Капли росы на стеблях бамбука. Рассвет.

Бьякуя: Бледные снежинки плясали в лучах заходящего солнца, превращаясь в золотые. Золото это казалась неуместным и нелепым здесь, на узких и грязных улочках Инудзури, зажатое между убогими домишками, которые и домами-то было сложно назвать. Они скорее походили на сараи, где зимой с трудом можно укрыться от пронизывающего ветра и холода. Снег лежал на прохудившихся крышах, что были готовы в любой момент провалиться под его весом. Рядом с закатным золотом протянулись длинные синеватые тени, которые скоро исчезнут совсем, как только на Общество душ опустится вечер. И позолота, и тени были заляпаны кровью. Ее было много. Она уже порядком впиталась в снег, расплываясь ярко-розовыми пятнами. Капитан Кутики шел по улицам Семьдесят восьмого района Руконгая, мрачным взглядом осматривая последствия сражения с пустыми. Оно закончилось чуть меньше часа назад. Закончилось в пользу синигами, и даже с относительно небольшими потерями личного состава. Но пострадало мирное население. Да, этот нищий сброд, что обитает здесь и который они, синигами, обязаны защищать. Многие из них, живущие в самых убогих районах, вероятно, и рады побыстрее умереть да отправиться на перерождение. Такой низкой жизни, что и за жизнь не считается, хотят избежать все. Жесткая подошва варадзи с хрустом смяла кровавый лед. Бьякуя посмотрел под ноги, различая в снегу вмятину, что образовалась от лежащего на нем тела. Тогда еще теплого, живого. Умирающего, скорее всего. Все, кто умер, рассыпались на миллиарды частиц и стали одним целым с окружающим миром. Те, кто выжили, сейчас прячутся в своих утлых домишках, вероятнее всего вспоминая ужас смертей, а затем битвы, свидетелями которым они невольно стали. Нет ничего хуже атак пустых на густо населенные кварталы, когда применяемое синигами кидо и их дзампакто наносят не меньше урона, чем сами пустые. Факт, который неприятно признавать. Кутики скользил взглядом вдоль частично уничтоженной улицы и вслушивался, ища пустых, что вполне могли спрятаться среди хаотично настроенных домов. Но вместо рэяцу пустого он краем глаза уловил движение на перпендикулярной улочке. Хисана: Тени и кровь. Кровь и тени. Они расчерчивали снег причудливыми узорами, словно шаловливое дитя взялось за кисточку и тушь, решив добавить зимнему миру красок. Хисана не любила вида крови, ведь та дает жизнь, а значит не должна вот так вот легко теряться кем бы то ни было. Ведь каждая потерянная капля может приблизить смерть. А ей хотелось жить, настолько хотелось, что она совершила страшный грех, за который корила себя, стараясь помогать хотя бы тем, кто оказался рядом с нею. И хотелось жить Нэйне, придавленной тяжелыми досками – шинигами достойно сражались, но лачуги здесь были слишком хрупкими, а битва слишком жаркой. Люди, конечно же, выживут, растащат обрушенные доски, построят себе новые хибары, продуваемые зимними ветрами насквозь, но… утраченных жизней это не вернет, пусть и отправятся они на перерождение. Впрочем, сейчас у неё была иная забота. Нэйна. Девушка, с которой она жила в той обрушившейся лачуге, на которую налетел один из Пустых. Хисана в который раз успела спастись, ободрав ладони и колени об твердый снежный наст, а вот соседке повезло не так сильно. Обрушившийся дом придавил её, где-то внутри сильно зажав ногу, и сколько девушка не растаскивала доски – оттащить тяжелые балки, на которых и держалось всё здание, у неё не достало сил. Обреченно закусив губу, она кинула взгляд на бессознательную подругу и оставила попытки сдвинуть неподъемную, неуступчивую деревяшку. Ладони и колени саднило, на бледных щеках от усилий проступил лихорадочный, яркий румянец. На мелочи, вроде порвавшегося рукава старого, штопанного-перештопанного кимоно или надорвавшегося ремешка гэта, она уже не обращала внимания, лишь молясь, чтоб Нэйна не умерла. Нужно было найти помощь или хотя бы кого-нибудь из шинигами – соседи в час опасности забились в свои лачуги ничуть не хуже мышей, боясь и краешек носа высунуть наружу, лишь бы их не задело. Где-то за поворотом, на соседней улочке, такой же кривой и запущенной, захрустел снег. Кто-то шел сюда, уверенные и спокойные шаги выдавали в приближающемся человека, но вряд ли это был кто-то из одумавшихся и переставших трепетать от страха соседей. Скорее всего – шинигами, ищущий Пустых. Хисана решительно направилась на звук. Если она ничего не предпримет, Нэйна не сможет выйти на работу в местной забегаловке, в которой ошивался всяческий сброд. Они обещали друг другу, что смогут немного накопить и перебраться куда-нибудь, где будет получше. Но того, что зарабатывали, едва-едва хватало, чтоб не умереть от голода… Упрямо куснув губу, девушка свернула за угол и едва не налетела на шинигами. Высокий мужчина со взглядом, что был ничуть не теплее лежащего вокруг снега. Хисана испуганно замерла, не решаясь попросить помощи у аристократа – это явственно было видно в чертах холеного лица, заметно по ткани кимоно и хаори с отметками шестого отряда, по уверенным, экономным движениям опытного бойца. Но… Нэйна… И девушка, опустив взгляд, тихо произнесла: - Простите, почтенный господин, вы позволите мне попросить помощи у вас?.. – румянец вспыхнул ещё ярче, оттеняя бледную кожу. Она несколько нервно попыталась одернуть кимоно, чтоб не слишком выделяться на фоне блистательного господина собственной нищетой. И она ждала отказа, была почти готова была услышать резкость, одергивающую дерзкую простолюдинку. Но тогда придется искать ещё кого-то... Бьякуя: Он не успел рассмотреть, кто там копошится — в глубине узкой нищей улочки, — но и так было ясно, что кто-то из выжившего мирного населения. Быть может, ищут выживших, а может, мародерствуют. Внимание его отвлекла девушка, что возникла из-за угла дома и чуть не налетела на него. Нищая, худая, бледная, обычная душа со слабой рэяцу, каких здесь, в Руконгае, пруд пруди. Он, запоминающий людей не по лицам, а по духовной энергии, таких, как она, обычно даже не замечает. Пыль на дороге. Но здесь и сейчас у него были обязанности. Конкретно сейчас он действовал как капитан Шестого отряда и был обязан помочь. Пусть даже это было не выявление и уничтожение скрывшегося и выжившего пустого, а помощь простолюдинке. Он прислушался к рэяцу вокруг — нет, никого из синигами поблизости не было. Надменный серый взгляд быстро изучил девушку, пробежав по хрупкой фигуре, узким плечам, и остановился на бледном опущенном лице. - Слушаю... — с языка чуть не сорвалось «кисама», то самое уничижительное «ты», которым аристократы вроде него, породистые, знающие себе цену, главы древнейших родов, обращаются к таким, как она: плебеям из бедных районов, оборванцам, которые порой бывают настолько дики, что их даже за людей считать невозможно. Но фраза оборвалась, а через мгновение он, повинуясь порыву — одному из тех, что управляли им в далёкой юности, — добавил мягкое «кими»: — тебя. Что ей могло быть нужно? Деньги? Но душам, не обладающим сильной рэяцу, еда не нужна. Только вода. Которая — да, он вспомнил, — здесь, в Инудзуру и подобных ему районах, стоила дорого. Без воды простые души умирают. А эта хочет жить. Он потянулся рукой к кошельку, привешенному к оби его униформы. Хисана: Голос, такой же, как она и предполагала, холодный, высокомерный, уверенный в своем праве. Хисана качнула головой неодобрительно, а после спохватилась. Не ей указывать аристократу, как вести себя с обычной душою, не имеющей ни силы, ни вереницы блистательных предков. И тихо произнесла, не отрывая глаз от земли – не хватало ещё на пощечину нарваться: - Мою подругу… завалило в обрушенном доме, уважаемый господин, - отчего-то ощущение ирреальности происходящего зашкаливало, будто не она сейчас, преодолев обычную робость, обращается к шинигами за помощью. – Я не в силах сдвинуть их, а господин Тайто вышвырнет нас прочь, если не придем завтра на работу. Пожалуйста, помогите, уважаемый госпо… - и она осеклась, отводя глаза в сторону, на миг представив, как этот холеный мужчина ворочает тяжеленные балки. Зрелище вышло крайне странное, почти безумное. Тем более – где он, а где она и Нэйна, их разделяла пропасть в тысячу ри, самое меньшее. Краем глаза она заметила, как шинигами потянулся за кошельком и побледнела. Он подумал, что ей требуются деньги? Что она попрошайничать пришла? Да, просить, но не о деньгах, о жизни. И даже не о своей, о своей она не посмела бы заикнуться после того, как оставила сестру на верную гибель. Стиснув кулаки, Хисана выпрямилась, вскинув голову и упрямо сжав губы. - Прошу прощения господин, что посмела просить вас. Я поищу кого-нибудь ещё, - и, развернувшись, не дожидаясь ответа, до которого он наверняка не снизошел бы, побрела дальше, поникнув, надеясь, что всё-таки найдет помощь. Да, оскорбленный простолюдин даже не выглядит – звучит нелепо, простолюдинам не должно оскорбляться на действия знати, чудо, что её вообще заметили. Но девушке казалось, будто её водой облили холодной и босиком выставили на лютый мороз, столько ледяного, пусть и сдерживаемого презрения ощущалось в высокой фигуре. К сожалению, а может и к счастью, улица пустовала, лишь слышались какие-то шорохи в дальнем её конце, куда и направила стопы Хисана, надеясь достучаться до кого-нибудь из соседей, ведь все они здесь в одном положении, все выживают, как могут. Но ведь пока есть руки – найдется и работа для них, найдется, как добыть чашу риса. Даже и в худшие дни она не попрошайничала, находя себе пусть и не самую чистую, но работу… а о ней подумали, как о попрошайке… и это отчего-то задело её за живое. Она и сама не понимала, почему вроде бы такое естественное действие вызвало у неё столь резкую реакцию, но возвращаться?.. Тоже нельзя, шинигами и слушать её не станет, и будет в своем праве. Ещё бы, ведь она не только посмела обратиться к нему, но и дерзила… безвыходная ситуация, куда ни глянь… Бьякуя: Его удивило ее поведение. Вроде бы он был вежлив, обращаясь к ней, употребил местоимение, с которым обращаются к более-менее равным, нарушая нормы этикета, повинуясь внезапно нахлынувшему порыву, источником которому было странное, непривычное тепло в самой глубине грудной клетки, что появилось в присутствии этой девушки. Тихий голос, которому едва хватало сил, чтобы преодолевать робость хозяйки. Тихий и мелодичный, вопреки этому месту, вопреки крови на снегу и гнетущей тишине, которая приходит на смену множественным смертям. Он невольно сравнил ее голос с легким летним ветром, полным шелеста теплых трав. И понял, ему нравится этот голос. И эта макушка с рассыпающимися в разные стороны звездочкой темными — черными — волосами, которую он имел возможность наблюдать из-за того, что девушка опустила голову. А еще ему понравилась прядь волос, что спадала ей на лоб, и аккуратный носик, только кончик которого он сейчас мог рассмотреть. Какого цвета у нее глаза, мелькнула мысль — и исчезла, потому что незнакомка развернулась и пошла прочь, сжимая кулачки. - Постой, — в несколько быстрых шагов он догнал ее, и пальцы его сомкнулись на худом, остром локотке. Сомкнулись очень мягко, аккуратно, даже нежно в какой-то мере — чтобы не обидеть, не оскорбить, не причинить боль. Сомкнулись и тут же отпустили, когда Бьякуя понял, что в желании не дать этой девушке уйти позволил себе лишнего. — Прошу прощения, — убрал он руку. — Где твоя подруга? Надменность ушла из взгляда. Пусть он смотрелся на грязных и убогих улочках Инудзуру все так же чуждо и неуместно, словно отполированный клинок с дорогой оплеткой и изящной цубой среди ржавеющего металлолома, но он откинул холод и презрение, которые появлялись в нем при общении с нижестоящими. Они были естественным для таких как он, давались им по праву рождения. Но здесь и сейчас казались смешными и неуместными. Он готов был последовать за ней и помогать ей, вытаскивая подругу из-под завала, даже если это значило, что ему придется ворочать бревна. Он просто хотел ей помочь. Помочь ей. Ей. Хисана: Сначала ей показалось, будто она ослышалась. Но все же – нет, незнакомый аристократ догнал её в несколько шагов, коснувшись локтя. - Не нужно, уважаемый господин, - сказала, когда теплые, вопреки поведению и общему впечатлению, пальцы сомкнулись на её локте. Сомкнулись и отпустили. – Запачкаетесь, - и подняла голову, осмелившись взглянуть на странного аристократа прямо. Глаза в глаза. А вот вопреки всё тому же первому впечатлению, глаза у него оказались хорошие. Серые, с какой-то искринкой, как драгоценное отполированное серебро, но не холодные, совсем наоборот. Теплые и самую капельку растерянные, будто он не привык общаться с простолюдинами, чтоб вот так вот, запросто, да ещё и извиняться. Перед кем? Перед нею?.. Вот уж действительно – чудо… - Вам не нужно просить прощения, уважаемый господин. Я этого недостойна, - она снова опустила взгляд. – Здесь недалеко. Развернувшись, она повела мужчину по улице, украдкой бросая взгляды на лицо. Если не смотреть в глаза, он действительно выглядел тем, кем был. Аристократом. Человеком иного круга и мира, которому не приходилось голодать или мерзнуть, не приходилось гнуть спину и унижаться. Счастливый… Тихо-тихо вздохнув, Хисана свернула за угол. Движения её оставались привычно-плавными, быстрыми и текучими, будто девушка не шла, а перетекала с места на место, подобно воде. Почти половина улицы была разрушена, на снегу белое мешалось с алым, превращаясь в розовый. И буквально в пятнадцати шагах виднелся разрушенный дом, но… Нэйны там не было. Просевшая балка и те доски, которые она не смогла оттащить, были, а подруги не было. Хисана знала, что это значит и опустила голову ещё ниже, сжав ладони. Она не успела… если бы не её гордость, если бы не потраченное зря драгоценное время, если бы только она была сильнее и всё-таки смогла поднять ту балку… По щекам покатились слезы, но голос девушки был ровным, каким-то враз помертвевшим. - Простите, почтенный господин. Ваша помощь не требуется… я