Время

– Просто, может быть, все равно уже поздно? – произнес Аччан. – Ты ведь и сам сказал про возраст. С конца их предыдущей встречи прошло чуть больше двух суток. Имаи как следует подсчитал эти часы, перекидывая их то в одну, то в другую сторону. Он вдруг понял, что за последние девять лет еще ни один временной отрывок вне гастрольных сеток не проходил перед ним в такой осознанной четкости. Тот вечер, та ночь, то утро; потом остаток дня, проведенный дома в каком-то сплошном мареве, наступившем после правдоподобных обкатанных объяснений; снова ночь с чересполосицей тревожного сна и свинцовой полудремы; ранний подъем, поездка в связи с парой финансово-договорных дел, непонятным образом занявшая весь день; незапланированный вечер в слишком большой компании знакомых, который он решил прервать пораньше, чтобы выкроить из этой свистопляски хоть какой-то осмысленный отрезок наедине с собой; возвращение домой посреди ночи с ночевкой в «берлоге», не беспокоя Каори; слишком раннее пробуждение, будто какая-то сила выкинула его из тьмы, наполненной хаотичными обрывками снов. Всё это время – все эти условные деления на условном циферблате, маячившем на задворках его сознания, – он подсчитывал. Машинально, сам не зная зачем. Он не знал также, почему несколько часов без дела пробродил по дому и почему решил около полудня, что именно теперь наконец можно позвонить Аччану. «Здравствуй. Я могу сейчас приехать? То есть… минут через сорок?» – «Приезжай… Через час». – Да нет же, я имел в виду совсем другое… Что приоритеты, в общем, давно обозначены… – Имаи, как обычно, говорил с медленной расстановкой, взвешенно, стараясь подобрать верные слова. – И раз так, то довольно глупо думать о том, какой ярлык – гипотетически – могут на них повесить… – А твои приоритеты – это…? – ровным голосом, без тени саркастического подтекста уточнил Аччан. Он слушал не мигая, будто держал наготове ручку и готовился записывать за ним в блокнот. Вот-вот начнет слегка кивать в знак внимания. – …и еще глупее самому начинать задаваться вопросом «а как это правильно называется», – подчеркнуто проигнорировав реплику, закончил мысль Имаи – и тут же произнес с усталым успокоением, как бы сдаваясь безоговорочно и сразу, задолго до начала любых сражений: – Слушай, ну перестань. Перестань, я тебя прошу. Он перебрался на пол и положил руки и голову на колени Атсуши, чувствуя, как от этой близости все то темное, смутное и досадное, что уже снова успело взяться непонятно откуда, растворяется и исчезает без следа, словно уходя в какую-то невидимую воронку. – Что ты опять вокруг себя возводишь, Аччан? Зачем тебе эти твои доспехи? Если ты хочешь мне сказать, что я… Но начало фразы совпало с ответом – неуверенным, раздумчивым: – Я ничего не возвожу. Я просто… отвык, наверное. Он почувствовал, как рука Атсуши осторожно опустилась на его волосы. Сказал: – Насчет моих приоритетов – сам знаешь, что два года назад они очень серьезно расширились. Но ты остался там, где был всегда. На своем месте. Хисаши прекрасно помнил то, как началось это «всегда», и весь бешеный калейдоскоп их первых лет – тех, что стали по-настоящему первыми. Конец 85-го и 86-й, когда они не могли оторваться друг от друга, жестко и болезненно усмиряемые собственной плотью – если не ее голодом, то ее насыщением – чуть ли не в каждый момент времени; ощущение счастья с песком в глазах. 87-й – все еще не в состоянии надышаться, все еще обжимаясь в каждом темном углу и осваивая во всех временных обиталищах каждый фут площади, где только можно было лечь, встать, прислониться – вдвоем, слившись. 