Имена

Маркер натужно поскрипывает у меня в руках. Новое имя дается нелегко, сиденье коляски не поднимается на нужную высоту, а рука так далеко едва дотягивается, отчего выворачивается неестественно и давит с силой трескающегося от зрелости плода на кончик злосчастного синего цвета, который так чудесно, так невероятно подходит к новому имени: Блу. Блу, дымящийся человек, иссиня-черные волосы, полные ветра глаза, скрипящие от лени кости, лиловый сплин, раздавленная под языком ягодка черники, трубы, камины и очаги, печальные вечера, сырая слякоть на улице без конца, иссохшееся в недрах неба солнце, старая скамейка под дождем, грузовики и грозы. Блу-у, как вихрь шумит в голове. Блу я встретила вчера в парке, парня с лихой шевелюрой, с острыми локтями, развалившегося на лавке и закрывшего лицо газетой. Я подвинулась ближе, стащила с лица газету и спросила, как тебя зовут, а ты ответил - Блу, и врезался в мое сердце навечно. Имя дописано, маркер падает на пол, но нет времени его поднимать - втаскиваю тайную фотографию в блог, выхлебываю на волю все копящиеся в голове слова и объявляю подписчикам синие, смородиновые дни от сегодня и до завтра, дни, слившиеся в ночь и утро. Подписчики, радостно галдя, играют в рулетку, как на выборах, пытаясь определить за газетой и статус, и только некоторые помнят о самом главном: об имени, и стараются выпытать у меня, но я не отвечаю, ведь синие дни не прошли, и тайна должна остаться во мне, и я должна измениться до другого дня. До другого имени, другой прогулки, в день по имени, а не то умру. И распахивается дверь. И входит милая Ненди, славная Ненди, моя сестричка с косами розовыми, как рассвет в серединке грейпфрута. Ненди что-то беспечно щебечет, болтает, свистит, чирикает; но глаза ее неподвижные и застывшие, вроде камушков на дне морском, вроде букв, вырезанных, вычерченных и выписанных у меня в комнате на этой и той, и еще на одной стене, и даже на стеклах кое-где, в краешках, в уголках. Ненди, сестричка Ненди. Вот так и можно жить, не помня своих родителей, почти забывая дедушку, воспитавшего нас после того крушения самолета - ну еще бы не забывать, от года и до пяти лет разве что упомнишь? - стирая из памяти приют очередной святой Марии. Нас ведь всего двое на свете, и значит, останемся мы до конца вдвоем. А имя сестры я, тогда еще стоя на табуретке, рисовала огромной кистью в самой середине белого потолка, рисовала гранатовым, сладким и свежим, теплым, как она сама; нежным, ярким, звенящим, сентиментальным, плюшевым, занавесочным и восковым. Ненди старшенькая, живущая-с-грустью, потому что девчонка-альбинос с острыми глазами навыкате и покрытыми засохшей коркой ссадин коленками; девчонка болтливая до безумия, убегающая куда попало, жаждущая самых подозрительных знакомств, эта негодная девчонка, которая и есть, ничуть не измененная; я, Винди Морган - источник всех неприятностей и всех бед. Невезучая, нелепая, вся из углов и словно на солнце повыгоревшая, как старая ткань. Вся - против тихого природного упорства грейпфрутовой девицы, пухленькой и румяной, в светлом, почти прозрачном платье, в сиянии девственно-юной весны после начала лета. Ненди двадцать шесть, а выглядит она на девятнадцать, если очень сильно состарить; Ненди мягче бельгийских кексов, обмакнутых в кофе, а характер ее выносливей, чем душа морского волка. Винди двадцать два, а выглядит она почти на тридцать, если очень сильно омолодить; Винди сама как лезвие, бумажный край и полный яда шприц; а сила ее заканчивается там же, где заканчивается день. Мы разные до слез, и эти слезы непрерывно льет сестренка, но никогда я, потому что мне не о чем плакать и я не могу понять тех, кому меня жаль, да и они меня не поймут, и пусть. Даже если я потеряю все, у меня останутся три вещи: моя комната, Ненди и имена. Вот не так давно, год назад, была авария с такси, в котором мы с Ненди ехали на городскую ярмарку. Таксиста звали Джорджи, имя пахло снегом и миндалем, как щетина на его подбородке, как пыльное сомбреро в палящих лучах; вот Джорджи отчего-то не справился с управлением и превратил машину в кровавую кашу из себя, металла и осколков моих бедренных костей. Ненди осталась цела, с вывихами обеих рук и ушибами спины, что, впрочем, не помешало ей, едва поправившись, катать коляску со мной, потому что