опоздала… Временами у неё складывалось впечатление, что весь мир ополчился на неё. А страдали из-за этого близкие и дорогие люди. Рукия. Теперь вот Нэйна. Она сглотнула полный горечи комок и утерла текущие по щекам слезы, не всхлипывая, не шмыгая носом. Куда ей теперь было идти? Дом разрушен, подруга погибла под завалами, а она оказалась на улице. Зимой. Одна. Даже без той мелочи, которую хранила под обтрепанной циновкой, на которой спала. Ведь чтобы добраться до неё, следовало разобрать эти завалы до основания… а делать подобное у неё не было ни сил, ни желания. Подобное ей казалось осквернением памяти подруги. А брать на душу ещё один грех ей не хотелось. Она повернула голову, снова взглянув на отчего-то продолжающего стоять в шаге от неё шинигами. Он выглядел озадаченным, пытающимся понять, морща высокий, красивый лоб. Ей не хотелось, чтоб он уходил, такой живой, с теплыми руками и хорошими глазами, но просить чего-то ещё Хисана посчитала не вправе. - Спасибо, что попытались помочь, уважаемый господин, - поблагодарила, медленно опускаясь на колени в земном поклоне, не зная как ещё выразить благодарность за то, что он хотя бы попытался... – Простите, что потревожила вас… Бьякуя: Фиолетовые! У нее были фиолетовые глаза с легким оттенком синевы. Как вечереющее небо. Как васильки. Но это было все, что он успел рассмотреть за то короткое мгновение, пока девушка смотрела на него. А еще он успел рассмотреть взгляд, ощутить его. Робкий, мягкий — взгляд слабой и хрупкой девушки — слабой телом, но не душой. За робостью и мягкостью стояла сила, что позволила ей выживать все это время здесь, в Руконгае, на его нищей и агрессивной периферии, где выбор финала невелик: либо в пасти у пустого, либо от рук таких же, как ты сам, нищих и обозленных. Здесь от силы четверть умирает своей смертью. Этот васильковый взгляд, казалось, заглянул ему в душу. Он следовал за ней, не отрывая взгляда от худенькой спины. Она не шла — текла, и он не мог заставить себя отвернуться. Корил себя за это, понимал, что неприличен, что девушка эта — всего лишь одна из сотен тысяч нищих и достойна лишь мимолетного взгляда, но никак не его пристального внимания. И не мог не отдавать ей это внимание. Мелкие шажки, гэта на маленьких узких ступнях, аккуратные тонкие щиколотки... Бьякуя, прекрати, ты переходишь все рамки приличия, одергивал он себя, но не мог не смотреть то на старенькое кимоно на хрупком стане, то на бледные, словно фарфоровые, кисти в ссадинах и синяках. И он не замечал уже ни разрушенных домов, ни впитавшейся в снег крови, ни эха смерти, что все еще витало над этими улицами. Она остановилась. Замерла, словно испугавшись. Подойдя ближе, он понял, в чем дело. Ее подруги больше не было. Она умерла, а умерев, рассыпалась на миллиарды духовных частиц, чтобы стать единым целым с миром Общества душ, а позже — завтра или через сто лет — пойти на перерождение. Он не умел утешать, оттого просто стоял молча рядом, уважая текущие по щекам молчаливые слезы. Размышляя о том, что усилия живых тщетны перед смертью. Он знал ее, очень хорошо знал смерть. Не только доблестную смерть в бою, которой умирает часть синигами, не только бессмысленную смерть в бою, которой умирает другая их часть. Но тихую смерть, приходящую к родным и близким людям — прямо в дом, в постель. Так умерла его мать. - Не за... — он не договорил, увидев, что девушка опускается в сайкэйрэй. — Не надо! — его руки подхватили ее, не давая ладошкам и коленкам коснуться снега. — Не надо, пожалуйста, — мягко попросил он, пытаясь заглянуть в ее васильковые глаза. Он присел перед ней и теперь смотрел на девушку снизу вверх. — Меня звать Бьякуя. Пишется как «белый» и «ночь», — представился он и традиционно пояснил начертание кандзи в своем имени. И тут же укорил себя за глупость — она ведь вряд ли знает кандзи. Хорошо если кану знает. — Как тебя звать? Хисана: Сердце екнуло и пропустило удар, когда аристократ перехватил её на середине поклона, не давая коснуться снега. Не надо? Но почему? Это ведь естественно… естественно выразить почтение человеку, который, несмотря на дерзость нижестоящей, потратил своё время и толику сил, дабы помочь. Самое меньшее, на что она способна, – поклониться так, как полагается, выказать должное. Она застыла, полуприсев, неожиданно для себя рассматривая опустившегося перед нею мужчину, глядящего не сверху вниз, как было бы правильно, а снизу вверх, пытающегося рассмотреть что-то в её собственных глазах. От его рук по озябшему телу растекалось тепло, отогревая, словно позволяя оттаять. Жаль только, эта доброта недолговечна, мимолетна, словно снежинка на горячей руке. Но она запомнит… - Бьякуя-сама… - тихо повторила, словно пробуя его имя на слух, примеряя это имя к нему и мысленно соглашаясь, что они подходят друг другу. – Вы оказываете мне слишком большую честь… - имя отражало его суть, полно и всеобъемлюще. Светлая, почти белая кожа, тонкие черты благородного лица, глаза – серебряные звезды, теплые и такие далекие, черные, словно ночное небо волосы, перехваченные жесткими белыми пластинками – видимо, клановый символ. Она не могла отвести глаз, любуясь им, как любуются чем-то совершенным, восхищающим до глубины души, пусть и понимала, что происходящее давно вышло за рамки даже приличий, не говоря уж об аристократическом достоинстве. - Я… плохо знаю кандзи, Бьякуя-сама, простите, - кончики губ дрогнули, словно она попыталась улыбнуться, но опомнилась и сдержала непрошенную усмешку, боясь оскорбить. – Моё имя Хисана… к сожалению, я не могу сказать вам, как оно пишется… - смущенно отвела глаза. – Простите… Держаться вот так, полуприсев, становилось все труднее, но она не смела шевельнуться, боясь разрушить очарование момента. Мгновения, словно песчинки, осыпались с тихим шорохом, отмеряя время. Сгущались сумерки. Небо постепенно темнело, а порывистый ледяной ветер, нежданно-негаданно налетевший откуда-то, пригнал тучи. Хисана вздрогнула, ощутив вымораживающее дыхание, скользнувшее вдоль позвоночника, и всё-таки выпрямилась. - Скоро пойдет снег, Бьякуя-сама. Вы замерзнете, - осторожно и с сожалением шагнула назад. – Вы и так потратили слишком много времени на недостойную. Спасибо вам, - снова опустила голову, перебирая в памяти мгновения, проведенные рядом с ним. Ветер с тихим шорохом гнал ледяную и снежную крошку – белую и розовую, словно лепестки сакуры, пробираясь под изношенную одежду, отнимая тепло, подаренное ей. Вероятнее всего, она замерзнет сегодня ночью, если только кто-то из соседей не проявит милосердие и не пустит её под крышу, в чем Хисана сомневалась. Не будет ни маленькой жаровни, у которой они грелись вместе с Нэйной, не будет такого же худого тела подруги, прижимающегося к ней, в попытках согреться или хотя бы не растратить тепло… Вполне вероятно, что для неё уже нет этого завтра. Зато пока есть сегодня. И сероглазый аристократ, почему-то обращающийся с нею, как с равной. Она запомнит, даже если эта ночь последняя. Имя и узкие ладони с длинными, красивыми пальцами, и осторожные прикосновения, и это выражение в серебристых глазах… Бьякуя: Застыв, так и не опустившись в поклон, но и не выпрямившись обратно, она смотрела на него. Не отводила взгляда, смотрела не на носки своих гэта, а на него. Она рассматривала его, изучала — как и он ее. Он понимал, что ей должно быть неудобно в такой позе – наверняка начинает ныть спина и дрожат от напряжения коленки. Но он боялся шевельнуться, чтобы не разрушить хрупкий визуальный контакт. Если он сделает движение или скажет слово, она снова опустит взгляд, вспоминая нормы приличия. Сейчас он готов был проклинать тех, кто эти нормы изобрел, а деление на таких, как он, и таких, как она, казалось нелепым, глупым, ненужным. Издевкой. Хисана. Он мысленно повторил имя. Он был не из тех, кто много говорит, предпочитая большую часть оставлять лично для себя. Вот и сейчас он запомнил это имя, как что-то очень ценное, очень важное, что ни в коем случае нельзя забыть. Надо будет дома поднять словари и посмотреть, какие кандзи могут в него входить, подумалось ему, но он тут же забыл эту мысль, заметив, как зябко вздрогнула она на холодном ветру. А затем отступила на шаг, отдаляясь. Не надо, пожалуйста, не делай пропасть между тобою и мной непреодолимой. Надо было что-то делать. Что-то, чтобы удержать. Но он не знал, что. Рамки, в которых он рос, жесткие границы, за которые аристократ не имеет права заступать, не давали свободно думать, то и дело возвращая его к мысли, что его желание — против правил. Его желание — не имеет права на существование. Он не должен так относиться к той, кто ему не ровня. Настолько не ровня, что даже недостойна быть прислугой в его доме. Он вздрогнул. Он нашел выход. Он знает, как удержать ее — хотя бы сейчас. Он поднялся на ноги, отчего подмерзший с заходом солнца снег хрустнул под подошвами варадзи. Еще несколько секунд он молча смотрел на нее, понимая, что если замерз даже он, то каково должно быть ей — тростинке на зимнем ветру. - Хисана, позволь помочь тебе. Шаг, чтобы снова быть ближе. Он снял хаори и накинул ей на плечи. Оно без рукавов, но оно зимнее. Снял с шеи шарф — тот самый, фамильную реликвию, но ведь она об этом не знает — и обмотал вокруг ее шеи, закрывая от ветра. Так ей будет хоть немного теплее, пока она будет принимать решение. Пожалуйста, согласись. - Ты осталась без дома, тебе, вероятно, некуда идти. Примешь ли ты мое предложение пойти со мной... — он запнулся, понимая, что слова его звучат слишком двояко и подозрительно. Особенно учитывая их разницу в статусах. И это может ее испугать. Быть может, если сказать, что ему нужна прислуга, ей легче будет принять помощь. — У меня в доме свободно место прислуги. У тебя будет крыша над головой, еда и заработок. Я... приличный человек и я обещаю, что не обижу и не оскорблю тебя ни словом, ни делом. Позволь тебе помочь, — снова повторил он. Он внимательно смотрел ей в глаза, мягко, ненастойчиво, тихо и спокойно — нет, он не мог заставить ее. Только надеяться на добровольное согласие. Хисана: Бьякуя-сама выглядел так, будто решал сложнейший вопрос, от которого зависело самое меньшее – дальнейшее существование целого мира, а то и целой вселенной. Серебристые глаза потемнели, приобретая оттенок доброй стали, а дальше – новое чудо. Он скинул хаори, теплое, нагретое его телом, накидывая ей на плечи. - Бьякуя-сама, не нужно, я только запачкаю… - залепетала, замерев и глядя на него широко распахнутыми глазами. Вслед за хаори последовал и плотный серебристый шарф. Только по тусклым переливам ткани было видно, что стоит он баснословных денег, таких, каких она себе даже не представляет, не говоря уже о том, чтобы подержать в руках. Всё происходящее казалось ей каким-то странным сном, в котором нет деления на ранги, в котором вышестоящий вот так вот запросто обращается к такой, как она, недостойной даже взгляда поднять выше носков собственных гэта в его сторону. Хаори было слишком большим, и она неловко подобрала полы, удерживая шелковистую, мягкую ткань на весу, чтоб она не касалась заляпанного кровью снега. Должно быть, со стороны всё это выглядело странно и достаточно забавно, но отчего-то ей было ужасно неловко. Ей хотят помочь?.. Но почему?.. Хисана снова замерла. Несвойственный аристократии поступок. Им обычно достаточно лишь приказать, и любой обязан будет последовать за новым господином, куда бы тот ни направил своего слугу. Но Бьякуя-сама не приказывал. Он просил. Подобная просьба выглядела в его устах странно, как-то неловко, будто ему редко доводилось просить о чем-то того, кто был ниже его по званию и рангу. А она настолько ниже, что проще представить, как он уделяет внимание своим варадзи, смахивая с них пыль, чем ей. И всё же… Прислугой? Он предлагает ей место в своем доме? Вопросы роились в сознании, сводясь к банальному и простому – «Зачем?». Неужели у такого благородного господина недостаточно слуг, готовых услужить ему по первому зову? С трепетом улавливающих самомалейший вздох или даже тень вздоха, чтоб подать чаю ли или обмахнуть веером? Зачем ему нищая девушка, не знающая даже кандзи? В то, что это какое-то изысканное аристократическое издевательство, Хисане верить не хотелось. У него был слишком прямой и честный взгляд, чтоб поступать низко. А ещё она видела, что ему хочется, чтоб она ответила согласием. Пошла с ним. Очень хочется, настолько, что он борется с самим собой, только бы не заставить её принять решение силой. Наверняка, именно это подкупило сильнее всего. Перехватив ткань хаори одной рукой, девушка шагнула вперед, почти не задумываясь о том, что это очередное нарушение протокола, касаясь рукава его кимоно, самого краешка. К ладони, как намеревалась ранее, она прикоснуться всё же не осмелилась, боясь, что подобное он сочтет оскорбительным, либо их увидит кто-то кроме нищих бродяг, отсиживающихся в своих лачугах. - Я пойду с вами, Бьякуя-сама, и буду рада служить в любом качестве, в котором Бьякуя-сама пожелает меня видеть, - тихо произнесла, на миг сжав черную ткань в пальцах и отпуская. – Прошу только… заберите шарф… эта вещь слишком ценна, чтоб я оскверняла её своим касанием, - она чувствовала себя невероятно неловко, стараясь не двигать головой, чтоб на безупречной ткани не осталось и пятнышка. Она хотела отдать ещё и хаори, но… не посмела заикнуться об этом, дабы не поставить мужчину в ещё более неловкое положение, чем сейчас. Да и… следовало уйти с этой улицы, продуваемой холодным ветром, дабы Бьякуя-сама не простудился. Бьякуя: Ему было сложно понять подобное. Если кто-то что-то запачкает, прислуга отстирает. Тем более, это рабочее хаори. - Тс-с, — он чуть склонился к ней, поднося прямой указательный палец к аккуратным губкам. Но не прижимая его, а только лишь намечая желаемый жест. Не надо протестов, ведь обоим понятно, что так правильней. Если бы приличия позволяли, он бы прижал ее к себе — спиной к животу — и грел бы своим теплом. Но он не имел