После занятий

Аракита хочет Шинкая давно, едва ли не с первого их знакомства — целую вечность, целую маленькую жизнь. Шинкай действует на него похлеще любого афродизиака, одним своим присутствием порождая такое возбуждение, что ни одна самая сумасшедшая гонка не идёт ни в какое сравнение. И хотя Шинкай не делает ничего необычного: не красуется мускулами, как Изумида, и не сверкает красотой, как Тодо, его спокойная ровная сила притягивает к себе. Араките в нём нравится абсолютно всё — необычный цвет волос, сильное тело, отстранённый взгляд и по-девичьи пухлые губы, и одновременно всё раздражает — и дурацкий цвет волос, и крепкие мышцы, и блядские минетные губы. Даже голос — обволакивающий, ласкающий, проходящий сквозь пальцы мягкой кошачьей шёрсткой — бесит до спазмов в животе, до стоящего колом члена. — Ясутомо, — даже от обычного оклика бегут мурашки, и кажется, что они не в классе, а в закрытой на ключ спальне, только наедине. Интересно, осознаёт ли Шинкай, что он творит, когда обращается вот так? Излишне бархатно, излишне тихо, излишне интимно, заставляя на стенку лезть от жажды. — Чего тебе? — рявкает Аракита, отчаянно пытаясь скрыть накатившее возбуждение, и закидывает ногу на ногу — на всякий случай, вдруг кто заметит под партой. — Выглядишь неважно, — не сводя с него пристального взгляда, Шинкай тянется к бездонному карману и вытягивает очередной батончик. — Будешь? Мне кажется, ты стал хуже питаться. — Я не умственно-отсталый, чтобы меня кормили, — зло рычит Аракита, отталкивая ладонью подачку, на что Шинкай только пожимает плечами и отточенным жестом разрывает блестящую упаковку. Когда пухлые губы смыкаются на шоколаде, Аракита забывает, как дышать. В голове щёлкают разнородные мысли, и почему-то накатывает паника: вдруг Шинкай всё понимает, оттого и дразнит его? Вдруг он нарочно с ним рядом, доводит его до белого каления, чтобы поиздеваться? Аракита едва раскрывает рот, чтобы высказать всё, что о нём думает, но мысли слишком прочно прикованы к мягким испачканным в шоколаде губам, и слова застревают в горле, так и не родившись. В повисшей тишине ощутимо лишь шуршание обёртки и едва слышный хруст откусываемого батончика. Это кажется невыносимым, но сделать ничего Аракита не может, чувствуя себя заложником положения, пленником чёртовых губ и собственного возбуждения. Когда Шинкай облизывается, медленно обводя языком губы, чтобы собрать мелкие крошки, Араките хочется взвыть. — Да заебал ты уже надо ухом чавкать! Постоянно жуёшь эту хрень, как корова какая-то! — в отчаянии бьёт ладонями по столу Аракита, а Шинкай продолжает мучить отстранённым, как и раньше, взглядом, от которого начинает кружиться голова — Ясутомо, — снова пробирающий до костей бархатистый голос — почти мурлыканье, почти предложение. — Заткнись, — почти умоляюще шепчет Аракита, готовый провалиться сквозь землю от стыда и болезненного напряжения внизу живота. — Заткнись, заткнись, заткнись. Шинкай ухмыляется — излишне самодовольно, почти победно, и наклоняется так сильно, что перегибается через парту, оказываясь будоражаще близко. — Хочешь поцеловать меня, Ясутомо? Аракита не хочет его больше слушать, вцепляется в лацканы пиджака, притягивая к себе окончательно, и кусает — больно, зло, аж до крови, шалея от появившегося на языке металлического привкуса. — Я тебя ненавижу. Шинкай смеётся, зализывая набухающую отметину, и протягивает руку, чтобы сжать волосы Аракиты у корней, запрокидывая его голову подчиняющим жестом. Мягкие на вид губы оказываются упругими и горячими, целуют до головокружения — сильно, властно, забирая всё до последней капли. На мгновение Араките кажется, что Шинкай хочет высосать из него жизнь, и едва тот отстраняется, дышит тяжело и часто, судорожно ловя раскрытым ртом воздух. — Ты охуел? — с трудом выдавливает он из себя, когда Шинкай абсолютно цивильно садится напротив, поправляя пиджак и сбившийся галстук. — А если бы нас застукали? — Но ведь не застукали же, — пожимает плечами Шинкай, обезоруживающе улыбаясь. — Если бы я протянул чуть подольше, ты бы уже взорвался. Я ведь прав? Аракита и хочет сказать, что этого ничтожно мало, что сейчас всё его тело горит, будто в лихорадке, и требует Шинкая — под собой, над собой — совершенно неважно, однако язык не слушается, и из горла вырывается только хриплый смешок, почти всхлип. — Если бы хотел помочь — дал бы кончить. — Вечером, Ясутомо, после занятий, — подмигивает Шинкай, успевая развернуться ровно за мгновение до того, как дверь в класс распахивается перед учителем. Аракита со вздохом смотрит на часы: половина пятого, ещё минимум час им сидеть на отработке и пытаться изображать интеллектуальную деятельность. От досады он пинает ножку стула Шинкая, не зная, как ещё выместить своё нетерпение и раздражение. Этот час обещает быть для него бесконечным.