88-й, когда постепенно становилось понятно, что вечно так не будет, а будет только как-нибудь иначе. Как там говорится – «любовь живет три года»? – Конечно, я остаюсь на своем месте, – сказал Атсуши, едва ощутимо блуждая кончиками пальцев по затылку Имаи, по его шее, лбу. – Я у нас работаю центровым. Поэтому… А Имаи, слушая его, все еще думал о 89-м, когда время, проведенное врозь, впервые сложилось в несколько месяцев; у Аччана появились новые привычки и новые способы проводить досуг, выросшие из старых обыкновений. Хисаши понял и принял изменения: он и сам был настроен схожим образом. Кроме того, новые правила игры не в пример лучше согласовывались с их статусом и жизненным распорядком. Потом был конец одного десятилетия и начало следующего, и тогда на сцену вступила суровая реальность, с чего-то решившая показать Аччану, – вернее, им обоим, – как оно бывает. И чем дальше оказывались берега, к которым уносило тогда Атсуши, с тем большим отчаянием он пытался хвататься за него, Имаи, – парадоксально, и, разумеется, безуспешно. Бессмысленно и мучительно. Спорадический жадный секс тоже был мучительным. То, как триумфально они оба катились в свои персональные тартарары, по дороге умело осуществляя планомерную творческую деятельность, казалось чем-то очень сюрреалистичным, – Имаи уже тогда мог оценить весь гротеск ситуации. А в 96-м кто-то, кому явно надоело за ними наблюдать, словно бы нажал на «паузу», размышляя, что делать дальше… Впрочем, это уже плоская чушь. Наверное. – Ладно тебе, Аччан. Сам-то ты далеко не всегда мог сказать, что больше нигде себя не мыслишь. Атсуши промолчал. 96-й. «Мне уже не нужна никакая сиделка». – «Так отошли ее, в чем проблема». «…Хисаши, я же сказал, что сиделка мне не нужна». – «Это я, что ли, похож на сиделку?..» И так далее, и тому подобное, в том же незамысловатом духе. Несмотря на все мелкие бытовые нестыковки, сложности со временем и организационные проблемы, те дни стали очень светлыми и тихими. И когда Имаи, убедившись в полном возвращении самостоятельности Аччана, окончательно переселился обратно к себе домой, это настроение, возникшее там, где были они вдвоем, никуда не ушло – оно осталось с ним, хотя встречи наедине с Аччаном прекратились совсем. В последующие три-четыре года, пролетевшие очень быстро именно благодаря этому спокойному единообразию, ему не раз приходило в голову, что теперешнее состояние вещей хорошо подходит под понятие «гармония». И еще – что именно это и называется «все кончено». В последнем он был уверен до тех пор, пока Атсуши не позвал его на разговор с глазу на глаз, в ходе которого сказал, что хотел бы «искать дальше» и «выйти, хотя бы на пару лет». И попросил: «Пожалуйста, давай вместе подумаем о том, как затормозить без юридических последствий». Хисаши, оказывается, еще ни разу в жизни не чувствовал, как земля уходит из-под ног. Аччан, ну подожди… Постой… Давай ты отдохнешь. Или… давай прощупывать зарубежную почву. Мы же собирались. Ты писал что-нибудь новое в последнее время? Музыку? Ты мне все показываешь?.. Прости… может быть, тебе нужно больше простора для решений? Больше влияния? Или тебе не нравится, куда мы движемся? Давай что-нибудь с кем-нибудь замутим, хочешь? Скажи, хочешь?? – Опять злишься? – Пересаживаясь так, чтобы прислониться к ногам Атсуши спиной, он мимоходом взглянул на его склоненное вниз лицо. Всякий раз, когда Имаи видел его после самого небольшого, хотя бы несколько дней длившегося перерыва, зыбкость не защищенных гримом черт на короткий миг заставляла замирать. Пускай лишь на долю секунды, но всегда, неизменно. В те давние годы, когда он мог долгими минутами смотреть на вздремнувшего в постели Атсуши, от этой уязвимой нечеткости заходилось сердце, – так, что трудно было вздохнуть. А когда Аччан просыпался и, моргая, медленно фокусировал на нем взгляд своих глаз, – просто выделяющихся на бледном лице, просто темных, просто устремленных на него, Хисаши, – он думал, что «потемнело в глазах» – это про них обоих, всегда про обоих… Имаи усмехнулся. Сплошные идиомы. Идиомы, как показывает жизнь, всегда к нашим услугам. Они точны, верны и постоянны. Вот только обозначаемая ими реальность испаряется, утекает сквозь пальцы, тает как дым… что там еще? – C чего ты взял, что я злюсь? – произнес Атсуши. – И почему «опять»? …Тогда все обошлось, распада не произошло. Они действительно что-то замутили, что-то там прощупали и что-то изменили. Аччан же позднее обронил в разговоре, что не ожидал от Имаи «такой сильной реакции в таком… личном ключе», когда сообщал ему о своем желании уйти. И после этих слов уже Имаи подумал, что ему самому, пожалуй, по большому счету тоже безразлично, в чьей компании играть музыку и расслабляться за выпивкой. Когда впоследствии он вспоминал о том своем состоянии, затянувшемся не на один год, ему становилось крайне не по себе при мысли о том, во что оно могло вылиться, – для него самого и для них для всех. Однако махина под названием B-T уже чуть ли не на автопилоте продолжала путь по налаженным рельсам. Хиде и Юта с Ани-саном пережидали странный период безвременья со спокойным пониманием. Что же касается Аччана, то его личный квест, наряду с творческими успехами, ознаменовался переходом на особый уровень: «бывшая-модель-и-актриса», «занимается-дизайном», познакомились на вечеринке по случаю премьеры чего-то там, – вариаций в таких случаях, кажется, и не бывает. – На самом деле – нет, я не думал, что ты злишься… Не слушай меня. – Имаи несколькими мелкими движениями придвинулся к нему еще теснее, откидывая назад голову. – Все это глупости. Ерунда. «Жена Аччана». Полный двенадцатилетний цикл – и снова это невозможное, бессмысленное словосочетание. Странно, но он никак не мог запомнить лица этой женщины: она все время виделась ему как-то издали, даже когда Имаи подходил к ней с поздравлениями на свадебном приеме. Да и позднее, при редких встречах, когда они обменивались ничего не значащими вежливыми фразами, весь ее облик словно бы дробился, распадался – «в духе кубизма», как думал он, сидя наедине с собой за бутылкой бурбона и смеясь непонятно над чем. Единственное, что Имаи, кажется, видел ясно, – это то, как в общении с ним к ее обычной любезности со временем добавились тщательно вымеренные микродозы легчайшего презрения. Имаи не хотел думать о деталях того, с чем это могло быть связано. Он вообще старался отгородиться от любых дополнительных сведений, так как чувствовал, что эта ноша все же становится ему не по силам. Самым простым оказалось не всматриваться в глаза Атсуши: тот, кажется, и сам решил по возможности облегчить ему задачу. Гораздо труднее было не ловить реплики ближайших соратников – особенно те, что действительно были самыми короткими и самыми тихими, при этом странным образом просачиваясь сквозь стены, за которыми находился он, Имаи: «сильна, что тут скажешь», «если б только это», «Аччана жаль», «опять попал», «да как же он их выбирает…» Вот и все, что было нужно – тем более что картина, в сущности, сводилась к нескольким элементарным в своей банальной неприглядности фактам: немножко-беременность, временная эйфория и выход из нее, снова беременность, обоюдное раскрытие карт. О последнем Имаи знал лишь то, что оно состоялось каким-то совершенно чудовищным для Аччана образом. Больше ничего знать об этом он не хотел. Позже были благополучные роды. Еще чуть позже – потухший взгляд Атсуши Сакураи, похожего на собственную тень. По-видимому, его мысленное возвращение в предыдущее десятилетие и готовность на любые условия лишь обернулись против него же – в самой насмешливой и жестокой манере, очень характерной для того, что любят называть фатумом, роком и силами судьбы. – Нет... Это не ерунда. Совсем. – В голосе Атсуши зазвучала отстраненная горечь. Девять лет назад: 2006-й, когда все они едва виделись друг с другом. Это было в гостинице, во время одного из ежегодных мини-туров, незыблемых и неотменяемых. Тогда Аччан, шатаясь, ввалился к Имаи в номер, захлопнул за собой дверь и без единого слова полез к нему под одежду, но быстро оставил неловкую возню, сделал несколько тяжелых шагов вглубь комнаты и нагнулся над письменным столом, опершись на локоть и резкими движениями одной руки пытаясь расстегнуть брюки. «Ты что? – с трудом выдавил из себя Имаи. – Что с тобой?..» Он действительно был ошеломлен: сказать, что все это шло сильно вразрез с создавшейся между ними к тому времени атмосферой, значило не сказать ничего. «Хочу… чтобы ты… меня выебал», – севшим голосом, словно спотыкаясь о каждое слово, проговорил Атсуши. Обернулся через плечо. – «Неужели… н-непонятно? Или ты… предпочитаешь… чтобы я?.. Тебя?..» В его глазах блестели злые слезы. Имаи тогда выпроводил его в коридор, доволок до лифта и вернулся обратно. Зачем-то запирая дверь, вдруг заметил, как трясутся руки. Через день, уже в другом городе, Атсуши пришел опять, абсолютно трезвый. И остался на несколько часов. Потом были три встречи в Токио, по желанию Атсуши проходившие в гостиничных номерах, максимально серых и обезличенных – видимо, так тоже выбрал он. Имаи не стал уточнять. То, что происходило на этих свиданиях, вызывало странные ассоциации с пьяными потасовками на кулаках и оставляло его абсолютно вымотанным. У этого измождения было очень мало общего с приятной усталой удовлетворенностью: оно только опустошало, ничего не оставляя и не принося взамен. Он никак не мог избавиться от чувства, что пользуется невменяемым, чуть ли не бессознательным состоянием этого неуловимо изменившегося человека, – несмотря на все его сдавленные «ну же, ну», на захлебывающиеся «еби меня сильнее» и ритмичными пунктирами прерываемые, приглушенные «затрахай меня до смерти»; несмотря на твердые сильные звуки, с которыми его тело билось о тело Имаи; на бессвязные выкрики, на почти пугающие судороги его оргазмов, – и даже на его лихорадочное нетерпение в те моменты, когда он, меняясь с Имаи ролями, размашистыми длинными рывками вталкивался в него с надсадными, какими-то утробными стонами, будто бы загоняемыми внутрь, а не вырывающимися наружу... Имаи не смог бы внятно объяснить, почему то, что некогда сводило с ума и молниеносно возносило в заоблачные выси, теперь вызывало лишь стойкое ощущение неправильности происходящего, – это просто было так. И когда Аччан прислал очередную смс, в которой назначал время и место, Имаи ответил: «Давай больше не будем». И вдогонку: «Пойми». После продолжительной паузы, во время которой он прикидывал, что напишет дальше, и в конце концов все-таки решил набрать номер Аччана, от того наконец пришло сообщение, – последнее не только на тот день, но, как оказалось, и на гораздо более долгий период времени, – где было одно слово: «Извини». – Прости. Он еще не успел понять, что именно услышал, как Атсуши опустился на пол рядом – не разрывая соприкосновения с ним, не убирая с него рук, невесомо держась за него – и прижался лбом к его плечу. – Пожалуйста, прости меня. За все. Имаи хотел что-то на это сказать, но не смог. Потому что потом, после эсэмэски Аччана, был период пустоты, а затем начались рабочие моменты, диалоги в умеренно шутливом дружеском ключе, обоюдные улыбки. Почему бы и нет, какая теперь разница. Как