права так поступать, тем более в свете... своих эмоций по поводу этой девушки. Он еще не разобрался в них — было некогда, — но отрицать само их существование было бы глупо. Когда он останется один, у него будет время на анализ себя, а пока... А пока у нее в глазах вопрос «Почему?» — закономерный и правильный, и если она его задаст, он определенно не найдется с ответом. А на скорую руку придумывать объяснение... Лгать ей, даже ради ее же блага, не хотелось. Начинать отношения со лжи не самый правильный вариант. Она согласилась. Еще с секунду он внимательно и напряженно смотрел в васильковые глаза, ища подтверждения, что ему не послышалось, что она не шутит или не говорит это ради того, чтобы он от ее отстал, планируя потом незаметно улизнуть. А потом, найдя во взгляде то же согласие, что он только что услышал,выдохнул. Улыбка едва заметно коснулась его губ, приподнимая их уголки. Шарф. Он и не подумал бы забирать его, не чувствуй она себя так неловко из-за этой полоски шелка. Ему хотелось защитить ее, закрыть от снега и ветра. Защитить. У этого «защитить» было новое, совсем иное качество — не продиктованное долгом, вложенным его положением, а идущее откуда-то изнутри грудной клетки, где собрался теплый и уютный комок. Он никогда раньше не испытывал ничего подобного. Новое это чувство несколько выбивало из колеи — но только самую малость, заставляя изредка на секунду или две уходить в себя. А она — она говорила чушь. Но чтобы избавить ее от неловкости, он снял шарф с узких плеч и привычно-небрежным движением обмотал вокруг своей шеи. Было неприятно видеть и понимать, как холодный ветер тут же принялся обдувать ее тонкую бледную шею, норовя залезть в крошечный вырез плохонького кимоно. Ему хотелось взять ее ладони в свои и согреть эти тонкие полупрозрачные пальчики, которых не жалели ни мороз, ни ветер, ни жизнь. Но он не смел. Они слишком мало знают друг друга для такой вольности, он и так слишком многого от нее уже потребовал. Оттого он только едва ощутимо коснулся кончиками пальцев тыльной стороны ее ладони, когда она убирала руку, мимолетно сжав пальцы на черном рукаве косодэ. Рука ее была холодной. Развернувшись, он направился прочь из этого закоулка, сначала медленно, постепенно все увеличивая темп, но ровно настолько, чтобы она могла идти рядом с ним, не прилагая особых усилий. Прогулочный шаг, когда мороз щипает за нос и щеки, а ветер раздувает полы ее кимоно, был сейчас неразумным решением. - До Сэйрэйтэя пешком несколько дней пути, — сказал он, когда они вышли из закоулков на более-менее широкую и прямую улицу. — Разрешишь ли ты взять тебя на руки, чтобы добраться до Южных ворот за несколько часов? Руконгай был слишком большим. И даже каждая из четырех его частей, поделенная в свою очередь на восемьдесят районов, была огромна. Но у синигами было сюмпо. Однако даже с его помощью на то, чтобы покрыть такие расстояния, требовались часы. Хисана: Она была бесконечно благодарна за то, что Бьякуя-сама всё-таки забрал шарф, даже не смотря на то, что порыв холодного ветра тут же забрался за шиворот, выдувая тепло. Хисана, опустив взгляд и придерживая хаори, шла вслед за ним, стараясь не слишком сильно отстать и не потеряться в переплетении узких переулков, проложенных кое-как. Глядя на их расположение, можно было подумать, что кто-то напоил мышь саке и, обмакнув в чернила, пустил по плану будущей застройки. Но в Руконгае никакого плана застройки и быть не могло. Дома лепились друг к другу кое-как, лишь бы было где примостить новый, а расположение – безразлично, всё равно приходилось всё перестраивать заново после нападений пустых. Он шел быстро, наверняка без хаори ветер донимал и его, и Хисана непроизвольно ускоряла шаг, силясь не запнуться и не упасть, чтоб не пришлось краснеть за испачканную одежду. Решив, что как только они доберутся до его дома, она обязательно выстирает хаори и вернет в положенном виде, девушка чуть успокоилась, размышляя – что же дальше? Капризная Судьба в который раз показала свой норов, столкнув её с Бьякуя-самой, словно фишки сёги на доске для игры. Фишки противников, настолько сильны были различия меж ними. От хаори едва уловимо пахло чем-то неопределенно-приятным, навевая мысли о теплом доме, очаге и, как ни странно, чистой рисовой бумаге и новых чернилах. Она разглядывала ладонь мужчины, пытаясь разгадать, как он любит проводить свой досуг. Мозоли – это от меча, значит, занимается господин долго и упорно, проявляя должное усердие. Небольшая вмятинка, оставленная кистью на указательном пальце выдавала то, что Бьякуя-сама не брезгует и каллиграфией, а может и рисует время от времени, либо пишет – много и охотно, иначе следа бы не осталось. Ладонь была чиста и ухожена, как и полагается аристократу. Вздохнув, она кинула мимолетный взгляд на собственные руки. Худые и бледные, как птичьи лапки, покрытые ссадинами и особо отчетливо виднеющимися темными пятнами синяков, её руки по красоте не могли даже на сотую долю приблизится к рукам Бьякуи-сама. За любованием она так и не заметила, как они вышли на центральную улицу и, когда он остановился, от неожиданности оступилась — и услышала самый страшный звук, который только мог сейчас прозвучать. Звук рвущегося ремешка гэта. Хисана виновато взглянула на аристократа, прикусив губу. - Прошу прошения, Бьякуя-сама, я вас задерживаю… - она грустно качнула головой, не зная, чем сможет отплатить за доброту и сердечность, проявленную в отношении к ней. – Конечно, вы можете. Мне жаль, что вам придется взять меня на руки, чтоб не задерживаться здесь… - она поджимала ногу, стараясь не дать испорченной гэта свалиться, но если бы тоже могла пользоваться быстрым шагом, как синигами, то пошла бы за Бьякуя-самой и босиком, невзирая на то, что в округе лежал снег. Но выбирая между нарушением этикета и тем, что он может замерзнуть, наверняка уже замерз без теплого хаори, она выбрала первое. Пусть уж лучше нарушение этикета. Тем более, сейчас уже почти ночь, и Хисана надеялась, что никто не обратит внимания, кого именно несет на руках Бьякуя-сама и ему не придется стыдиться своего поступка. Она прекрасно понимала насколько ей повезло… незаслуженно повезло. Но теперь, работая у Бьякуи-самы она, наверняка, сможет отыскать сестру, помочь ей. Она надеялась, что господин позволит ей иногда отлучаться в Руконгай, чтоб продолжить поиски. Особенно, если она объяснит свой поступок, повинившись перед ним. Ведь совершенное уже не вернуть, как бы ей ни хотелось, чтоб того позорного мига собственной слабости не было… Бьякуя: Пока они шли долгими, темными и извивающимися переулками, он оглядывался, чтобы не потерять ее. Если она отставала, он останавливался и ждал, пока она, делая маленькие шажки, его догонит. Он прекрасно знал, что такое гэта. Категорически их не любил именно из-за неудобства. Воин должен быть уверен в каждом своем шаге и знать, что не подвернет ногу и не упадет, даже не глядя под ноги. Гэта такой уверенности не давали. Поэтому он терпеливо ждал, а затем снова возобновлял их путь, двигаясь на север. Он надеялся, его чувство направления не подведет их и они не заплутают в этом хаосе сараев и развалюх. А мне не жаль, хотел ответить он на ее сожаления, но промолчал. Смущать ее — последнее, что ему хотелось делать. Пугать ее своим отношением — тем более. Прежде чем поднять ее на руки, он присел и, потянув за длинный подол хаори, постелил тот на снег. Затем попросил скинуть с ног гэта и наступить босыми ступнями на край хаори — ведь не на снег же ей наступать. Он поднял сандалии и подал ей, а следом, мягко и аккуратно, завернув в хаори, как в покрывало, взял ее на руки, одной рукой обнимая за худенькую спину, другой поддерживая под коленки. - Тебе удобно? — спросил он, укладывая ее поудобней. А затем прыжком оказался в воздухе, высоко над тем местом, где они только что стояли, и замер на несколько секунд, давая ей привыкнуть и оглядеться. Ветер здесь был куда сильнее, чем у земли, оттого он невольно сильнее прижал ее к себе, чтобы хотя бы с одной стороны не дать пронизывающим ледяным потокам подобраться к ней. Ее спину и ноги защищало хаори, в которое он чуть ранее попытался ее завернуть. Им предстоял долгий путь по холоду и ветру. И он мигнул. Дорога до Южных ворот превратилась в темный коридор, пол которого был размазанными в пространстве районами Южного Руконгая, а крыша — прозрачным черным небом, чьи звезды холодно смотрели на землю с недосягаемой высоты. Шум ветра и потоки воздуха, бьющие в лицо, не давали разговаривать, оттого весь путь они проделали в молчании. Часа через четыре вдалеке и внизу показалась высокая массивная стена, что огромным кольцом опоясывала центр Общества душ — Сэйрэйтэй. Стена эта стремительно приближалась с каждым «шагом» и когда она была совсем близко — под самыми их ногами, — он остановился, давая ей рассмотреть место, в которое он ее принес. Аккуратными ровными рядами стоят здания казарм, там и тут над Сэйрэйтэем возвышаются крыши башен. А далеко впереди, наверное, почти в центре Двора Чистых Душ, всей своей массой нависая над постройками, виднеется холм Сокёку. Он спустился к Сюваймон и попросил ее обуться. - Мы должны пройти через ворота — такова процедура. Хисана: Она не прекословила, словно боясь той вспышки, случившейся несколько часов назад, молча подчиняясь его указаниям. - Удобно, Бьякуя-сама, спасибо, - тихо ответила, нерешительно посмотрев в серые глаза, а потом окинув взглядом и окрестности. От высоты и холода захватывало дух, у неё ещё никогда не было возможности почувствовать себя птицей, взглянуть на переплетение улочек, улиц и переулков сверху, свободной. На миг она даже забыла, кем является, лица коснулось мечтательно-вдохновенное выражение, словно осветив его изнутри. И неважны стали ни ветер, ни холод, только эта высота и купол неба, раскинувшегося над ними, и крепкие, надежные объятия. А потом он шагнул, срываясь в полет. И Хисана вспомнила, кто она и где, и сейчас, прижавшись к его груди, уткнувшись лицом в плечо, старалась не уронить гэта. Ей было отчаянно стыдно за ссадины и пыль на её ногах, за то, что ему пришлось нести её, как дитя, за то, что доставила столько беспокойства и за тяжесть собственного тела. Запах, впитавшийся в хаори, стал отчетливее, к нему прибавилась пряная нотка прогретого в кузне бруска металла. Она дышала им, впитывая в себя память об этой близости, мысленно благодаря небеса за предоставленный ей шанс и давая клятву – во что бы то ни стало отыскать Рукию. Сколько времени прошло вот так, в свободном полете, она не считала. Ей казалось – целая вечность, разделенная с упрямым аристократом, которому зачем-то понадобилась она, Хисана. Девушка с окраин Руконгая. Но всему есть начало и всему есть конец. И полет тоже завершился. Отняв лицо от его косодэ, она взглянула туда, где он жил. Где жили синигами и Совет, правящий всем Обществом Душ. То, что она увидела, разительно отличалось от того, к чему привыкла, и девушке стало немного страшно. Ведь придется учиться жить в этом, чужом мире, жить с достоинством и честью, чтоб не опозорить господина. - Как скажете, Бьякуя-сама, - правила нарушать не стоило. Особенно после того, как сегодня были не раз перейдены границы приличного, неприличного и уж тем более указа о рангах и отношениях меж рангами. Она послушно обула гэта, как только её ноги коснулись утоптанного до состояния камня снега, и всё-таки вернула хаори, упрямо мотнув головой и сказав, что несколько минут потерпит. Она ведь привыкла терпеть. И холод, и голод, и страх. Терпеть и выживать, не смотря ни на что. Аккуратно подоткнув порванный гэта так, чтоб он не свалился с ноги, она шла за Бьякуя-самой, опустив голову, не отрывая взгляда от полы его хаори и отмечая, что всё-таки запачкалось. В который раз успокоив себя тем, что обязательно его постирает, она не обратила внимания на проверку. Небрежно брошенное аристократом «со мной» превратило её в невидимку и этому она, пожалуй, была только рада, семеня в нескольких шагах от господина, каждый раз напрягаясь, когда кто-то из проходящих мимо синигами задерживал на ней взгляд дольше нескольких секунд. Какой-то странный, слишком яркий румянец проступил на её щеках, и Хисана радовалась, что волосы и ночь скрывают его от всех. Не хватало только доставить Бьякуя-саме ещё хлопот… Бьякуя: Будучи тем, кем он есть, он привык к послушанию и покорности. В конце концов, он сам был послушным и покорным — ибо такова была его ответственность. И пусть прямые приказы ему мог отдавать только дед либо командующий Ямамото, на главе Дома Кутики лежало ограничений и требований, которыми он в силу характера и воспитания не мог пренебречь, не меньше, чем на любом другом. А быть может, и больше. И да, он привык, что ему безропотно подчиняются. Но здесь и сейчас ему хотелось услышать что-то большее, чем покорное «как скажете, Бьякуя-сама». Заставлять ее вести себя иначе? Глупо, грубо и просто... просто что-то внутри него не позволяло ей приказывать. Впервые в жизни он был беспомощен. Позади остались ворота, удивленный охранник и его долгий любопытствующий и изучающий взгляд, направленный в спины капитану Шестого отряда и его спутнице. И раз уж капитан был личностью вполне известной и достаточно знакомой (пусть и не лично), а девушка — чужой, новой, неизученной, то основное внимание было отдано ей. Редкие синигами, что в этот поздний (или уже ранний?) час патрулировали улицы Двора Чистых Душ, кидали на вернувшегося капитана и девушку мимолетные и в целом равнодушные взгляды. Кутики Бьякуя был для них сликом далек, чтобы вызывать в них любопытство. Те же, кто проявлял к его персоне личный интерес ввиду своего положения в обществе, сейчас крепко спали на мягких футонах. Он слышал, как неровно стучат ее гэта по каменным плитам, оттого, что один из них — тот, что с разорванным дзори, — так и норовил слететь с узкой стопы. Поэтому, когда они отошли от ворот на несколько десятков шагов, он снова взял ее на руки и, снова мелькая, принес к своему дому. В этот раз он не остановился у ворот, предпочитая миновать их по воздуху, а донес ее сразу до галереи, что опоясывала весь дом по периметру — внешнему и внутреннему. Он опустил ее на отполированные до блеска доски, в которых отразились ее босые ступни. На перилах лежал недавно выпавший снег, и кругом, насколько хватало глаз, все было белым-бело — огромный сад камней поместья Кутики был покрыт белым ровным покрывалом — и только аккуратные карликовые сосны возвышались над этим торжеством зимы, причудливо изгибаясь в приданных им навеки формах. Они тоже были в снегу. Он принес ее к основному дому. За те четыре часа, что он держал ее в своих руках, а она, отвернувшись от резких порывов ветра, прятала лицо у него на груди, он понял, он не поселит ее в доме для прислуги. Она достойна жить рядом. Пусть не в левом крыле, где были его комнаты, комнаты Гинрэя-дзи-сама и комнаты его покойных родителей, но в правом — на правах его гостьи. - Проходи, — раздвинув сёдзи, он отступил на шаг, давая ей войти в теплый, натопленный дом. — Сейчас выберем тебе комнату, а потом я пришлю слуг с едой и одеждой. Они тебе все объяснят. Хисана: Когда её снова подхватили на руки, Хисана только ойкнула – тихо и совсем растерянно – неловко дернувшись, отчего гэта всё-таки слетел, оставаясь где-то на улице, в сумерках. Она поджала пальцы, не давая упасть хотя бы второму, просто не зная, как сказать, что потеряла обувь. Румянец на щеках стал ярче, девушка вцепилась в плотный хаори, не то чтобы боясь, что её уронят, скорее просто инстинктивно. Ведь когда летишь с такой скоростью, неспособный управлять полетом, это пусть и завораживает, но и одновременно чуточку пугает. Забывшись, она не заметила, как всё-таки обронила и второй гэта, и, когда они появились перед поместьем господина Бьякуи, растерянно взглянула вниз. Особняк с высоты впечатлял, занимая площадь, на которой в Руконгае ютились бы несколько сотен, а то и целая тысяча человек. Здесь же виден был прекрасный сад, и сам дом, опоясанный галереей, и дом для прислуги, возле которого даже в столь поздний час кто-то ходил, и господский дом – сердце всего комплекса. Хисана ожидала, что её отнесут именно в дом для прислуги, перепоручив кому-то, кто объяснит ей дальнейшие задачи, но аристократ отчего-то направился к сердце-дому, где жил он сам и, вероятней всего, его родственники, опуская на отполированные до блеска доски настила. Хисана замерла, не решаясь шагнуть за ним, запачкать то, что с таким трудом и тщанием доводили до совершенства чужие руки. Ей ли не знать – сколько времени нужно провести, склонившись и полируя доски, чтоб они сияли изнутри, чтоб просвечивались тускло поблескивающие золотом жилы дерева, из которого был сделан настил. Пожалуй, этим и отличались благородные особы от простых смертных. Ослеплять неброской, полной внутреннего величия и света роскошью. Господин раздвинул сёдзи, приглашая её войти в дом, изнутри которого так маняще тянуло теплом, но она не смела сдвинуться с места, глядя на него растерянно и обескураженно. - Но… Бьякуя-сама… - тихо и нерешительно произнесла, снова опустив глаза долу. – Это ведь ваш дом… хозяйский, я не смею… - фраза про слуг и одежду совершенно выбила из колеи и Хисана отрицательно мотнула головой, сомкнув ладони, сцепив пальцы в «замок». – Что скажут ваши родные? Я – никто… не смею, простите, Бьякуя-сама… - костяшки побелели, а она всё силилась понять – зачем? Зачем её привели сюда, пригласили в дом, зачем? И она, все так же не отрывая взгляда от сверкающих чистотой досок, спросила: - Зачем? – порыв ветра шевельнул темные волосы, на миг открывая щеки, горящие слишком ярким румянцем. – Бьякуя-сама, зачем вам я? – она не знала ответов, не знала, как себя вести дальше. Весь мир, все представление о том, что должно, а что нет, разлетелось ранящими зеркальными осколками от такого простого и естественного «проходи». Простого и естественного, если бы она была одного с ним ранга, если бы не было этой пропасти меж ними, если бы… тысяча тысяч условностей и правил опутывали незримыми нитями, и если ему, как аристократу, было легко бросить вызов тысячелетним устоям, то кто она, чтоб повторить его подвиг? У неё никогда не было ни достаточной смелости, ни гордости или достаточной силы, чтоб, как Бьякуя-сама, принять это простое «проходи». Безжалостно подавив в себе страх и подкатившие горьким комком к горлу слезы, она сказала: - Не нужно, Бьякуя-сама. Будут говорить. Да. Будут говорить, что он запятнал свою честь, впустив в свой дом нищенку, пыль, недостойную даже коснуться краешка его черного косодэ. Этого она допустить не могла. Только не это… она не может отплатить за его безграничную доброту черной неблагодарностью. И потому будет жестока к себе, как бы ей ни хотелось подчиниться и поверить, что всё будет так, как Бьякуя-сама скажет. Но ведь им известны последствия подобного поступка. И ему, и ей… Бьякуя: Да плевать, что будут говорить! Внутри него поднял голову прежний Бьякуя, резкий и взрывной юнец, что своим характером доводил и весь дом, и дома всех тех, кому ему доводилось наносить визиты. Он заводился с пол-оборота, его «должен» и «хочу» всегда шли нога-в-ногу, неизбывно соревнуясь между собой. Сейчас же... Ты спешишь, Бьякуя. Он спешит и пугает ее. Повзрослевший и остепенившийся, глава Дома, он успел в своей жизни научиться ответственности и уважению. Он уважал ее чувства, как ни чьи еще. Быть может, только Гинрэя... Но он здесь ни при чем. Худые бледные пальцы сжались в «замок» и побледнели от усилия, что невольно выражало ее внутреннее напряжение. Опущенная голова, глаза, неотрывно смотрящие в пол. А ведь она позволила себе смотреть на него там, в Руконгае. Там ей все было привычно, там не было чужих стен, что давят своим богатством, и полов, в которых тускло отражается низкая луна. Он испугал ее. Неслышно, он долго выдохнул, злясь на себя и свое нетерпение. У нее погибла подруга, разрушен дом, он забрал ее из привычного окружения и принес сюда, навязывая ей свои желания, не дав ей свыкнуться и приспособиться. Он слишком хотел дать ей все и сейчас, чтобы она ни в чем не нуждалась, не стояла босыми ногами на холодном дереве, не сжимала руки до белизны худых пальцев, не искала в панике ответа на вопрос, на который не мог ответить он сам. - Прости. Пойдем, я отведу тебя в дом для прислуги, — не дожидаясь ответа, он развернулся и пошел. Ему было стыдно перед ней — за глупого себя. — Вот дзори — обувай любые, — сказал он, когда они дошли до бокового крыльца, что вело с настила на одну из мощеных камнем дорожек. Дзори ровным рядом стояли под крыльцом и служили как раз для того, чтобы любой, кто спускается с крыльца, мог найти для себя пару. А дорожка была расчищена от снега, извивалась и вела к достаточно большому и добротному дому, в котором жила прислуга. Прислуги у Кутики было много, судя по всему. Дом этот отличался от хозяйского: в нем не было сёдзи, зато были небольшие окна, забранные рисовой бумагой, что снаружи закрывались ставнями. Зимой это помогало сохранить тепло. Рисовая бумага на некоторых окнах светилась теплым желтым светом — там не спали. - Синдзиро, — позвал он, открывая дверь в домик. За нею оказались темные сени, в которой стояло пар тридцать дзори, а то и больше. В сенях было тепло. По крайней мере, теплее, чем на улице. Через минуту или около того дверь, что вела во внутренние комнаты, открылась, на пороге стоял заспанный мужчина возраста старше среднего со свечой в руке. - Доброй ночи, Бьякуя-сама, чем могу быть Вам полезен? — кланяясь в пояс, спросил он. Он сделал шаг в сторону, открывая взгляду прислуги ее. - Познакомься. Ее звать Хисана. Накормите, нагрейте воды, дайте одежды и футон. Утром я зайду. - Слушаюсь, Бьякуя-сама, — еще один поклон в пояс. - Спокойной ночи, — сказал он, но глаза его смотрели только на нее. Пожалуйста, спи сладко. С этой мысленной просьбой он вышел из дома для прислуги, плотно притворяя за собою дверь. Хисана: - Вам не нужно извиняться, Бьякуя-сама, не передо мной, - она опустила голову ещё ниже, выполняя традиционный кэйрэй и тут же выпрямляясь, уловив в спокойном голосе тень недовольства. Ею? Ситуацией? Чем-то ещё? Хисана не знала, предпочитая промолчать, сделать вид, что ничего не заметила, и тихо следовать за ним, привычно ступая легко и неслышно. Не зная, что делать, как себя вести, дабы не оскорбить или не спровоцировать гневную вспышку, которыми так славились древние кланы, она размышляла. Анализировала поведение идущего перед нею мужчины, пытаясь понять его и как-то соотнести выводы с существующей реальностью, попытаться найти нормальное объяснение тому, что происходило. Но мысли отчего-то соскальзывали на то, какие у него руки. Теплые и красивые, и на то, как пахнет он сам, и на то, как было хорошо в объятиях, пока он летел до Сейретея, высоко-высоко. Поймав себя на мысли, что она думает о том, как бы коснуться его щеки, ощутить кончиками пальцев тепло бледной кожи, Хисана побледнела и тут же мысленно себя одернула за неподобающие мысли, в который раз напомнив, что за подобное ей могут отрубить руку. Но одергивай себя или не одергивай, крамольные мысли всё равно проскальзывали, смущая её ещё больше. Она только надеялась, что ничего не отразится на лице, плотно сжав губы и покалывая ладони ногтями, чтоб не забываться. - Да, спасибо, Бьякуя-сама, - она окинула взглядом ровный ряд обуви и наскоро выбрала те, которые подошли бы ей. С годами на улице приучаешься не ошибаться. Ведь каждая ошибка могла значить смерть. От рук ли бандитов, жаждущих развлечения, от когтей или зубов пустых, от таких же оборванцев, желающих отнять заработанные монеты или старенькое кимоно. Любая мелочь могла оказаться решающей, потому и следовало быстро оценивать любую ситуацию, быстро принимать решения. Вздохнув, она пошла за ним уже куда спокойнее и увереннее. Заботливо расчищенная от снега извилистая дорожка привела их к дому, в котором и жили слуги поместья. Их должно быть немало и Хисана надеялась, что её не станут шпынять, хотя бы поначалу. Бьякуя-сама уверенно распахнул дверь и позвал. Синдзиро, ей следовало запомнить имя, чтоб не позорить господина и не обижать достойного мужчину, уже оправившегося ото сна и разглядывавшего её с каким-то странным выражением лица – будто она была то ли пустым, то ли вообще чем-то неведомым. - Рада познакомиться, Синдзиро-сан, - ещё один кэйрэй, но уже в отношении человека, заботам которого её перепоручили. – Простите за доставленное вам беспокойство. - Доброй ночи, Бьякуя-сама, - она повернулась, все ещё не смея оторвать взгляда от носков дзори, и снова поклонилась. – Благодарю вас за заботу, - украдкой брошенный на слугу взгляд позволил убедиться, что произошло что-то доселе невиданное, но тот слишком быстро справился с собственным удивлением. И теперь Хисана мучилась сомнениями – а не показалось ли ей?.. - Иди за мной, Хисана, - окликнули её и, скинув дзори, девушка проследовала за Синдзиро, который время от времени поглядывал на неё со сдержанным любопытством. Тихо показав ей, где можно взять футон и одеяло, и где лечь, чтоб никого не побеспокоить, где взять еды, отвел к офуро, выдав чистую одежду и таби. И, вручив свечу, всё-таки задал вопрос: - Откуда ты, девочка? – она, немного замявшись, тихо ответила: - Из Руконгая, район Инузури, - её нетрудно было спутать с ребенком из-за худобы и невысокого роста, особенно в тусклом, неверном свете. - Свою одежду оставь тут, утром её уберут, - он качнул головой и прикрыл фусума, возвращаясь к себе. Хисана быстро разделась, сначала вымывшись, до красноты оттирая кожу жесткой мочалкой и долго ополаскивая волосы, уничтожая самомалейшие следы пыли. Жаль только, ссадины и синяки так быстро не заживут. А после позволила себе пять минуточек понежится в горячей воде, отогреваясь после долгого, насыщенного дня. Дорогу до спален она запомнила хорошо, так что, одевшись – быстро вернулась туда, не задерживаясь, ведь есть отчего-то не хотелось, и, стараясь никого не разбудить, постелила себе. Она уже не помнила, когда в последний раз засыпала в чистой постели, в тепле и уюте, в безопасности. После бани Хисану изрядно разморило, и уснула она быстро, хотя думала, что не уснет до самого утра. А всё из-за господина. - Спасибо вам, Бьякуя-сама, - словно молитву прошептала перед тем, как уснуть. Утро наступало здесь с первыми лучами солнца, и девушку разбудила возня просыпающихся слуг. Откинув одеяло, она тоже принялась собираться, размышляя о том, какую работу ей дадут, когда… - Яре-яре, а это что за мышка у нас тут завелась? – из-за спины послышался насмешливый и задорный женский голос. – Мышка, а мышка, ты откуда? - Ханеко, - с треском распахнувшиеся фусума, и появившийся мужчина, который вчера показывал ей дом, вошел в спальню. – Что это за тон? Ты забыла, в каком доме служишь? – одернул её холодновато. - Синдзиро-сан, я всего лишь знакомлюсь с новенькой, - надула та губы в притворной обиде, но в карих глазах не было и тени раскаяния. Хисана растерянно сжимала одеяло, глянув сначала на своего опекуна, а после и на девушку, проявившую любопытство. - Хисана, - тихо назвалась. Взгляды спорщиков тут же скрестились на ней. - Ммм? Надо же… - Ханеко! - Молчу, молчу, - махнула та рукой, давая понять, что отстала. - Хисана, одевайся и собирай постель. Тебя ждет Бьякуя-сама, - сообщив новость, Синдзиро, не дожидаясь ответа, вышел, прикрыв за собой фусума. Минут через десять, негоже было заставлять господина ждать, Хисана шла вслед за одним из слуг, таким же тихим и спокойным юношей, лет пятнадцати на вид, на ходу поправляя складки кимоно. И в голову снова лез всё тот же вопрос – зачем?... Бьякуя: Он не спал. Почти всю ночь до утра он пролежал, глядя в потолок, или на стены, или на сёдзи, на которые попадал лунный свет, пока едва различимые из-за расстояния шаги прислуги не сказали ему о том, что наступило утро. Оставшись в одиночестве, он получил