"Картинные" страсти

Он был рамой. Рамой для картины. О нет, Он, конечно, не сразу достиг таких высот, не сразу красовался в Третьяковской галерее, не сразу встретил Её. В детстве Он был обычной доской, оторванной от материнского ствола частью, но уже тогда Он был уникален. Мастер смотрел на него с любовью и хвалил, какой же Он красивый и милый. Так из Него решили сделать нечто особенное. