Реконструкция

Иван Васильевич Бунша сидел на его чёрно-белой кухне, пьяноватый, вновь сбежавший от жены, развязавшийся, развязанный и развязный, но с мелочным налётом неуверенности вечных суетливых опасений. Такой уж он был. Шурик сидел рядом, у другой грани угла стола, подпирал ладонью подбородок и слушал его бессвязную болтовню. - Вы поймите, Александр Сергеевич, Ульяна Андреевна золотой человек. Золотой, яхонтовый, но в семейной жизни требовательный и трудный, ой трудный... - его шепелявящий, пришёптывающий, мелкий и частящий слога голос был жалобным и заплетался. Его несчастная физиономия полностью выражала гнёт бытовых скал, о которых ежедневно бьются любовные лодки, и какую-то детскую заискивающую обиду. Иван Васильевич снова разругался с супругой. Вернее, бушевала на весь многоквартирный дом Ульяна Андреевна, а её муж, повизгивая затравленным волчонком, отступал, кое-как обороняясь. Но выдержать обороны не мог. Он сбегал от неё, прятался на балконах, на лестницах или пережидал гром у своих соседей, которые в большинстве своём недолюбливали Буншу за склочный характер и подловатую мнительность. Шурик встретил его, когда, вернувшись из магазина электротоваров, вызвал лифт на первый этаж. Из мягко разъехавшихся створок выкатился Иван Васильевич, суетливый и растерянный, неизменно прижимающий к груди тонкий портфель для бумаг. Он был таким, каким всегда был летом: в солнечной лёгкой шляпе, в с короткими рукавами рубашке цвета облитого лимонным соком бледного песка и в светлых брюках. Изжелта-белый цвет ему шёл, хоть и делал старше. Он выскочил из лифта, едва не сбив Шурика с ног, но тут же с советской деликатностью отпрянул к стене, принял оборонительную позу с папкой у груди и напустил на лицо своё обыкновенное, дотошно-управдомское выражение и поинтересовался у товарища Тимофеева, не из-за его ли общественно-опасных опытов нынче утром опять мигал свет и скакало напряжение. Слово за слово, Шурик втеснил его обратно в лифт, довез до своего этажа, а там, внимательно отнекиваясь от его брюзгливых придирок, отвечая так, чтобы Бунша почувствовал своё влияние, а потому не захотел уходить так просто, привязчивым хвостом повёл его в свою квартиру. Уже миновав входную дверь, Шурик пригласил его войти. Иван Васильевич опешил, по-совиному сдвинул брови, посопел, но согласился. Он долго вытирал чистые подошвы о коврик, долго пристраивал шляпу на полке в прихожей, долго до локтей мыл руки в ванной. На кухне Шурик открыл консервную банку килек, достал колбасу и хлеб и поставил на белую салфетку на столе прозрачную Столичную в толстом стекле. От её вида Иван Васильевич мигом потеплел, а от не заставившего себя ждать градового огня вдоль горла размяк. Спина, которую он, предпринимая немало усилий, всегда держал прямо, сгорбилась кулем. Он навалился на стол, капнул себе на рубашку рыжим маслом, уголки его глаз сползли вниз, тонкие губы обиженно выгнулись, а где-то внутри уже заплескали в берега мелкие слёзы, тянущие на откровенность. Шурик не пил, есть ему тоже не хотелось. Ему хотелось просто разглядывать соседа, так долго, как это возможно, покуда в нём не проступят, как в запылённом зеркале, величественные и мощные, но подтопленные, а потому видимые через рябую воду, как сваи домов в Венеции, отголоски черт человека другого. Того, на которого Бунша как две капли воды похож. Шурик обречённо раздумывал о том, насколько это сходит за правду, что в Иване Васильевиче затерялся и был бережно сохранён в коронарных артериях и на пути по воротной вене послед царской крови. Это нашло косвенное, но неоспоримое отражение в его сапфировых, отороченных мягкой ртутью глазах, прорисованных природой с элегантной свирепостью и осторожностью диких утёсов, и в бровях со злодейским угловатым изгибом, и в благороднейшей зеленоватой как дубовая кора седине, и в добротной, рублено-мягкой линии долгого профиля, даже