возможность думать и рассуждать, разбирать по полочкам свое состояние — такое новое и незнакомое, странное и отчасти пугающее, отчасти вводящее в ступор. Он пришел к выводу, что хочет ей счастья. Рядом с ним. А если она выберет не его, он примет ее выбор, смирится, лишь бы только ей было хорошо. Это... любовь? У него не было ответа на свой вопрос, и не с чем было сравнить. И не у кого было спросить. Да и не спросил бы — не такой он человек. Разве что Укитаке-сэмпай. Пожалуй, с ним можно будет поделиться. Мысли крутились в голове всю ночь, раз за разом возвращаясь к ней, а он вертелся на футоне. Как она там? Ей хорошо? Ей удобно? Она спит? Или, как и он, не может сомкнуть глаз от обилия мыслей и эмоций? Она сыта? Он снова видел ее перед собой: хрупкую, нежную, необычайно сильную, но перепуганную и растерянную. Сердце заколотилось, а грудную клетку залило теплой волной. Боги, что же это с ним? Это любовь? Захотелось натянуть одеяло на голову, но он не мог позволить сделать этого даже наедине с самим собой. Как это глупо, и смешно, и прекрасно. Край неба начал светлеть, отчего на горизонте пролегла бледная серая полоска с черными силуэтами городских башен. Он был уже собран и готов возвратиться в казармы Шестого отряда, чтобы приступить к работе — как минимум изучить отчеты о вчерашней зачистке пустых и написать свой. Ему не хотелось уходить. Впервые за столько времени у него появилось что-то сильнее, чем долг. Хотелось остаться и видеть ее. Весь день. Он ждал ее на настиле, у крыльца, с которого они вчера спускались. Капитанское хаори было чистым, белоснежным, без единого пятнышка или пылинки. Служка, что привел ее, увидев, что ее уже ждут, отступил в сторону, давая ей пройти, а сам заспешил обратно. Здесь она уже дойдет сама. - Доброго утра, — сказал он, когда хрупкая фигурка подошла достаточно близко, чтобы он мог рассмотреть ее как следует в предрассветных сумерках. Увидев на ней чистую юкату, поверх которой было накинуто зимнее хаори, и теплые таби на ее ногах, он мысленно кивнул. — Как тебе спалось? Как ты себя чувствуешь? В его голове роились еще вопросы, которые он, впрочем, вряд ли задаст. Он больше не будет ее пугать своим вниманием — пусть привыкает. Он лишь может наблюдать со стороны, порой интересуясь ее состоянием и положением, и принимать косвенное участие в ее адаптации к новой жизни. Он уже поговорил с Синдзиро — старшим над прислугой, — и они придумали, какую работу ей дать. Он никогда не мог предположить, что подыскать несложную работу по дому будет трудно. В итоге решили, что ей будет поручено развешивать выстиранное белье, при этом корзину с бельем будет носить помощник, и время от времени помогать на кухне, если она будет настаивать на дополнительной работе. Еще он просил Синдзиро присматривать за ней и на корню пресекать любые попытки прислуги оскорбить ее. - Я ухожу в казармы и сегодня вряд ли вернусь. Если тебе будет что-нибудь нужно, обращайся к Синдзиро — ему велено тебе помогать. Чуть позже тебе покажут дом и поместье и пояснят обязанности. Если прислуга будет тебя задирать, скажи Синдзиро. Выслушав ответ, он пожелал ей хорошего дня и ушел. Всей душой не желая покидать ее ни на минуту. Хисана: Шаг, ещё шаг, и ещё один, чтоб оказаться на расстоянии дозволенного – три шага до Бьякуя-самы. Сердце колотилось так, будто норовило выпрыгнуть из груди, она медленно поклонилась, придержав пальцами рукав кимоно и темного теплого хаори, стараясь вложить в поклон больше чувств, чем это дозволено слугам. - Доброе утро, Бьякуя-сама, - поприветствовала в ответ, не пытаясь справиться с голосом, на мгновение дрогнувшим, когда она назвала его по имени. С таким благоговением обычно произносят имена божеств, которым поклоняются, что отчасти было правдой. Но божество было живым, спокойным и таким красивым. Сейчас, когда сугробы скрывали их от слуг, и никого не было видно здесь, возле сёдзи, Хисана позволила себе поднять голову, но не резко, что, несомненно, могло быть истолковано как вызов, а неспешно, скользить взглядом с дорожки на ступеньки, со ступенек на варадзи и ноги, на краешек хакама и выше, вдоль чистого хаори, остановившись примерно на уровне мерцающего шарфа, пока не решаясь посмотреть в глаза. - Благодарю, Бьякуя-сама, я чувствую себя хорошо, - робкая улыбка. Теперь, наверное, можно. – Синдзиро-сан помог мне освоиться, и я выспалась, - она размышляла – добавить ли то, что ей снился Бьякуя-сама, но всё-таки решила смолчать и не перешагивать рамки дозволенного. - Мне разрешено спросить, как себя чувствует Бьякуя-сама? – тихо спросила, пытаясь скрыть волнение в голосе, но всё же так до конца и не справившись. И, получив ответ, улыбнулась снова. - Благодарю за заботу, Бьякуя-сама, - она поклонилась, желая, чтоб встреча продлилась чуточку дольше, но… - Я буду ждать Бьякую-сама столько, сколько понадобится, - почти прошептала, нерешительно, не зная – стоит ли вообще такое говорить. Но слова не вернешь назад, да и не хотелось. Хисана вернулась в домик для прислуги, где её поймал за рукав тот же парнишка, который проводил к господину. После недолгого завтрака весь день прошел в хлопотах – белья в таком поместье оказалось огромное количество и, чтоб развесить все отстиранное, потребовалось почти полдня. Рокута, мальчик, которого отрядили ей в помощь, таскал тяжеленные корзины, которые она вряд ли бы смогла поднять сама, и когда закончила с бельем – попросилась на кухню. Готовила Хисана замечательно, но понимала, что сейчас ей вряд ли дадут что-то приготовить, скорее поручат всяческие мелочи. Изредка она слышала шепотки слуг, но к ней они практически не обращались, то ли побаиваясь, то ли не понимая феномен её появления и пристального внимания господина к ней же. Впрочем, жаловаться она бы и не подумала, даже несмотря на распоряжения Бьякуя-самы. «Шпилек» в свою сторону не боялась, давно приучившись на любую колкость улыбаться, что всегда встречалось недоумением, а после и тем, что от неё отставали, оставляя в покое. День клонился к вечеру, когда осталось доделать лишь мелочи. На кухне ужинали последними, и Хисана вместе с ними, с некоторым смущением наблюдая за шумной, веселой компанией и не решаясь к ним присоединиться. А вот после офуро она не отправилась в спальню вместе со всеми, а выскользнула за дверь, накинув хаори и устроившись на пороге, глядя в небо. Она будет ждать, как и обещала, не замечая, как Синдзиро, приоткрывший ненадолго окно, неодобрительно покосился на неё, но не сказал ничего. В эту ночь Бьякуя-сама не вернулся. Не вернулся и на следующую, и на третью. На четвертую Синдзиро почти силком увел её в женскую спальню, отругав шепотом и сказав, что нечего беспокоиться, но уснуть толком она так и не смогла, промаявшись почти до утра и только перед рассветом забывшись ненадолго тревожным сном. Так прошла неделя. Хисане едва удавалось вырывать у сознания два-три часа сна, но благодаря хорошему питанию и непривычно легкой работе она даже стала выглядеть лучше, если не считать залегших под глазами теней, делающих оные пугающе глубокими. За неделю к ней привыкли, привыкли к негромким ответам, привыкли, что она со всеми держится ровно и доброжелательно, что никогда не жалуется и работу выполняет так, что придраться не было возможности, даже при наличии желания. Но однажды вечером, когда она возвращалась из офуро в спальню, то услышала разговор… - …видела, как эта, новенькая каждый раз дергается, когда кто-то упоминает Бьякуя-саму? – голос она узнала. Ханеко. А второй принадлежал её закадычной подруге – такой же язве и ехидине. - Конечно, да и все замечают. У мышки такое забавное выражение лица делается, что так и хочется ей сказать, что там ей ничего не светит. - Ну да, благородные – такие. Господин дал от ворот поворот самой благородной Ашики-сама, первой красавице Сейретея, - протянула Ханеко. – А чтоб он посмотрел на ту, кто ему даже не ровня… - Тише, Неко-чан, хочешь, чтоб Синдзиро опять нас отправил уборные мыть?.. – прошипела в ответ. Разговор перешел на шепот, но Хисане было всё равно. Не ровня. Не дозволено даже рядом пройти. Отказал самой первой красавице Сейретея. Она сама не заметила, как оказалась на улице, опустившись на колени рядом с сугробом. Зачерпнув снег ладонями, она погрузила в него пылающее лицо, пытаясь хоть на мгновение унять резкую, тянущую боль в груди. Все знают… Она думала, что ей удастся сохранить чувства в тайне, но… любое тайное становится явным, когда за тобою наблюдает не одна пара любопытных глаз. Хисане хотелось закричать, но она только молча, привычно подавив слезы, прятала лицо в ладонях, чувствуя, как тает снег, холодит и щеки, и руки, как капает на дорожку вода. Кап. Кап… Бьякуя: Сильные, уверенные пальцы мягко легли на острые плечики, и он присел рядом. - Что случилось? — обычно спокойный голос был полон беспокойства, тревоги. — Тебя обидели? Тебе... здесь плохо? — не выдержав, он опустился на колени, мягко развернул ее к себе и, обняв, аккуратно прижал. Неделя в казармах Шестого отряда прошла, мягко говоря, невыносимо. Если можно сказать «жил, как на углях», то это было как раз про него. Он ежечасно, ежеминутно готов был сорваться домой, забросив все дела, и только уверенное чувство долга да стальная воля удерживали его на месте, например, за чтением отчета, чей смысл доходил до него далеко не с первого раза и через предложение. Читая сводки с грунта или отчеты патруля, он видел перед собой ее лицо. Такое, каким он запомнил его зимним темным рассветом, перед тем, как уйти в казармы. Он раз за разом вспоминал голос, дрогнувший, когда она назвала его имя. И от этого внутри грудной клетки начиналась сладкая дрожь. Он вспоминал ее медленно поднимающйся взгляд, который замер на шарфе, не смея подняться выше. Но ему и этого было достаточно: он видел ее лицо, он изучал его, он запомнил каждую черточку и каждый изгиб, тихое, спокойное выражение и робкую улыбку при взгляде не него. Он не мог нормально спать, постоянно думая о ней и понимая, что да, он действительно любит ее. Бесконечно и безнадежно, несмотря на статусы и правила, несмотря на здравый смысл и чувство долга. А если он засыпал, то видел ее во сне. Разную: на грязных улочках Руконгая, у Южных ворот, в галерее с полированным деревянным настилом, ранним зимним утром. Иногда ему снились кошмары о том, что она до сих пор живет в Руконгае, а он безнадежно ищет ее и не может найти. И тогда он просыпался в холодном поту, готовый сорваться и помчаться домой. Но всякий раз железной силой воли удерживал себя на месте. Подчиненные не могли не заметить, что он стал рассеяннее, что он светится изнутри, как бы он ни старался скрывать свое состояние. Они перешептывались да посмеивались — по-доброму, — ожидая, чем все закончится, и гадая, кто она такая. Наконец поток дел схлынул и он получил возможность вернуться домой. Эти семь дней, что он провел в казармах, казались ему вечностью, трижды растянутой до бесконечности. Оказавшись в особняке, в первую очередь он навестил Гинрэя. Как бы ему ни хотелось кинуться к дому для прислуги и побыстрее увидеть ее, он не смел не навестить сначала деда, человека, перед которым он испытывал бесконечный пиетет, которого уважал, как никого более, чье мнение для него было непререкаемым. И где-то на краю сознания уже родилась мысль о том, что Гинрэй может быть против, и от этой мысли в желудке переворачивалась холодная улитка и сбивалось дыхание. Несомненно, Гинрэй уже знал о новой прислужнице, которой внук оказывает недопустимо большое внимание. Но сегодня разговор крутился лишь вокруг службы и здоровья. Склонившись перед дедом в сайкэйрэе, он поблагодарил того за заботу, попрощался и вышел из дома, чтобы тут же направиться в дом для прислуги. Идя по узкой тропинке, он лихорадочно придумывал логичную, вменяемую причину, зачем он здесь — ведь с приказом всегда можно прислать кого-то из дежуривших в доме слуг, того же Синдзиро. Но он, вопреки всей логике и здравомыслию, сам спешил к ней. Он вышел из-за изгиба дорожки, обходя высокий сугроб, и увидел стояющую на коленях маленькую темную фигурку, что прижимала к лицу ладони. Ему понадобилось два мгновения, чтобы узнать ее. Сердце сжалось, а потом больно дернулось в груди. И теперь... - Расскажи мне, пожалуйста, — почти прошептал он, а ладонь мягко коснулась ее волос. И принялась аккуратно поглаживать, тепло, уютно, успокаивающе. Хисана: Она вздрогнула, отняв ладони от лица так быстро, что капли воды сверкнули в лунных лучах как бриллианты, падая на землю. Ладонь господина – теплая, его голос – полный беспокойства, внутреннего волнения. Он тревожится за неё? Он стоит рядом на коленях, обнимая, прижимая к себе так мягко и ласково… это сон? Это, наверное, сон… но она так ждала, каждый день, неспособная уснуть надолго – ведь вдруг новое задание, вдруг его заденут? Вдруг пустых окажется слишком много? Облегчение от того, что Бьякуя-сама теперь здесь, было столь велико, что Хисана не сдержалась, прижимаясь к нему, обнимая – осторожно и робко, вдыхая запах – бумаги, чернил и стали, и только тогда успокаиваясь, наконец-то поверив, что нет, не сон. Что драгоценный господин здесь, жив и невредим. И только потом она вспомнила, что ему недолжно обращаться с простой служанкой так. А ей недолжно касаться его. - Вы вернулись, Бьякуя-сама… - голос дрожал, как натянутая до предела струна – тронь и порвется. На миг, закрыв глаза, она представила, что всё это взаправду, что он пришел сюда ради неё, а не с новым поручением для слуг или проверкой, что было бы предположить логичней. А потом с сожалением разжала руки, поднимая голову, заглядывая в его лицо, освещенное лунным светом и оттого кажущееся совершенно нереальным. - Я снова доставляю вам беспокойство, Бьякуя-сама, - произнесла негромко. – Простите. Немного подумав, она всё-таки решила не выдавать подслушанный разговор и подруг. Сплетни на то и сплетни, чтоб быть совершеннейшими глупостями, но людям нужно чем-то занять свободный досуг – вот