известно, со дна – только вверх. Согруппники вздохнули с явным облегчением: «Кажется, разобрались между собой. Вот и отлично». Ребята, такие надежные, такие славные в своем неравнодушии. Они ничего не поняли. Впрочем, Имаи тоже решил думать, что так оно и есть, все верно: разобрались – ну и замечательно. Теперь можно – нужно – переключиться. Аччан, судя по всему, придерживался того же мнения. Снова взаимопонимание, снова то, что называется гармонией и равновесием. Фесты, разъезды, общение, – это ведь и в самом деле составляло содержание жизни и все поглощало. Вскоре далеко позади остался и тщательный выбор тона для простого вопроса «как дела». Теперь этот самый вопрос надо было задавать походя, как ни в чем не бывало, – только так и никак иначе. «Посмотрите на него, с утра уже готов». «Расскажи лучше, где ты взял эту розовенькую футболочку». «Вот и отлично». Кроме того, в редкой веренице своих временных отвлечений Имаи наконец наткнулся на кого-то, чье присутствие в доме не тяготило его даже днем. «Бывшая-модель», «занимается-дизайном». Он понимал, что испытывает судьбу, и в глубине души, пожалуй, даже ждал некоего безжалостного катартического противостояния, которое все расставит по местам. Но судьба обошлась с ним несравненно милостивее, чем с Атсуши. Новое понятие о смысле, появившееся в жизни Имаи на следующий год после 25-летия первого любимого проекта, сразу открыло перед ним новые горизонты свободы, ранее недоступные и неизвестные. «А ведь это полная противоположность тому, что произошло с Аччаном», – думал он. И чувствовал благодарность к Каори. Улыбающийся Аччан. На фоне затянувшейся до неприличия судебной тяжбы, финансовых пересчетов, многостраничных соглашений, внезапно назревшей необходимости «серьезно решать, что вы будете дальше делать с лицом», внезапных эпизодических проблем с голосом, быстро и неожиданно атакующих и пока так же быстро исчезающих, – немногословный, задумчивый и спокойно улыбающийся Аччан, будто бы знающий что-то такое, чего не знают другие. Видимо, вот так некоторые люди и достигают предназначенной им ступени просветления: проходя через специально подобранные для них испытания. Именно это, глядя на него, часто думал и он, Имаи. Немыслимо, но факт. Имаи наконец обрел дар речи. – Атсуши, замолчи. Замолчи, замолчи… * В спальне Имаи не торопясь раздевал его, время от времени останавливаясь, чтобы удобнее было продолжать неспешные поцелуи, один от другого, как звенья цепочки. Не отрываясь от рта Атсуши, сомкнул ладонь на его наливающемся горячей тяжестью члене и, делая медленные движения вверх-вниз, стал губами ловить неровное прерывистое дыхание. С трудом отстраняясь, увидел, как приподнимаются ресницы Аччана. Его полный жажды взгляд, подернутый дымкой и в то же время странно пронзительный, – такой знакомый. Уже забытый. Имаи сбивающимся голосом произнес: – Как ты хочешь? – Я хочу так, чтобы с тобой, – ответил Атсуши. – Я не могу без тебя больше. Пока Имаи снимал с себя одежду, Аччан ждал, лежа на кровати и подперев голову ладонью. Потом, встречая, прильнул к нему всем телом, обнимая за плечи, сплетаясь ногами, – шепотом повторяя «иди ко мне, ну иди», как будто еще не чувствуя, не осознавая, – но, словно опомнившись, вынырнув на поверхность, потянулся из-под него куда-то в сторону и вложил ему в руку маленький флакон, распечатанный, почти не начатый. Имаи, отстраняясь, опустился на свободную часть кровати рядом с Атсуши. Попросил: «Повернись спиной». Тот, не говоря ни слова, перекатился на бок. Хисаши, обхватив его сзади за плечо, придвинулся к нему, казалось, уже так близко, как только было можно, потом приподнял за бедро, привлекая к себе почти вплотную, и теперь