в ломких кончиках ушей и в печальных уголках глаз... В принципе, это возможно, генетика штука загадочная и многообъясняющая. Может и правда, на безвольной физиономии Бунши нашла через полтысячелетия выход великокняжеская порода. Но ведь дело вовсе не в этом... Шурик вздохнул и тоже отпил из рюмки. Обжёгся, кашлянул, обвёл размывшимся взглядом чёрно-белую кухню и снова вернулся к глазам соседа. А его прикрытые глаза, как и всё в этом мире, были поблескивающими и бесцветно-серыми. Но Шурик точно знал, что на самом деле они у него другие: пасмурно-синие с переливками светлой бирюзы. И дело вовсе не в том, что в Бунше проступает что-то подавляющее и царское. Дело не в том, что Иван Васильевич так отчётливо являет собой пустую внутри, но узнаваемую снаружи реконструкцию великого княжеского храма. Дело в другом. Ведь сначала был Бунша, а уж потом грозный царь. Шурик сам, пусть невольно, его таким выдумал: сам сделал сильным, сделал властным, огромным и жестоким, но справедливым и предсказуемым. Сделал ему огромный стальной кинжал в ножнах за узорчатым поясом на боку, сделал ему подбитую соболем расписную шубу, сделал многочисленные крупные драгоценные перстни на длинных когтистых пальцах, сделал синие глаза, сделал светло-русые волосы, сделал раскатистый, низкий и глубокий голос... Нет, ребята, всё не так, всё не так как надо, и кажется, по иконам и сохранившимся изображениям, не таким был настоящий Иоанн четвертый. Впрочем, это ещё можно объяснить тем, что Шурик перед привидевшимся путешествием сквозь пространство и время насмотрелся оперы «Борис Годунов». Но почему именно Бунша, а не тот же самый Шпак? Шурик не знал. Хотя, нет, всё он знал. Прекрасно знал и видел, что Иван Васильевич, пусть по причине не зависящих от него факторов, но растратил и так расточительно разбазарил свою величавую внешность на потребу своему вредному характеру и узкому образу мыслей. Шурику было даже не то что бы обидно, но как-то совестно и немного неловко. Живя с Иваном Васильевичем дверь в дверь, Шурик хотел бы видеть его своим достойным восхищения другом, а видел лишь подозрительным соседом и изредка гостем и собутыльником. И никак этого уже взрослого и не очень-то удачно состоявшегося человека не изменишь. Он женат, детей не имеет, опасается собак, ездит на работу на шестьдесят пятом автобусе и печётся только о звании дома высокой культуры быта. А на балконе у него в клетке свиристит пяток желтогрудых попугайчиков. А ещё он боится жены и наверняка по-пёсьи подобострастно любит её. А ещё, будь у него возможность что-то украсть, он был бы вором. Была бы возможность изменить, был бы изменщиком. Было бы что потерять и растратить — потерял и растратил бы. Он так и сделал. И как такого человека любить? Как любить, когда любить не за что, но при этом из сна точно знаешь, что глаза у него синие, что он высок и силён, что он царственно сложен. Он великий государь, не иначе, он ходит размашисто, досочки паркета прогибаются под тяжёлыми каблуками его червонных сапог и даже, кажется, узковатые дверные проёмы послушно расширяются, пропуская его стремительную мощность. Распоряжается он широкими жестами, от неуважения к себе, вернее, к тому, что являет своей монаршей особой, свирепеет, а если благоволит кому-либо, то свысока осыпает горностаем и золотом. Говорит он низко, рокочуще, показывая острые волчьи резцы, держит спину прямо, как настоящий воин. Как настоящий опричник, несется на гнедом коне через огненную ночь, убивает, губит, казнит и иногда милует. И иногда тоскует. Так по-царски, среди изразцов и кованных решёток тоскует, опускаясь лбом к унизанной кольцами ладони на подлокотнике кресла. Сводит брови в тревожной печали, сгребает на лице шапку потому что на горе стоит ольха, а под горою вишня... И руки его, Шурик точно помнил это из другого путаного с жёлтыми огнями сна, его орлиные царские белые руки с