и занимаются всяким. И что с того, что её это задело? Ей всё равно никогда не стать ровней Бьякуя-саме. - Ничего плохого не случилось, Бьякуя-сама, - она снова робко улыбнулась. – Сейджиро-сан очень добр ко мне, почти как вы, господин. Я просто… - она запнулась, обдумывая слова, которые должно было бы произнести. И… решила сказать правду. Другую, но правду. Всё равно рано или поздно он узнает от Сейджиро-сана. – Мне не слишком хорошо спалось, пока вы были далеко, Бьякуя-сама. Но теперь всё хорошо, ведь вы вернулись, - поспешно добавила, заливаясь румянцем, с головой выдававшим её чувства. - Дозволено ли мне будет попросить вас подняться, Бьякуя-сама? – спросила. От мысли, что господин может простыть из-за неё, Хисане на миг стало дурно. – Холодно, вы можете простыть, господин. И кто-нибудь может заметить, - мягко напомнила о разнице в статусах и неподобающем поведении. В первую очередь себе, пусть и хотелось, чтоб этот миг длился вечность… быть рядом с Бьякуя-самой… От упрямой мысли, бьющейся в сознании, становилось тепло-тепло. Пусть хотя бы в мыслях, но… Быть. Рядом. С Бьякуей-сама… Бьякуя: В первый момент, когда она только вздрогнула, мелькнула мысль, что он снова слишком настойчив и испугал ее. Но видя ее, плачущую, поступить иначе он не мог — даже не подумал о том, чтобы просто подойти и, стоя на расстоянии шага, поинтересоваться о случившемся. Но потом ее слабые руки скользнули ему под ребра и мягко обняли, а сама она прижалась, отвечая на его касания. Страхи схлынули, как смываемый талой водой снег. В это трудно было поверить, но происходило то, что происходило, и он на мгновение прикрыл глаза, улыбаясь. Заговорив, она не отстранялась. Продолжала все так же быть в его объятиях, не пытаясь отдалиться. Что это значит? Ей стало спокойней с ним? Она просто привыкла к новой обстановке? Нет, второе он отмел сразу. Привыкнуть к новому — это одно, и совсем другое — перестать бояться разделяющей их пропасти и быть готовой, пусть и против здравого смысла, переступить ее. В том, что здравый смысл трещал по швам, он даже не сомневался. Но ведь как это было прекрасно — махнуть на него рукой, стоять вот так, спрятанными снежными заносам от чужих глаз в этом маленьком — только их — уголке, обнимать ее, прижимать к себе и чувствовать ее тепло в ответ. Тепло ее тела и души. И слушать ее голос. Он не вникал в смысл слов — у него просто не получалось, да и не хотелось, стоит признаться самому себе. Только ее голос. Дрожащий натянутой струной, потом с нотками заботы и тревоги. Он заставил себя вынырнуть в реальность и вслушаться в смысл. - Тебе плохо спалось в мое отсутствие? — тихо удивился он, чувствуя, что от этих ее слов начало вытворять сердце. Оно, в последнее время хладнокровное и рациональное, понеслось в неровном, но бешеном ритме. Он улыбнулся в ответ, глядя на покрывающееся румянцем лицо. Боги, он забыл как дышать. И если бы не ее дальнейшие слова, наверняка бы позволил себе прижаться лбом к ее плечу, теряя остатки здравого смысла. Он поднялся на ноги, увлекая ее за собой и все еще не выпуская из объятий. Которые, впрочем, стали слабее, чтобы не удерживать ее против воли; такими, которые она всегда сможет сбросить с себя, если пожелает. Эти короткие действия привели его в себя и вернули в реальность, снова давая возможность снова трезво мыслить. - Не согласишься ли ты выпить со мною чаю? — он чуть отстранился, чтобы заглянуть ей в лицо. Он хотел бы предложить ей ужин — в конце концов, вернувшись из казарм, он еще не успел поесть, — но подозревал, что за ужином с господином она не заставит себя съесть и рисинки. Хисана: - Я беспокоилась о благополучии Бьякуя-самы, - тихо ответила она, не отстраняясь, но и не решаясь обнять в ответ. – И… ждала вас, господин. Я ведь обещала ждать, - она опустила взгляд, вслушиваясь в окружающий мир, чтоб быть готовой отпрянуть, как только услышит чьи-нибудь шаги. Ведь слуги то и дело сновали по дорожке – от господского дома и обратно – что вполне могли застать столь… личную для неё и, наверняка, для господина сцену. И, как назло, пока она раздумывала, как бы поделикатнее отказаться, по дорожке зашлепали дзори. Пожалуй, Хисана сказала бы, что нарочито громко, словно предупреждая о приближении хозяина. С сожалением она отступила на шаг, высвобождаясь из уютных, теплых объятий и опуская взгляд, оправив чуть смявшееся кимоно. Из-за сугроба показалась Ханеко. - Бьякуя-сама, - остановившись в нескольких шагах, почтительно поклонилась. И перевела лучащийся недовольством взгляд на девушку. - Хисана, вот где ты. Синдзииро-сан сказал забрать тебя с улицы и просил передать, что нечего по ночам луной любоваться вместо того, чтоб спать, - последнее было сказано с явным оттенком ехидства, ведь она знала причину ночных бдений. Собственно, причина стояла сейчас рядом, сохраняя спокойное лицо. - Спасибо за беспокойство, Ханеко-сан, - тихо сказала, не желая уходить и ища, за что бы зацепиться, когда вспомнилось предложение господина. Наверняка он с самого утра ничего не ел, а это предложение – выпить чаю – из-за её смущения перед ним. Сердце дрогнуло и девушка все тем же негромким, но ставшим чуть тверже тоном обратилась к ней. – Прошу, передай, пожалуйста, Синдзиро-сану, что я скоро вернусь. Бьякуя-сама голоден, - легкий поклон в сторону служанки, удивленно и несколько недоуменно – с чего бы ему приказывать, чтоб ужин подавала новенькая – взглянувшей на господина. Ханеко едва слышно хмыкнула и, поклонившись Бьякуя-саме, вернулась в дом для слуг. Хисана выпрямилась. - Простите меня за дерзость, Бьякуя-сама, - она взглянула в его сторону, не поднимая взгляда выше шарфа, лежащего на плечах мужчины. – Мне подумалось, что вы наверняка ещё не ужинали, - едва заметная нотка неодобрения и затаенного беспокойства проскользнула в её голосе. – Я отправлюсь на кухню и принесу вам ужин и чай, - она нерешительно постояла на месте, а после спохватилась, вспомнив, что не спросила – куда этот ужин принести. За неделю она успела более или менее изучить округу, а также обитателей поместья, кроме, разве что того крыла, где жил Бьякуя-сама и Гинрей-сама – старый господин. С ним ей тоже пока не довелось повстречаться. Мысленно попеняв себе, она все же осмелилась взглянуть ему в глаза: - Куда прикажете подать вам ужин, господин? – молясь, чтоб взгляд не выдал волнения за него, которое томилось в груди. Бьякуя: Шаги по хрустящему на морозе снегу разрушили маленький мирок, возвращая их в реальность. В которой были снующие туда-сюда слуги, с ехидством и завистью в голосе и взгляде. Он кинул на... как ее там? кажется, Ханэко равнодушный — такой обычный и привычный для него — взгляд. Он хотел было вмешаться, чтобы раз и навсегда осадить девицу, как заговорила она. Хрупкая и беспомощная на вид, она, оказывается, умела развернуть ситуацию так, чтобы ее оставили в покое. Видя недоуменный и растерянный взгляд служанки, он кивнул, подтверждая — мол, да, именно так и сделай. Перечить ему Ханэко уже не смела. После этого вечера события могли развиваться в двух направлениях: либо прислуга оробеет и оставит ее в покое, либо обозлится и начнет клевать за каждую мелочь. Второй вариант был плох и печален, поскольку доставил бы ей много неприятных моментов. И разрешить его можно было бы, только забрав ее в господский дом, при этом лишив общения. Он сомневался, что она будет счастлива проводить сутки в одиночестве, ожидая его нечастых визитов в поместье. - Не ужинал, — подтвердил он ее догадку, задумываясь над нотками, что проскользнули в ее голосе. Что это было? Улыбка снова коснулась его губ. Ему нравилось это ее поведение — будто бы она считала себя ответственной за его здоровье и состояние. Он был не против. Он этого хотел. Именно этого. — Ты ужинала? Если нет, я надеюсь, ты будешь достаточно честна с собою и со мной, чтобы поужинать вместе, — в голосе и взгляде была толика лукавства и доброго, теплого снисхождения — так говорят с упрямыми, но дорогими людьми. Он построил свою реплику так, что, откажись она, выйдет, она с ним нечестна. Не самый деликатный шаг, но он точно знает, прислуга ужинает позже, а тени, что за эту неделю появились у ее глаз, сложно не заметить даже в бледном лунном свете. А быть может, наоборот, из-за бледности луны круги под васильковыми глазами казались темнее. - В комнату с осенними кленами, — ответил он на ее вопрос. — Это в правом крыле. Я буду ждать тебя на крыльце, — ей в любом случае понадобится помощь — поднос ведь придется нести обеими руками. Он проводил взглядом ее худенькую фигурку, а затем развернулся и пошел к себе в комнаты, чтобы наконец переодеться, оставить меч и снять кэнсэйкан — он дома. Хисана: - Я с удовольствием приму честь отужинать с вами, Бьякуя-сама, - плавный, естественный в её исполнении кэйрэй. Он воспользовался очередным подкупающим приемом, пусть и не слишком деликатным, но продиктованным… заботой? Она не знала. И разрываясь между приличиями и честностью, Хисана всё же выбрала последнее, ведь лгать Бьякуе-сама — это всё равно, что лгать своему сердцу. Сердцу не солжешь. А приличия – не всегда честь, зачастую под маской приличий скрываются чудовища, это ей было известно. Торопясь по дорожке на кухню, она размышляла, что же любит Бьякуя-сама. Из того, что она успела узнать, господин отдавал предпочтение острым блюдам, и, войдя на кухню, она перехватила за руки Оторо-сан, пожилую, умудренную годами повариху, которая отчего-то относилась к ней как к дочери, поведав о просьбе Бьякуи-сама. - Не беспокойся, деточка, - улыбнулась женщина, окинув её понимающим взглядом, - сейчас всё сделаю, - и, поставив поднос на стол, быстро принялась ставить на него приборы и блюда, накрытые тарелочками, чтоб не остыли, пока она дойдет до крыльца. – Бьякуя-сама очень добрый человек, я помню его ещё совсем юным. Такой вспыльчивый мальчик, такой эмоциональный, - рассказывала попутно с необыкновенной теплотой. – Жаль только, родителей потерял рано, - а потом кинула на неё строгий взгляд. – Ты уж позаботься о нём, деточка, я ведь всё вижу, и мне совсем не нравится, что господин постоянно такой серьезный, переживает всё в себе и ни с кем не делится, - покачала головой обеспокоенно и, водрузив посередине подноса глиняный чайник, исходящий паром, махнула рукою – забирай, мол. - Спасибо, Оторо-сан, - легкий поклон в ответ, - постараюсь оправдать ваше доверие. - Ты не обращай внимания на Ханеко, эта язва кого хочешь достанет, даже дополнительная работа ничему не учит, - неодобрительно цокнула языком. – Может, тебе кого-нибудь в помощь отправить? – поинтересовалась, наблюдая, как Хисана забирает тяжелый поднос, стараясь ничего не сдвинуть и не уронить. - Не нужно, Оторо-сан, я справлюсь, - улыбнулась тепло. И ведь действительно справлялась, шагая так же тихо и легко, осмотрительно глядя под ноги, чтоб не споткнуться и не уронить долгожданный для Бьякуя-самы ужин. Она знала, где расположена комната, украшенная золотистыми, рыжими и алыми рисунками кленовых листьев – только-только с утра относила туда чистое белье и потому уверенно шла прямо к ближайшему крыльцу правого крыла, оттуда до «кленовой» комнаты было рукой подать. Взглянуть на стоящего у крыльца и ожидающего её Бьякую-сама она осмелилась только когда подошла почти вплотную, справедливо опасаясь, что засмотрится и споткнется. Без жестких белых пластинок в волосах, в домашней одежде, он выглядел каким-то более… земным, досягаемым. Хисана немного растерянно улыбнулась и привычным движением наклонила голову вбок, чтоб длинная прядь, спадающая на глаза, мешалась не так сильно. Бьякуя: Он успел подойти к указанному крыльцу за несколько минут до того, как на дорожке показалась она, несущая в руках огромный поднос, нагруженный тарелками и тарелочками, пиалами и чашками, с большим и тяжелым глиняным чайником по центру. Признаться, он полагал, все это нести она будет не одна, но она решила иначе. Быть может, он неверно оценивал ее силы, а быть может, для нее было важно казаться сильнее, чем она есть. Когда она поднялась на крыльцо, он сделал несколько шагов в сторону кленовой комнаты и отодвинул сёдзи, давая ей войти внутрь. Здесь уже горели свечи, на татами посреди просторной комнаты (намного, много большей, нежели комнаты в домике для прислуги) лежало толстое и мягкое одеяло коричневого цвета в рыжие листья — ни один элемент не должен выбиваться из общей цветовой гаммы, все должно быть в гармонии. По центру одеяла стоял котацу, а вокруг него лежали подушки для сидения со спинками. Четыре штуки, но можно быть уверенными, никого кроме них в этой комнате не будет. Слуги уже принесли ящик с раскаленными углями, и теперь оставалось только сесть за стол и накрыть ноги одеялом. Задвинув сёдзи, он прошел к столу и опустился на один из дзабутонов. Пока она расставляла на столе тарелки с едой и приборы, он наблюдал за ее легкими и точными движениями, пытаясь угадать, что она думает, что чувствует. Действительно ли она желает поужинать вместе с ним или это было согласие прислуги с блажью своего господина? Он совершенно не знал ее, мог только предполагать и строить догадки. Быть может, она позволит ему узнать ее чуть получше и расскажет. Но в любом случае, это будет не сегодня — сегодня еще слишком рано, он полгал, и готов был ждать. Долго. Узкая бледная кисть, с которой за прошедшую неделю уже сошла часть ссадин, с тихим, едва слышным стуком мягко поставила перед ним простую, но в простоте своей изящную коричневую глиняную тарелку и хасиоки с хаси. Он сдержал порыв коснуться этой руки кончиками пальцев. Он и так позволил себе сегодня больше, чем допускают приличия, и больше не собирался ее смущать. - Итадакимас, — проговорил он, когда она наконец села напротив, укрылась одеялом и была готова приступить к еде. Взгляд его задержался на ней, но уже через секунду он заставил себя отвести его и рассматривать еду, или посуду, что в доме Кутики была произведением искусства, или палочки для еды, которые, впрочем, ничуть