Дыши

Проворный лучик света соскользнул на смятую постель из распростёртого окна, изворотливо миновав трепещущиеся на весеннем ветерке узорчатые шторы, и рассыпался солнечными зайчиками по кремовому белью, коснулся нагой спины, оставляя на нежной коже свои огненные поцелуи. В воздухе отчетливо пахло цветами, утренней росой и… свободой, некой безмятежностью, которую Кагура искала до невозможности долго. Искала успокоение для души, затягивающейся в узел одержимостью мести, потому что дышать становилось труднее: тяжелел кислород, который заглатывала она при виде того, кому поклялась отомстить за изломанное детство, и разум мутнел в мгновение. До безумия хотелось закричать, а она сильной поклялась быть, холодной, подобно стали. Солнечный блик выжигал на спине рисунки золотые до того горячим прикосновением, что чудилось — кожа, словно шелуха, слезает, и Миказучи повела плечами, легким движением стряхнув языки огнища. Рука соскользнула за спину, но не нашла тепла мужчины, спасшего ее бы от полного возгорания — пальцы нащупали лишь смятую подушку, насквозь пропитанную его запахом. Поздно вечером она явилась к его дому, толком не ведая зачем — ноги сами по себе привели к его порогу, и он без лишних расспросов впустил волшебницу. Кагура застыла в прихожей, к стене привалившись, пока блондин с подлинным беспокойством засыпал растерянную девушку вопросами «Что случилось?!» и «Как ты себя чувствуешь?!». Он, помнится, сжимал ей плечи крепко-крепко, а в голубых глазах огонек тревоги играл, и Кагура, в волосы светлые руки запустив, поток бессмысленных фраз губами прервала, чтобы голову ей не дробили они на части, чувствам отдавшись без остатка. А потом была долгая ночь, за которую она ни разу не услышала слова «люблю». Чувство отторжения к их непонятным взаимным чувствам впивалось в сердце кусачей обидой, а Кагура достаточно ясно понимала — не по пути им: она — сильнейшая волшебница своей гильдии, он — теперь уже мастер «Саблезубых». Не их принцип этот: бросить родных и друзей ради какой-то любви. В затуманенности еще не ушедшего сна Кагура соскользнула взглядом на собранную у изножья постели одежду, еще вчера составляющую дорожку одного лишь белья из коридора в спальню, и слабо ухмыльнулась. Неужели совесть заиграла после того, как он бесцеремонно истоптал вещи, в перерывах между затягивающими поцелуями неся ее в постель? Миказучи всё еще ощущала на своей коже его ладони, которые сжимали девичье тело, будто бы от опасностей оберегая, потому и ни на секунду не выпускали, и воспоминания вновь и вновь возвращались к знакомому до мельчайших деталей лицу. Ночью — раздразненный дракон, днем — вполне чуткий парнишка, за романтика бы сгодившийся. Кагура усмехнулась собственному воображению и прикрыла глаза, услышав тихий шелест босых ног с кухни. — Долго собираешься еще валяться в кровати? — проговорил Стинг, плюхаясь рядом. — Даже не пытайся притворяться, я ведь знаю, что ты уже не спишь. Он трепетно соскользнул двумя пальцами вдоль изгибающейся талии и, отбросив рассыпанные по плечам волосы, наклонился, чтобы игриво прикусить натянутую до предела кожу на шее. Кагура сощурилась и оттолкнула юношу плечом. — Перестань, — проговорила она упрямо, стараясь скрыть в голосе смех. — Дай еще немного полежать. — Я завтрак приготовил. Стинг припал губами к пульсирующей вене у виска, преждевременно смахнув прядь темных волос, скрывающих ее лицо, а затем принялся покусывать и оттягивать краешек ушка, негромко посмеиваясь. Ему нравилось издеваться над ней вот так: ведал он, что, в точности, как и в данный момент, она рассержено отпихнет его от себя, а он перехватит ее руки и принудительно уложит на постель, чтобы украсть у Миказучи еще один поцелуй. Предсказуемая. Им полностью изученная — убийца драконов знал ее, как свои пять пальцев: столь долго провели время друг с другом, что научились понимать без слов — по жестам и взглядам. И по чувствам — тоже. Она, конечно, не сдалась без боя, но отказываться от спасения не стала: притянула юношу ближе, добровольно поцелуй свой отдала безвозвратно. Ей необходимо было это: выпустить из скачущего галопом сердца чувства, обременяющие его, пока блондин великодушно позволял ей. Кагура не была уверена в его скрытой любви к ней и как можно меньше думала об этом, дабы на стене неприступности трещин еще больше не стало, и так уже чересчур многое она позволила себе: влюбиться, а после и вовсе позабыть, что воительница она, а воительницам любить — значит, своим принципам и законам жизни изменить. Свою жизнь одному-единственному посвятить. Эвклиф, прервав поцелуй, потянул девушку за руки, побуждая ее выпрямиться, и, пока элегантно разливал чай по фарфоровым чашкам, Кагура обмотала вокруг груди одеяло и встряхнула волосы. Запахло сочной земляникой. — Тебя в гильдии не будут искать? — поинтересовалась волшебница и положила в рот обмазанный крем-брюле палец. — Ну, — заговорил тот, двусмысленно усмехнувшись, — если Роуг до сих пор не обнаружил тебя в моей постели, то с гильдией ничего не случилось. Миказучи подвернула под себя ноги и порицательно бросила взгляд медовых глаз на Стинга, который ответил лишь ей усмешкой и вручил кружку с горячим напитком. Они держали свои отношения втайне, чтобы