Poisoned (Отравлен)

I wanna love you, but I better not touch. (Don't touch!) I wanna hold you, but my senses tell me to stop. I wanna kiss you, but I want it too much. (Too much!) I wanna taste you, but your lips are venomous poison. (Tarja Turunen - Poison)*

Одним взглядом непроницаемых чёрных глаз он мог и убить. Вот так вот просто взять и снести голову. Чем? Думаю, кинжалом, катаной, алебардой или ещё каким-нибудь холодным оружием: это уже было неважно. Всего лишь раз мазнуло по моему лицу, а было такое ощущение, что ударил шипованным хлыстом: холодно, расчётливо и с ноткой поистине садистского возбуждения. Я почти задохнулся и поправил высокий ворот водолазки. Мне было не по себе. Причин этого я и сам не понимал: захотел посмотреть на коллег - и точка. Этого будет достаточно для всех. В том числе, для вездесущих СМИ. И для меня - тоже. Низкий густой голос обволакивал, срывался на отчаянный крик и снова убаюкивал, чтобы отдаваться горькой злой болью на краю сознания уже через несколько секунд. Он носился, как заводной апельсин, высокий, угловатый, нелепый в своём странном балахоне и широких шароварах, с размазанным по всему лицу концертным макияжем, а я думал, не мёрзнут ли его босые ноги. И каковы на вкус его пухлые губы. Такие ли же они, как его ядовитый, сводивший с ума голос? На дворе стоял ноябрь. Когда мы познакомились, уже после концерта, он только усмехнулся и сказал: "Слышал". Мне захотелось его ударить. Непременно в челюсть, сломать её, чтобы он уже не смог строить подобные надменные гримасы. Чудесный план и радужные мечты столкнулись с айсбергом почти двадцатисантиметровой разницы в росте и общей физической подготовки. Они бесславно потонули, как пресловутый "Титаник", и мне пришлось прибегнуть к отточенному годами сарказму и убийственной вежливости, как к самому последнему спасению. Спасение оказалось моей погибелью - он тоже был весьма остёр на язык, и я снова стушевался и ретировался под его хрипловатый ядовитый смех. Тогда мне хотелось банально нагнуть его в ближайшей подворотне. Мечты разбились об эти же самые блядские сантиметры. Семнадцать грёбаных сантиметров: я потом подсчитал на калькуляторе. Второй раз мы пересеклись только спустя несколько лет - и то, на каком-то фесте: я запомнил только удушающую жару, чёрный балахон с глубоким капюшоном, искривлённые в болезненной усмешке губы, с которых прямо-таки осыпалась тёмная красно-коричневая помада, и тот же надменный недобрый взгляд. Было смешно наблюдать за тем, как он провожал меня взглядом, когда я обнимался с одним из хозяев праздника: тот тоже был довольно высоким брюнетом с низким густым голосом, проникавшим в самые потаённые уголки души. Мой персональный демон, казалось, стыдился своей, по большому счёту, не слишком-то красивой внешности, своих длинных рук, своего чёрного и невероятно тяжёлого взгляда, своей угловатости и безжалостно залитых лаком смоляных кудрей с парой алых прядей. Он ревновал к возможному сопернику, глупый мой. А я дразнил его, как мог, пользуясь своей смазливой мордашкой: и правда, на моём фоне он снова выглядел нелепо. А ведь я старался - высветлил волосы, загнал стилистов, просто-напросто трахал микрофонную стойку. Лишь для него. Лишь бы отыграться за то унижение. Лишь бы он хотел меня, а там уже я разберусь. Когда я был уже порядочно пьян, то просто-напросто висел на том, другом, словно говоря взглядом: "Видишь, такое счастье досталось не тебе, а ты можешь только смириться". Я был будто под кайфом, когда он злился. Я хотел завлечь его, удержать рядом с собой, и когда целовал другого, представлял, как уничтожаю все следы той ёбаной тёмной помады с припухших от моих поцелуев губ. Мне было прекрасно: я был старше и умнее, я всё просчитал. Когда я стонал под его кумиром, мне было почти хорошо. Почти - потому, что я не мог видеть его лица тот момент, не мог насладиться его болью, не смог сломать эту проклятую надменность и нагнуть именно его. Я думал: не обжёг ли он о раскалённую сцену босые ступни. Почему он так болезненно усмехался? Где он сейчас? Не напекло ли голову под длинной чёрной гривой? И, мать его, это чертовски мешало сосредоточиться на сексе и моём случайном партнёре. Наверно, меня назовут шлюхой. Но я всё рассчитал. Я хотел только его, хотел не первый день: ещё с того момента, когда испытывал желание зарядить по лицу с правой и нагнуть. Ещё с того дня, когда думал: а не такие же ли ядовитые эти губы, как его голос? Я хотел его, я сделал всё, что мог. И ни один человек теперь не вправе меня осуждать за то, что только я знаю, как он кричит моё имя, когда я ставлю его в коленно-локтевую, только я знаю, что его губы - медленный яд, и я не хочу освободиться. А ведь он может и правда снести голову одним взглядом, этот некрасивый, угловатый, босоногий, в нелепом костюме и с размазанным вульгарным макияжем. Но это известно только мне.