не уступали посуде в своих изяществе и ценности. Он мог рассматривать много чего, чтобы не смущать ее долгими взглядами. - Как тебе здесь? — спросил он, потянувшись палочами за суши, при этом другой рукой придерживая широкий рукав серой с фиолетовым отливом юкаты. — Познакомилась с кем-то, кроме Синдзиро-сана? Он надеялся на честный, а не вежливый ответ. Он надеялся, она не будет делать вид, что ей здесь хорошо, чтобы угодить господину. Он надеялся на многое — впервые в своей жизни не рассчитывая, а надеясь. Хисана: - Итадакимас, Бьякуя-сама, - она по старой привычке соединила ладони в молитвенном жесте, привычке нищего, благодарящего небеса за каждую трапезу, которая могла оказаться первой за несколько дней, а может, и последней, и только тогда взяла хаси, разительно отличающиеся от тех, которыми пользовалась в Руконгае и даже в доме прислуги. Эти были украшены затейливой резьбой, настолько тонкой и изысканной, что оставалось лишь поражаться мастерству неведомого резчика, умудрившегося оживить переплетение линий. От разнообразия, нагруженного на поднос Оторо-сан, разбегались глаза, многие продукты она ранее даже не видела, не то чтоб попробовать, и потому придвинула к себе суп мисо, показавшийся ей наиболее безопасным и дипломатичным выбором, мельком бросая взгляды на господина и отмечая, что именно тот выбирает в первую очередь, а ещё просто любуясь его руками и тем, насколько цвет юкаты гармонирует с его глазами. - Благодарю, здесь очень… спокойно, Бьякуя-сама, - ответила негромко, подцепляя кусочек тофу и отправляя в рот. Прожевав и обдумав второй вопрос, решила, что это намек на то, чтоб она рассказала, как провела эту неделю. – Нет, не только с Сейджиро-саном, - ещё кусочек тофу, обернутый в нори, наслаждаясь вкусом. – Ещё с Оторо-сан, я помогаю ей на кухне, и с Рокута-куном, который помогает мне с бельем. С Аники-сан и Тано-саном, родителями Рокута-куна, они ухаживают за вашим садом. И с Нейто-саном, привратником, которому относила обед, и с Ханеко-сан и Марико-сан, - она, время от времени отвлекаясь на суп, рассказывала, как проводила время. Могло сложиться впечатление, что за каких-то семь дней она успела познакомиться со всеми в поместье, что, разумеется, было не так. Для каждого, с кем Хисана столкнулась за неделю, у неё нашлись слова, характеризующие человека с лучшей стороны, не лицемеря и не льстя. Рассказала и несколько забавных по её мнению случаев, как разнервничался Нейто-сан, не услышав её шагов, когда она подошла из-за спины, или как порыв ветра смахнул с нависающих над одной из троп веток сливы снег, обсыпав Рокута-куна, и как после они перебрасывались снежками с другими детьми слуг, которые проживали на территории поместья и помогали родителям, а потом все вместе отогревались на кухне, под чутким присмотром Оторо-сан. Всяческие мелочи, которые ранее вряд ли интересовали господина. Ела девушка специально медленно, куда медленнее Бьякуя-самы, чтоб не поставить его в неловкое положение, которое испытывает человек, насыщающийся перед человеком, который не ест ничего. Все же ей пищи требовалось куда как меньше, чем высокому, сильному мужчине, рисового зернышка с утра не видевшему. - Дозволено ли мне спросить, как провел неделю Бьякуя-сама? – спросила, отложив хаси, и поднимая чашу с бульоном обеими руками, отпивая немного. Но после не поставила её на стол, продолжая удерживать в руках, отогревая вечно холодные пальцы, наблюдая, как господин расправляется с ужином, рассматривая чайник на подставке с углями, предназначенной, чтоб чай не остыл, пока Бьякуя-сама трапезничает. Пузатый, темно-коричневый и простой, из особой глины, придающей чаю неповторимый аромат, заботливо накрытый небольшим полотенцем-салфеткой небеленого чистого золотистого полотна. Небольшие пиалы, покрытые изнутри светлой глазурью, дожидались своего часа рядом. Молчать вместе с Бьякуя-самой тоже было приятно и легко, в этом молчании не было неловкости или вынужденности, когда разговаривать вроде бы не о чем, а что-то говорить всё-таки нужно, чтоб соблюсти приличия. Бьякуя: Он исподволь наблюдал за ней: как держит палочки, как уютно уложила в ладонь пиалу, как неспешно и аккуратно подносит ко рту кусочки, что вынимает из супа. Он изучал ее всю: как она сидит, как держит плечи и наклоняет голову, как меняются выражение лица и голос во время рассказа — от задумчивости к улыбке и обратно. Он познакомился с ней неделю назад — а сейчас впервые мог рассмотреть ее, спокойную и умиротворенную, отдохнувшую, без необходимости каждый день выживать. Даже если она не разделит его чувства, ему будет достаточно того, что она в безопасности и ни в чем не нуждается. Он позаботится об этом. Он мягко и едва заметно улыбнулся ей и принялся за ужин. Как и положено, начал он с риса, аккуратной горкой уложенного в небольшую глиняную плошку, что снаружи была матово-черной, а изнутри облита теплой терракотовой глазурью. Он не задумывался о том, как он ест, как подхватывает комочки белого, ароматного риса, как держит спину, — все это было вложено в него годами воспитания, дано с рождения. Прямая, но расслабленная спина, точные и выверенные движения, вместе с тем плавные и спокойные, без суеты. Как и его сэнка, доведенные до совершенства. Он был у себя дома, в своем доме — и это ощущалось в нем: в спокойной уверенности, в скрытом, но инстинктивно воспринимаемом превосходстве. Начав с риса, он перешел к мисо-супу, перемежая его с холодным закусками вроде суши или сасими. Он не просил ее налить чаю — ждал, когда она сама это сделает. Нет, она не была для него прислугой — она была женщиной. Он ел и слушал ее, то вникая в смысл слов, то вслушиваясь только в голос. Пока в голосе нет тревожных ноток, слова, наверное, не так уж важны, думалось ему. Но полностью пропускать ее рассказ он позволить себе не мог — ведь сейчас она рассказывала о том, что для нее важно, о том, что выделила она для себя из прошедших семи дней. Ему нравилась ее вдумчивость и медленный, неспешный темп речи, с паузами, во время которых она подбирала нужные слова, то глядя на него, то словно ища подсказки у листов нори в своей тарелке. Он слушал и наблюдал, и едва заметно улыбался — самыми уголками глаз. - Любишь играть в снежки? — улыбка стала явственней. — А что еще любишь? — он знал, что это сложный вопрос. Спроси его — он надолго задумался бы над ответом, выбирая из множества вещей и явлений. Он знал только ответ на вопрос «кого?» Услышав ее вопрос, он на мгновение задумался, размышляя, как лучше ответить и что рассказать. И рассказал немного о бумажной работе, которой порой случается больше, чем сражений; о пустых, что трижды за неделю появлялись в Обществе душ, отчего он был занят и не смог наведаться в поместье раньше, о чем сожалел и просил у нее прощения, и выражал надежду, что она не чувствовала себя брошенной и одинокой, оставшись в чужом доме с чужими людьми. Он упомянул — совсем вскользь, чтобы не смутить ее, — о том, что думал о ней. И конечно же, не рассказал о том, что думал о ней каждый день, каждый час. Еще рано. Рано. Хисана: - Конечно. С детьми весело играть, они искреннее и честнее. Перед собой и пред другими, - она улыбнулась снова, размышляя, что сейчас важнее – приличия или всё-таки честность. Подметив момент, когда большая часть блюд была съедена господином, она всё-таки решила, что настало время для чая, и, кончиками пальцев огладив пузатый глиняный чайник, налила в небольшие пиалы ароматный зеленый чай. И лишь сделав первый глоток, тихо ответила, опустив глаза. - Не что, Бьякуя-сама. Кого, - и снова умолкла, наслаждаясь его рассказом. Тем, что господин оказался совершенным во всем, не подпустив к себе пустых и близко, что успокоило её сердце более или менее. Ей важно было знать, что он не подвергал себя опасности, что не появлялось тех ситуаций, в которых потребовалась бы его сила – полная, всеобъемлющая, которую она чувствовала, даже пока он сдерживался. Но ей, пожалуй, нравилась эта сила, давящая, ощущающаяся, спокойная и ровная, неумолимая, словно весна. И собственные плавные, уверенные движения. Ей хотелось, так хотелось бы коснуться руки господина, поднести её к лицу, прижаться к теплым пальцам щекой, но она не смела. Не смела коснуться его. Кто знает, может, Бьякуя-сама сочтет её слова оскорблением… а может и нет. И всё равно – вот так сразу сказать… не дав времени на размышления?.. Она многое успела узнать о господине за то время, которое провела здесь. И о его доброте, и о внимательности. И о том, что господин в последнее время становится все сдержанней и холоднее, замыкаясь в себе. И то, что его следует защищать так же, как он защищает всех их. Хисана знала господина совсем немного. Несколько часов в Руконгае и несколько часов после – достаточно ли, чтоб прикипеть сердцем? Как оказалось – очень даже достаточно. За эту неделю Хисана узнала много о Бьякуя-саме. Но… ни капли не узнала его самого. Его, в любых ситуациях – гневался ли он, одобрял ли, улыбался ли, чувствовал ли… и ей так хотелось узнать. Защитить его от того одиночества, которым господин окружил себя. Пусть, это было и недостойно служанки, девушки из Руконгая, нищенки, взятой из милости, о чем ей не раз напоминала Ханеко или подруга той, но она всем сердцем желала… И потому с обескураживающей честностью и прямотой решила сказать – пока не поздно, пока Бьякуя-сама рядом и смотрит на неё, интересуется ею, рассказывая и о себе. Ведь другого шанса могло бы и не представиться… - Люблю Бьякую-сама. Простите… - тихо-тихо, надеясь, что её не услышат и, одновременно, услышат, запомнят. Эта неделя казалась невыносимо долгой. И у Хисаны было время обдумать свои чувства и разрывающие напополам желания — отправиться искать господина и остаться, выполняя его повеление, помогать по дому. Сердце колотилось испуганной птицей, закрытой в клетке ребер, и лишь румянец выдавал её волнение, её чувства, подтверждая слова, подчеркивая, подводя им итог. Она не знала, какова будет реакция господина на её дерзость, непозволительное поведение, но… Лучше так, лучше знание, вместо мятежной неизвестности, ранящей не хуже острого клинка. Неделя… всего лишь неделя. Неделя и рассказы слуг. Она умело направляла разговор в нужное ей русло, но мнения других недостаточно, когда желаешь узнать кого-то. Подняв пиалу с чаем и отпивая глоток, она не смотрела на господина, опасаясь увидеть в его глазах отторжение или осуждение. Был лишь золотистый, мерцающий в неверном свете свечей чай, ладони господина, касающиеся его чашки, рукава домашней юкаты… И оглушающий стук собственного сердца. Вот-вот ей укажут должное место. Вот-вот всё закончится, как волшебный, прекрасный сон. Но даже если это сон, Хисане было ни капельки не жаль… прикоснуться к мечте, на миг стать рядом – что может быть лучше и желанней?.. Бьякуя: Дыхание остановилось. В грудной клетке стало холодно и щекотно, а потом сердце оборвалось в свободный полет. Если у сердца может кружиться голова, то у его сердца она кружилась. Сладко и тягуче, немного надрывно и тревожно. А еще было страшно — ему страшно, — оттого, что слова эти могли ему послышаться, придуматься вместо тех, что она на самом деле сказала. И страх этот, смешавшись со сладким ощущением прозрачного и волной хлынувшего в сознание счастья, заставил сердце биться снова. Он не знал, что сказать. Все слова стали глупыми и неуместными. Здесь и сейчас больше могла бы сказать музыка или хотя бы жесты, но он сидел не шевелясь, глядя на нее спокойными серыми глазами, в глубине которых, если присмотреться, было то самое счастье. Ее склоненная голова и опущенный взгляд, румянец на щеках, в противовес его собственной бледности, тонкие пальчики, неуверенно сжимающие пиалу с чаем. Робкая и одновременно удивительно смелая. Он на мгновение приподнял руку, чтобы коснуться ее, но между ними был стол, долженствующий напоминать о приличиях. И он замер, не зная, что будет правильнее: сохранять их, приличия, или прислушаться к свом желаниям. Выходило, она смелее него и решительнее его. Он улыбнулся. - Спасибо тебе, — кончики теплых пальцев легко коснулись тыльной стороны узкой кисти, на которой еще осталось несколько ссадин, скользнули к запястью, мягко погладили. И он убрал руку, справляясь с нахлынувшими на него эмоциями. Он был готов кинуться в чувства с головой, но ответственность, лежащая на нем уже не один год, приучила не спешить. Он поднял со стола пиалу с чаем, поднес к губам и отпил пару глотков, успокаивая сошедшее с ума сердце. Возвратил на место. Он принял ее слова и принял ее любовь. Волна эмоций схлынула и в душе у него стало тихо и спокойно, когда пришло понимание, что теперь он имеет право сделать ее счастливой. Имеет право и ее на это разрешение. — Я ожидал услышать не эти слова. Но эти слова — самые прекрасные из тех, какие я мог надеяться услышать. Он не сказал ей, что тоже любит ее. Сама эта фраза «я тоже тебя люблю» казалась ему искусственной. Или это было оттого, что он забыл, как выражать свои чувства? Переживать их внутри себя, не спать ночами, думая о ней, — но не мочь сказать. Или не считал нужным — не словами, но делами? Когда она положила руку на стол, он позволил себе еще одну вольность — накрыл ее кисть ладонью. Простой и скромный жест, который для него обрел огромный смысл — он наполнил его теплом, желанием быть рядом, защищать ее, оберегать, закрыть собою от окружающего мира, не подпуская к ней его боль, тревоги и волнения. Он надеялся, она почувствует. Через несколько секунд он нарушил тишину, убирая руку, продолжив обычный разговор, который оборвался от таких неожиданных, но вожделенных слов. - Так тебе дети на голову сядут. Любишь детей? Хисана: Хисане не казалось её признание смелостью, скорее страхом потерять, не сказать самого главного, не успеть, как это часто бывало на улочках Руконгая. Хотя там вряд ли были бы уместны подобные слова. Как и ответ, и деликатное касание. На миг у неё потемнело в глазах. Ей не послышалось? Неужели