; может, он считает, что в чем-то провинился, и теперь счел, что Пелисье раскрыл его? - Что случилось? Гренуй не отвечал, сидя на стуле, словно рак в раковине, и только быстро взглянул вбок и вниз, словно отыскивая возможный путь к бегству. - Да что с тобой? - Пелисье снова легко дотронулся ему до макушки, Гренуй никак не реагировал. - Подними же голову... - ему все же удалось добиться того, что мальчик теперь смотрел на него, но взгляд его оставался бессмысленным. - Послушай, - продолжал Пелисье, пытаясь сделать свой хриплый голос насколько возможно мягким. - Если ты считаешь, что в чем-то виноват, просто скажи мне об этом. Уверен, в этом нет ничего непоправимого. Все в порядке. Во взгляде Гренуя мелькнуло нечто, похожее на подозрение, и он отчего-то глубоко вдохнул и выдохнул: ноздри его расширились, грудная клетка приподнялась от вдоха. - Что это? - спросил он наконец. - Это? - изумился Пелисье. Гренуй качнул головой направо и налево, так, что лежащая на его макушке ладонь Пелисье машинально зарылась в волосы. - Это? - Пелисье поднял собственную руку и посмотрел на нее так, будто увидел впервые, не обнаружив, впрочем, ничего нового. - Рука. Я погладил тебя по голове, вот и все. - Он рассмеялся. - Ты что, думал, я тебя ударю? - Что это, - повторил Гренуй, отчетливее выделяя звуки, словно человек, говорящий с иностранцем на его языке и не уверенный в том, что его поняли, что он знает этот чужой ему язык достаточно, чтобы общаться с другими. Пелисье показалось, что его сосредоточенное выражение лица приобрело тот же налет желания знать, какой он видел, когда мальчик смотрел на дистиллятор или решетку для цветов. А и правда, что это, неожиданно подумал Пелисье, продолжая смотреть на свою ладонь. Конечно, он погладил его по голове без задней мысли; это просто одобрение; с равным успехом он мог погладить по голове ребенка, собаку или кошку... а сам-то я в это верю, подумал Пелисье, не привыкший тешить себя обманом, не без страха. Ну и что же это тогда? - Это ласка, - сказал он после паузы тем же тоном, хотя голос звучал по-прежнему сухо и шуршаще. - Такое выражение чувств. Так делают, когда хотят показать одобрение. Привязанность. - Он понимал, что от растерянности, от которой до сих пор не оправился, несет редкую дичь, равно как и то, что Греную это определение все равно не поможет ничего понять. Пелисье приблизил руку к голове Гренуя и снова запустил пальцы в темные, клочкастые, сильно отросшие волосы, осторожно и ласково почесывая его по макушке, по шее и за ушами, как полудикого зверька. - Ласка, - пробормотал Гренуй словно про себя. - Ласка-ласка-ласка-ласка. Да что я делаю, с ужасом подумал Пелисье; он хотел было отнять руку, но Гренуй опередил его: мальчик резко вцепился ему в запястье, второй рукой растопыривая чужие пальцы, и прижал ладонь оторопевшего парфюмера к губам. - Это, пожалуй, лишнее, - Пелисье попытался освободить руку, но это оказалось на удивление трудно. Боже, этот мальчик что, впервые узнал, что люди могут не только бить друг друга? - Да хватит, в этом нет ничего особенного, - он снова потянул руку к себе, сам удивляясь своей досаде и смущению. Некоторое время они молча смотрели друг на друга - Пелисье тяжело дыша, Гренуй - опершись обеими руками о края стула, такой же сосредоточенный, и, - Пелисье готов был поклясться - сбитый с толку. Он не целовал мою руку, понял вдруг Пелисье, и прижал ее вовсе не к губам. Он ее обнюхивал. - Как обычно, - проговорил наконец Гренуй, и Пелисье в его безразличном тоне услышал изумление. - Как обычно! - Что - как обычно? - Запах, - Гренуй сунул обе собственные руки в волосы, взлохматив их, и потом понюхал; и уставился на Пелисье; нет, уже не на меня, подумал парфюмер, узнавая остекленелый взгляд глубоко погруженного в свои размышления Гренуя.