ноги мои после аварии стали подобны изумительно сложной мозаике с кучей потерянных и зашифрованных частей. До чего все недолговечно, правда? Первое время, лишившись способности ходить, я горевала так, что все моря высыхали от криков моей ярости и обиды; но потом, обнаружив, что ничего в общем не потеряю, (ибо улица и мир были доступны мне теперь через колеса и Ненди, люди - через меня саму, а для того, чтобы писать имена на потолке, я брала примотанную к половой щетке малярную кисть) я начала жить почти как прежде. Имена же остались со мною, не меняясь. Они, кажется, жили во мне всегда, куда б мы не переезжали, где бы мы не были. Я начала записывать их после того, как дедушка рассказал нам о настоящей смерти родителей (ибо, пользуясь нашим возрастом, старый прохвост придумывал удивительные сказки про таинственную английскую мафию и двух ее лидеров, погибших на выяснении отношений, папу и маму) - после того, как испугалась до ужаса. Испугалась недолговечности. Рушатся самолеты, умирают в своей постели старички, перестают плакать дети, вырастают подростки, попадают в катастрофу девушки, заканчиваются маркеры и высыхают лужи краски на полу, ну как же можно доверять этому чертову изменщику, этому коварному миру?! Я решила сохранить для себя самое ценное на свете - людей. Для того, чуть догнав время и войдя в возраст, годный для получения по Интернет-кошелькам наличных, я создала блог, странный обозреватель первых встречных, полный зацикленности на именах, поведенческой психологии и "светофорных недель", когда люди путем голосования выбирали имя, подходящее оттенком к изображенному на фотке. Ненди работала няней, и, приходя домой, приносила с собой запахи накрахмаленных платьиц, жвачки, карандашей и жареной картошки; запахи, а еще имена, и я исправно записывала их, то по имени в день, чтобы не задохнуться от восторга человеческого разнообразия; то махнув рукой на все и срываясь в неистовство и буйство. Я так любила всех этих незнакомцев, а они, смею надеяться, любили меня, маленькую домашнюю крыску с вишневыми бусинами глаз и никогда не захлопывающимся ртом, выспрашивающим все новые и новые потрясающие маленькие детали. Наступал вечер, а я сидела в комнате и смотрела старые комедии целый день, упиваясь безвкусицей смеха за кадром, напыщенной трогательностью сюжетов и вычурными прозвищами героев и героинь. Пора ехать в парк, искать нового знакомого. Я уже представляла себе упругий скрип колес по тротуару, примятую траву, что выбилась между плит, и ощущение ветра в ушах, когда холодком ударяет с реки. Я знаю все безопасные, веселые, полные милых сюрпризов маршруты; знаю город и в нем живущих. И я все еще хочу новизны. Мне, Винди Морган, все еще мало. Машу Ненди рукой, щебечу ерунду в ответ, а она наклоняется и обнимает меня, обволакивая туалетной водой с персиковым духом. Хочу уехать, но прежде, не в силах удержаться, разворачиваюсь и смотрю на стену в упор, а на стене, загадочно смеясь, перешептываются и-ме-на. - Рози. Пурпурная розочка двух лет, сидит на газоне и пытается поймать убежавшего котенка за хвост; переливается хрусталем, бархатом и светом. - Милли. Рыжие волосы горят как лава, погубившая Помпеи, мандариновыми пирогами несет за версту, шпильки туфель щелкают, как хлысты, каменные цветы распускаются и опадают в страстном захвате чувств. - Микель. Пляшет все, от одежды до улыбки, и нет на свете глаз и имени радостней, голубей и прелестней. Голубая гамма напоминает об известных полотнах и летних дождях, тонкие кисти в кольцах подобны кистям художницким, окрашивая каждое движение вокруг себя. - Роджер. Черная землистая тоска ползет за сгорбившимся человеком в грубых ботинках, трудно дышать, ведь ты в могиле, и почва тебя погребла, проглотила и съела; хрипят горловые узлы и ломаются кости, уже в который раз. - Этель. Изящество выбивается из сил, клубясь около длинной сигары, падая в аристократичном изнеможении на шлейф у бального платья, бросаясь под ноги, обутые в туфельки с розами. Городской театр трещит по швам от великолепия актеров, а королевский сиреневый брызжет виноградным соком из глаз и губ. - Блу. Сегодняшний Блу, сливы, вагоны и ночные шорохи. Спасибо, что встретился мне. Я уезжаю, Ненди тенью идет за мной. Светит солнце и освещает груз памяти длиною в Сахару, выложенный на моей стене.