жить было легче и ни одному из них не пришлось выбирать: чувства или же гильдия. Когда-то и вовсе врагами были: на Великих Магических Играх она сражалась против девушки из его гильдии и одержала победу; он не мог поверить их первому проигрышу, оттого ненавидел ее сильнее, а потом… Почувствовали необходимость друг в друге и эмоциям предались, лишь в одном уверенные: эти чувства — якорь в затишье перед бурей. Так хотя бы не сорвутся в пучину, а если и суждено им упасть, то вместе отныне. Кагура пила солнечный чай, на кончике языка подсахаренный, печеньем прикусывая, и слушала россказни Стинга о буднях своей гильдии. Золотистые лучи играли на его блондинистых волосах, и волшебнице чудилось, будто каждый локон яркой звездой пропитан. Эвклиф посмеивался над собственными рассказами, а Кагура рассыпалась изнутри постепенно: светом юноша служил для нее излишне — ее темная сторона становилась шире, если солнце рядом ярче обычного сияло. Пальцы подергивались; девушка немедленно поставила чашку на место, пролив несколько капель на простыни. — Мне пора уходить. Она не понимала: действительно ли ей лучше уйти или же лучше остаться. Нечто говорило, что всё это — неправильно, а Кагуре жить хотелось — не просто существовать. Страхи прошлого, неизвестность будущего, отрицание настоящего — это она в чистом виде, плавающая в формалине, чтобы уверенной быть: не изменится в сторону, которой тайно боится — стать подлинно свободной в своих решениях. — Остановись. Стинг словить девушку за запястье едва успел — Кагура дернулась, словно бы почувствовала заряд электричества сквозь тело, вырваться попыталась: стиснула зубы и дернула руку, а драгонслэер держал крепко, перебрался на кровать и в шею начал целовать, не позволяя ей обернуться и оттолкнуть от себя. Он касался выпирающих лопаток пальцами, представляя, будто крылья на месте обрубков чувствует. Они существовали у нее — когда-то в ее детстве, когда она еще улыбалась, сейчас же — не взлететь. Кагура дарила улыбки редкостно — Стинг мог сосчитать радужные, ничем не омраченные дни по пальцам; она приходила к нему, чтобы забыться, сама себя, быть может, укоряла за это: стать зависимой от кого-то, что начать теряться в жизни, лишаясь всякого смысла, — недопустимо. Она гнулась к земле тростинкой, золото глаз своих смешивала со сталью, чтобы взгляд коченел и чтобы окружающим не показывать тайные слабости, а Стинг поддерживал ее со спины, предчувствуя, что сам без нее уже существовать дальше не сумеет. Держались друг за дружку, не сознаваясь в скором срыве вниз, но и точки кипения достигали — как в этот раз: когда ее страхи и сомнения одолевали, ему оставалось лишь сильным быть. — Мне нужно уйти, — прошептала Кагура сипло. — Нет никаких «нужно», — отрезал Стинг и, опрокинув ее на подушки, навис над волшебницей. — Знаешь, как я скучал, — еле слышно произнес юноша; голос дрогнул. Сердце Миказучи — прыгающий шарик, избивающий тяжело вздымающую грудь, бомбой наделенный: перережешь не тот провод — и точка. Стинг, судорожно воздух втянув, носом уткнулся в прядь сливовых волос у виска, прикосновением наслаждаясь: была бы его воля, не выпустил бы ее из объятий никогда. Такая волевая, теплая и близкая… Стинг, про себя усмехнувшись, влюбленным идиотом себя назвал. — Дыши. Чувства взлетали к огненным небесам и путались в водовороте подпаленных эмоций — Кагура заглатывала воздух на вздохе, как поручил он ей, и его губы ловила, чтобы заглушить крик, из горла рвущийся: рядом с ним слетали маски, потому что скрывать более нечего и воительницей больше становиться не хотелось. Ее к нему привело сердце, которое желало ощутить любви, и, наконец, освободиться. Стинг собственными руками раскрывал ей лёгкие и, если дышать самостоятельно она бы не смогла, отдал бы ей свой кислород без остатка, потому что не успеть вовремя вызволить на берег боялся, ведь ему самому это в новинку: спасать кого-то другого, как однажды спасли его. Она ведь не слабая вовсе — просто жизнью надломленная, обманутая по неосторожности, — но и сильные люди же временами нуждаются в поддержке и отпущении тягостных мыслей своих. Эвклиф и сам не потеряться в жизни пытается: чем больше с ней наедине находится, тем очевиднее — без нее уже никак. Кагура вдыхала его воздух и насытиться не могла: чрезмерно горячо и тяжело находиться в его руках дольше положенного, а он счастье для нее плел — в перерывах между поцелуями повторял снова и снова, как безвозвратно влюблен, как чертовски рад, когда она приходит к нему, даря возможность чувствам всплыть наружу. — Что мы делаем? — прошептала Кагура мучительно-горько. — Живем. Стинг притянул девушку к себе, ощутив, как сердце воительницы в груди певчей птицей вьётся, когда Кагура обняла его руками за спиной и губами оставила размытый след в ямочке над ключицами. Он, в темные волосы пальцы запустив, натягивал солнцем поцелованные пряди, в лиловые оттенки расписанные, она — прижималась щекой его к груди, облегченно переводя дух. На сегодня хватит сражений. Солнечный свет разливался по комнате, поблескивал на каёмках оставленных без внимания чашек и чая в них. Безмятежен и спокоен воздух, с улиц доносился далекий ропот проснувшегося города. А для них сегодня — начало нового отсчета.