***

Это был важный случай, который Пелисье обдумывал и так, и эдак, стараясь только не углубляться в собственные впечатления и не доискиваться собственных побуждений. Гренуй обнюхивал его, и счел его запах обычным; и изумился этому. Неужели его нюх настолько тонок, что он и правда может отличать людей друг от друга по запаху? Но если так, - предположим эту фантазию, - то к запаху самого Пелисье он должен был давно привыкнуть; что же его изумило в том, что он "обычен"? Неужели этот мальчик, хотевший, похоже, выжать запах даже из стекла, - Пелисье как-то раз нашел в дистилляторе стеклянную крошку, - пытается вычислить аромат человеческих чувств и эмоций? Несколько дней после этого Гренуй подолгу пропадал на улицах и возвращался с тем же выражением непонимания и затаенного упрямства. Пелисье теперь часто чувствовал на себе его пристальный взгляд. Прислуга боялась Гренуя втрое больше, но сам Пелисье все равно не мог понять их ненормального страха. Сам он просто был настороже больше, чем обычно, но вместе с тем не мог не испытывать что-то вроде жалости к мальчику, судьба которого была куда более жестокой, чем его собственная, и время от времени снова давал ему понять, что не всякое прикосновение должно быть ударом. Гренуй перестал сжиматься в комок и дрожать каждый раз, когда это происходило; казалось, он поглощен какой-то связанной с этим проблемой. В конце концов он еще раз обнюхал его почти целиком, без особого стеснения, привыкнув, видимо, что Пелисье отвечает на его просьбы, спросив разрешения на это, - деловито и быстро, сначала только руки, от пальцев до самых плеч, потом и шею, и даже сунул нос подмышку, но на этом моменте Пелисье мягко остановил его, внутренне едва сдержавшись, чтобы позорно не бежать. В этом действии было нечто противоестественное, но Пелисье никак не мог докопаться до всей сути; к тому же ему почудилось, что их двоих увидела служанка, и подумать боялся, какие слухи могут пойти по улице и городу в ближайшее время. Он терялся в догадках. - Зачем это, - спросил Гренуй с любопытством, когда увидел, как Пелисье вытирает пальцы мягкой тряпочкой, смоченной в винном спирте, перед тем, как достать из нераспечатанной коробки крошащиеся в руках палочки благовоний. - Лучше вытирать руки спиртом перед тем, как работаешь с такими тонкими веществами, - пояснил Пелисье, отложив тряпочку. - А то занесешь туда что-нибудь. Все-таки это для духов, а не для воды в фонтаны. - А как еще можно поймать аромат, кроме дистилляции, мэтр? - спросил вдруг Гренуй, помолчав. - Есть много способов, - отозвался Пелисье удивленно. - В основном они связаны с жиром - то ли в нем варят цветы, то ли обмазывают им, толком не знаю. Вроде бы обмазывают, завернув в ткань и оставив лежать в тени. Пелисье раскладывал благовония, краем глаза видя, что Гренуй все еще смотрел на тряпочку, лежавшую сбоку. - У меня нет таких аппаратов, - продолжал Пелисье несколько неуверенно. - А в Париже нет свежих цветов, чтобы что-то из них добывать. Мне привозят запахи во флаконах. Но если тебе хочется, можно заказать из Грасса... Ты придумал какой-то новый аромат? Для чего тебе это? Гренуй не отвечал, только пожав плечами, и Пелисье продолжил свою работу, а Гренуй, поправлявший надписи на новых флаконах, свою. Жаль все же, что я не чувствую запахов, подумал Пелисье первый раз за все эти годы, отворачиваясь, чтобы поставить на край стола полную коробку. Но, по крайней мере, его зрение и слух острее, чем могли бы быть. Он был убежден, что Гренуй смотрит ему в спину пристально, тяжело и оценивающе, как на груду трав, которые могут войти, а могут и не войти за один раз в дистиллятор, и впервые за свою наполненную опасностями жизнь человека, привыкшего даже судьбу обводить вокруг пальца, почувствовал, как по коже пробегает холодная дрожь странного, ненормального страха.