Аччан полулежал на нем, вжимаясь в него спиной, время от времени слегка поводя головой с чуть слышными дрожащими вздохами, будто находясь в каком-то полусне. Входя в него, Имаи почувствовал, как тело Атсуши, несмотря на гель, сжимается вокруг в тесном пульсирующем спазме; услышал начало непроизвольного возгласа, тут же оборванного; остановился. «Всё, всё… Прости, я не…» Переждать, касаясь губами солоноватой кожи, уже покрытой испариной, – того места на шее, где так явственно и часто бьется пульс. Начать осторожно двигаться глубоко внутри, крепче прижимая к себе. Дождаться, когда он начнет подаваться навстречу, уже не сдерживая голоса, – и устремиться в него, как в водную глубь, дальше, ближе, вдыхая его запах, целуя его плечи и волосы, теряя всякие ориентиры реальности от того, как он с ожиданием поворачивает к нему лицо, прикрывая глаза; нетерпеливо выгибаясь, тянет его к себе отведенной назад рукой; ахает при каждом его движении, как от чего-то никогда прежде не испытанного, невозможного, – и вот уже торопливо шепчет что-то на самом пике дыхания, проглатывая звуки, нечетко, словно из последних сил; хватаясь за него, впиваясь пальцами, – «не отпускай меня, только не отпускай», – и Хисаши кончает вслед за ним, вцепившись в него намертво, готовый раствориться, исчезнуть, в нем, вместе с ним. Потом он лежал, чувствуя голову Атсуши у своей груди, и прислушивался к его дыханию, из горячечного ставшим спокойным и размеренным. Через некоторое время очень плавными, очень тихими движениями приподнялся и, опершись на локоть, стал рассматривать лицо Аччана, спящего неглубоким сном. Улыбнулся своим воспоминаниям. «Ну ты все-таки даешь. Надо же так отрубаться. Хорошо еще, с ходу храпеть не начинаешь». – «Да это с твоим организмом явно что-то не так, а не с моим...» Ему сейчас казалось, что те случаи, когда дело шло по другому сценарию, можно было пересчитать по пальцам. Например, тот день в 85-м, когда Аччан не шелохнувшись лежал на спине, опустив ресницы, а он, Хисаши, медленно целовал уголки его глаз и виски, не узнавая ни самого себя, ни такого вот Аччана – вообще ничего больше. Или другой раз, близкий по времени к первому, когда Хисаши нарочито беззаботно – и катастрофически неловко – посмеивался и нес какие-то глупости, ерзая и взглядывая на Аччана снизу вверх, а тот просто молча смотрел на него, испытующе и чрезвычайно серьезно, и осторожно убирал с его лица слипшиеся от пота пряди… …Веки Атсуши дрогнули. Надо же, прямо сидишь и ждешь, когда забрезжит над горизонтом, подумал Имаи, пытаясь смеяться над собой. Ну, вот и оно, черное сияние светил за неверной завесой переливчатых туманов. Пригодится для работы, немедленно запиши, а то забудешь. Атсуши сонно поморщился и потер глаза ладонями. Щурясь, исподлобья посмотрел на Имаи. Протянул руку и легко коснулся его лба над левой бровью. «Твоя родинка – почему ты ее всегда замазываешь?» – Зачем ты ее всегда замазываешь? Этот вопрос он слышал от него регулярно. В последний раз – лет двадцать назад. «Да так… Почему всегда? Не всегда». – Не всегда, как видишь. Больше не буду. Аччан улыбнулся, зажмурившись и качнув головой в ответ на какие-то свои мысли. Сделал движение, чтобы подняться, и скользнул взглядом по настольным часам. Улыбка заметно потускнела. Заметно для Имаи. – Скажи… – Атсуши замялся, словно не решаясь продолжить. – Ты… не спешишь? Как у тебя со временем? Волнение Аччана могло показаться совершенно излишним: день пока даже не клонился к сумеркам, времени было еще совсем мало. Время просто шло. Шло и проходило. – Не думай об этом. Время есть. – Имаи привлек его к себе, сжимая в объятьях. – Времени много, не беспокойся. Пожалуйста, Атсуши. Не беспокойся…