крошками сукровицы под отросшим ногтями, с тёмными полосами от ободков колец пахнут парафином и сургучом. В ещё одном дурацком, ярко расцвеченном сне Шурик целовал эти руки, моля то ли о пощаде, то ли о милости, а от щекочущего лицо соболиного меха на рукаве пахло смолой... И под низкими сводами палат прогуливалось эхо. И древняя Москва утопала в снегу, Москва была сожжена татарами, Москва вся была в крови... И Шурик (в том сне он был кем-то другим и звали его по-другому) умолял своего милостивого государя о каком-то решении. Но царь медлил, метал тяжёлые испепеляющие взоры на столпившихся бояр и курящих ладан дьяков. А в чистом поле васильки, дальняя дорога. Он сам брал Казань, брал Астрахань, Ревель. Сажал на кол, на бочки с порохом, вешал с овцами на одной перекладине, резал из живой кожи со спин ремни, варил в смоле, в кипятке, в молоке, сжигал заживо, велел привязывать трупы к хвостам лошадей, велел скидывать трупы в Волхов и в Волгу... Среди всего этого горящего среди снежной ночи кошмара, Шурика Иван Васильевич с рокочущей ласковостью называл светлейшим князем и всё предлагал взвести его на престол, отчего Шурик... Ах да, не делать именно этого Шурик умолял его, в холоде палат жась к золочённому трону и целуя покладисто свесившуюся с подлокотника руку, что после легла ему на голову, перебирая волосы, а потом и вовсе, проскользнув по щеке, упала к плечу... На том сон оборвался и Шурик долго раздумывал, похрипывая, разглядывая тёмный потолок и прислушиваясь к спокойному дыханию жены. Нет, в каждой черте царя слишком много было утрированного величия. Эта реконструкция была лучше мягкотелого оригинала в тысячу раз, но была совершенно нереальной. В этом Шурик убедился вновь, когда Бунша на его кухне, сонно икнув, едва не повалился с табуретки. Тимофеев вздохнул и решил, что пора вести соседа домой, благо дом недалеко. По крайней мере, в таком состоянии Ульяна Андреевна до него не докричится. На завтра, конечно, у Ивана Васильевича будет страшно тяжёлая голова и болезненное, крутящее живот похмелье. Так и будет. Шурик живо себе это представил и улыбнулся. Доживут до понедельника, пересекут ночь и завтра снова столкнутся перед лифтом на лестничной площадке. На летней улице будет идти дождь, поэтому Иван Васильевич будет в плаще и это немного замаскирует его несуразность. Он будет раздражён и груб и это лишит его его обычной брюзгливости и недовольства всем подряд. Нет, недоволен он будет, но это будет на грани со свирепой злостью. С больной, кружащейся и мутной головой, бледный как призрак, со слабостью в коленях, драным горлом и ломотой в плечах он будет молчать как царь перед плахой, на которую его ввёл его народ. Он глянет на товарища Тимофеева крайне подозрительно и предельно строго. Сухо гавкнет в ответ на доброе утро и, растирая пальцами переносицу, войдёт в лифт. Шурик, поправив очки, мило поинтересуется, отчего сосед такой хмурый. «Вместе же пили, я ничего, а вас, голубчик, вон как...» Бунша резко повернёт голову, отчего и сам на секунду прикроет глаза от взвинтившейся в висках рези. Повернётся к Шурику всем корпусом. В своей утренней злости, муторном гневе и при поддержке ограниченного пространства, вытянется во весь рост и глянет на Тимофеева сверху вниз, с презрением, усталостью, с тенью царской тоски. Лишь на мгновение на дне его серых глаз вспышкой просветит холодный синий огонь, будто полыхающий газ на плитке. Упавшие с осёлка и гаснущие в снегу искры осядут на ресницах. Ещё через секунду рука, с силой и лёгкой угрозой упёртая в стенку у головы Шурика, соскользнёт с фанеры и опустится. Бунша скажет, рокочуще цедя слоги: «Не ваше дело». Лифт прибудет, он выйдет. Зачарованно поймав дыхание и пытаясь не упустить покалывающего запаха овчины, Шурик посмотрит ему вслед и улыбнётся. Очевидно, из одного такого пасмурного утра Иван Васильевич Грозный будет снова реконструирован.