господин тоже чувствует что-то к ней? Неужели всё-таки вопреки всякому здравому смыслу, правилам и устоям её выводы – почему она здесь – оказались верными? Она с силой, до побелевших кончиков пальцев сжала пиалу, чтоб ненароком не расплескать чай, и медленно подняла взгляд, встречаясь с его взглядом. Она не знала, чем заслужила подобное отношение. Почему в его глазах читался ответ, который не нужно было озвучивать, ответ, от которого одновременно хотелось сбежать и в то же время – подняться, обойти котацу и позволить себе обнять Бьякуя-саму, уткнуться в плечо лицом, как тогда, когда он нес её из Инудзури. Но она не позволила себе сдвинуться с места, только медленно-медленно опустить пиалу на стол. И сдержать дрожь, когда господин накрыл её ладонь своею, сдержать желание поступить так же в ответ, погладить кончиками пальцев. Только сидеть, затаив дыхание, впитывая в себя мгновения. Или это все-таки сон, а она всё там же, на улицах, в снегу, замерзает, а всё происходящее лишь видение гибнущего разума. Но нет, кажется, всё-таки не сон… Господин убрал ладонь, возвращая беседе былую непринужденность и отвлеченность, за что Хисана была ему бесконечно благодарна. За то, что он владел собою в куда большей мере, чем она, даруя ей успокоение и уверенность. Отставив опустевшую посуду обратно на поднос, она размышляла, что ответить. Наверное, именно сейчас следует рассказать ему о сестре и о проступке, совершенном давным-давно, но до сих пор терзающим сердце. Даже если рассказ отвратит от неё Бьякуя-саму, она не может ответить на честность – бесчестием и обманом. Это сродни подлому удару в спину. В ту самую спину, которую она хотела сберечь, а значит – никакой жалости и милости к себе… - Да… дети – лучшее, что может случиться в жизни, - негромко сказала, опуская взгляд, изучая темную поверхность котацу. – В вашем доме они в безопасности и могут беззаботно веселиться. Это… чудесно, Бьякуя-сама, - она задумчиво огладила пиалу по грани, ведя линию. – Господин, я… не имею права просить, но… - ей невероятно трудно было сказать, даже труднее, нежели о чувствах. – Позвольте мне возвращаться в Руконгай, - она сжала пиалу, но так и не подняла, чтоб отпить, надолго умолкнув, собираясь с силами, чтоб рассказать. – Когда я только попала в Общество Душ, со мной была сестра. Совсем ещё дитя, которое я была обязана защитить и вырастить. Но… в Инудзури трудно выжить в одиночку, особенно когда на руках младенец… - она оставила чашку в покое и сцепила ладони в «замок». – Я недостойна вашей доброты, Бьякуя-сама, и вашего хорошего отношения. Ведь я оставила сестру там, на одной из улиц, подбросив её к какому-то дому, и сбежала. Этому поступку нет оправдания, как и мне. С тех пор всё свободное от работы время проводила в попытках отыскать её, но… Руконгай велик… - с оттенком горечи поведала. – Прошу, позвольте мне искать её, когда моя помощь по дому будет не так нужна, Бьякуя-сама. Я так виновата… и перед вами, и перед нею, не достойна называться сестрой, но должна отыскать её… - сердце болезненно колотилось, сжимаясь от страха и от жгучей вины, но прощения она не просила. Этот поступок не имел оправданий, не имел прощения, и всё же Хисана надеялась, что Рукия хотя бы не проклянет её за то, что она сделала… Вердикта господина она ожидала, как приговоренный ожидает казни на эшафоте, побледнев, сжав губы и ладони… Бьякуя: Он готов был выполнить любую ее просьбу. Что не противоречит здравому смыслу и не поставит под сомнение честь Дома Кутики. Он понимал, что ее принятие в Дом будет сопряжено с большим сопротивлением со стороны почти всех членов Дома, поэтому ее чистота и порядочность в этом вопросе играли далеко не последнюю роль. Да, даже несмотря на те сильные чувства к ней, что живут в нем, он не мог не понимать ситуации. Любую другую ее просьбу он готов был кинуться выполнять тотчас же. Его смутило ее поведение. Так себя не ведут, когда хотят просить о мелочи. Усилие, с которым она начала свою просьбу, заставило его невольно выпрямить спину и расправить плечи. Первая мысль, тут же пришедшая в голову, была о том, что она попросит оставить ее в покое; заговорит о статусах, о пропасти между ними — как тогда, в Руконгае, боясь, что измажет его хаори, — о мнении окружающих и, одумавшись, попросит забыть ее слова. Даже у бедняков есть честь — и быть может, для нее честь состояла именно в этом. Она сидела с опущенной головой, боясь взглянуть на него. И это было к лучшему, потому что, когда он услышал ее просьбу, выражение его лица тут же изменилось. Исчезла мягкость и спрятанная в уголках глаз улыбка — он опять стал тем, кого знали как капитана Шестого отряда. Он не перебивал, давая ей сказать все, что она хотела, все, что у нее было. А глаза его не отрывались от ее рук: маленьких, хрупких, бледных и нервно, до отчаяния сжатых в «замок». Он слушал ее несколько рваный рассказ, дававшийся ей с трудом и болью, и уже знал, что просьбу эту выполнит. Пока еще только смутно представляя как, но продумывая варианты. От Сэйрэйтэя до Инудзури не меньше недели пути, это если передвигаться очень быстро, значит, вариант о том, чтобы просто отпустить, отпадал. Сопровождать ее? Невозможно — у него нет столько времени. Тогда охрана? Дать ей тех, кто использует сюмпо? И кто-то будет нести ее на руках?! Он испытал неведомое доселе чувство: резкий укол в грудной клетке. Чувство это на несколько мгновений выбило его из колеи, не давая связно мыслить, пока он не понял его суть. Научившись любить, он научился ревновать. Он оторвал взгляд от ее аккуратных кистей и посмотрел в лицо — как думал он. Но увидел только макушку, со звездочкой рассыпающимися волосами. Тогда он снова потянулся вперед, накрыл ее плотно сжатые ладошки своими и несколько секунд молчал, просто поглаживая большим пальцем правой руки ее большие пальчики. - Мы найдем ее, не переживай. Если ты позволишь мне помочь, — последнюю фразу он проговорил с некоторым нажимом, отчего она вышла скорее требованием, а не вопросом. Он не собирался куда-либо отпускать ее одну — тем более в далекий и совершенно дикий Инудзури. И он привык, что его слушают и слушаются. Хисана: Она недоверчиво подняла голову. Медленно-медленно, скользя взглядом по касающейся её сомкнутых рук ладони, вдоль узкого прекрасного запястья с проступающими голубоватыми венами, вдоль рукава юкаты и до плеча, до рассыпавшихся черных волос, заглядывая в серьезные, потемневшие глаза. Позволишь помочь… его слова были похожи на приказ, и отказом она наверняка оскорбила бы его. И тон – непререкаемый, уверенный. Словно господин уже всё решил. За неё, за себя. Противиться не хотелось, но Бьякуя-сама давал ей так много… слишком много, по её скромному мнению. - Благодарю, господин мой, - сказала, давая понять, что принимает его решение. Тепло его ладони, отогревающей, нежно поглаживающей его руки. Хисана наклонилась, уткнувшись в эту ладонь лбом, не в силах пояснить словами чувства, охватившие её самое. Боль, надежда, радость и счастье, тугой ком вины и ощущения, что она не должна была просить, недостойна просить большего, и без того одаренная им сверх меры, сплелись в единое целое, отчего кружилась голова. Она не знала, сколько времени просидела вот так, может несколько секунд, а может целую вечность, но все же в какой-то мере совладала со своими эмоциями и поднялась. - Простите меня, Бьякуя-сама, - тихо сказала. – Я снова веду себя недолжным образом… Вдохнув и выдохнув, она осторожно расцепила пальцы, высвободив одну руку, осмелившись кончиками пальцев погладить господина по тыльной стороне ладони. - Я должна убрать посуду, господин мой, и вернуться в дом для слуг, - может, для неё эта посуда была лишь поводом, чтоб сбежать ненадолго, попытаться восстановить душевное равновесие, пошатнувшееся в основах. Аристократы ведь выше, а она девушка из низов, им недолжно общаться вот так… свободно, спокойно. На равных. Аристократов не должны волновать переживания и чувства черни, а он стал поверенным её души и сердца, отданного ему. Более того, он принял её чувства, не оттолкнув, не поставив на место, а шагнув навстречу, что отдавалось терпкой болью в груди, приятной болью, волнующей до глубины души. И всё же пропасть меж ними оставалась. Её поведение должно быть безупречным, настолько, чтоб никто не посмел подумать о её происхождении. А для этого придется много учиться – ходить, говорить, держаться в обществе и вне его, ни жестом, ни словом не бросая тень на него, учить письмо и высокую речь, музыку, всё то, что благородные девицы в её возрасте знают лучше, чем самих себя, закованных в девять слоев шелковых одежд. И чем благороднее девушка, чем торжественнее выход – тем больше на ней шелка, из-за чего они напоминали скованные самими собой и обществом фарфоровые куклы с презрением в холодных глазах и высокими, тяжелыми голосами. Тяжелыми, как звон золотых браслетов на их запястьях. И если для того, чтоб быть рядом с господином, ей придется вести себя так, то это лишь малая плата за это. Если вообще для неё возможен такой вариант – быть рядом с ним, оберегать и заботиться, дарить все свои чувства… А если это невозможно, то просто находиться подле. Следовать за господином тенью, если он позволит и примет подобное – прямой и честный, как удар клинка… Бьякуя: Он встретил ее взгляд, медленно поднявшийся вдоль его руки. Васильковый, глубокий, растерянный оттого, что он предлагал ей больше, чем она готова была принять. Он снова спешит? Слишком много предлагает? Слишком щедр? Он не хотел делать ее обязанной ему — только не ее. Только не того, кого любишь. Что если она откажется? Она согласилась. Он хотел погладить ее по волосам, пока она, опустившись к столу, приникая лбом к его ладони. Вес ее головы давил на руку, прижимая к столешнице, и от этого она казалась близкой, ближе, чем когда он обнимал ее между снежных сугробов. Как тогда, когда он нес ее на руках, прижимая к себе. Тогда мышцами рук и спины он ощущал ее вес, а грудью — ее тепло. И эти ощущения он вспоминал неделю, что провел без нее. Это прикосновение светлого лба, беспомощное, в поисках ответа на свои вопросы, в попытке справиться с эмоциями внутри ее души — он запомнит эти мгновения — или минуты — и заберет тепло ее лица на своей ладони, когда завтра утром снова покинет поместье, чтобы вернуться в казармы. Он не коснулся ее волос, чтобы не мешать ей, не выдергивать ее из ее внутреннего мира, где сейчас, вероятно, между собою боролись чувства. Просто прикрыв глаза, он сидел, не шевелясь, ожидая, когда она справится с собой, — и не желая, чтобы наступал момент, когда она наконец отнимет лоб от его ладони. - Конечно, — едва заметно улыбнулся он, позволяя ей делать ее работу. Наблюдая за ее движениями, за ее бледными руками, которые особенно притягивали его взгляд. Ему хотелось прижаться губами к ее теплой ладошке и замереть так же, как она несколькими минутами ранее. Но он лишь продолжал наблюдать, понимая, что, как и ему, ей надо разобраться в себе, получить передышку, чтобы накатывающие одно за другим чувства не накрыли с головой, не давая вздохнуть. Когда она собрала посуду на поднос, он поднялся из-за стола и раздвинул сёдзи, выпуская ее из комнаты в зимний и звездный вечер. И довел ее до крыльца. - Завтра утром я снова возвращаюсь в казармы. Но домой постараюсь вернуться как можно быстрее — через день или два. За это время я придумаю, как лучше исполнить твою просьбу. Приятных тебе снов. Он стоял на крыльце, провожая взглядом хрупкую фигурку, пока она не скрылась из виду за сугробом, и зная, что сегодня она снова будет ему сниться — как каждую ночь до этого. Затем развернулся и ушел к себе. Хисана: Он отпускал её, оказавшись не в пример терпеливее иных аристократов, берущих всё, чего хотят и тогда, когда хотят. Отпускал, проявляя уважение, что оказалось новым для неё. В Руконгае уважают лишь силу и право сильного, и перед ними же склоняются, но здесь были иные правила. Будто она оказалась в другой вселенной, непривычной, далекой, со своими правилами, которые ещё предстояло постигнуть полностью. - Благодарю, господин мой, - на поднос оставалось переставить лишь чайник и чашечки, расположив их так, чтоб вес распределился равномерно по всему подносу. Она не смотрела в его сторону, и все же ощущала взгляд внимательных серебряных глаз на коже, будто бы невидимым пером скользящий вдоль запястий, то поднимаясь выше, то опускаясь ниже. Поднявшись, Бьякуя-сама предупредительно раздвинул сёдзи, и она вышла в морозную, зимнюю ночь. Легкий морозец пощипывал щеки и ладони, дыхание вырывалось изо рта облачком белоснежного пара, чтоб истаять через несколько мгновений, оседая незримыми капельками вокруг. - Я буду ждать вас, господин, - негромко ответила. – Благодарю. Пусть сон ваш будет крепок, Бьякуя-сама, - поднос не позволил бы выполнить кайрэй, потому Хисана ограничилась лишь почтительным кивком, спускаясь по лесенке в четыре ступеньки и обувая ставшие привычными дзори. Она не оглядывалась, но всё так же, как и там, в комнате, ощущала его внимательный взгляд, провожающий её. Взгляд, от которого в груди растекалось медленное и уверенное ровное тепло, придающее сил и знания, что ради того, чтоб он лучился теплотой и счастьем, она сделает всё… Дежурящая на кухне Марико любопытно разглядывала её исподтишка, отмечая и румянец на щеках, и легкую мечтательную улыбку, освещающую лицо изнутри, и несколько более медлительные движения… В спальню Хисана вернулась совершенно, невозможно счастливая, начисто позабыв колкие слова Ханеко. Вспоминая каждое мгновение, проведенное рядом с господином. Каждое ненавязчивое, деликатное касание, каждый жест, каждую мелочь… это казалось ей таким важным, таким необходимым. Совершенно неподобающе накрывшись одеялом с головой, свернувшись маленьким, компактным клубочком и зажмурившись, она засыпала с улыбкой на губах. Впервые за всю неделю – спокойно. И, проваливаясь в сон, видела такие дорогие глаза, шепча: - Бьякуя-сама…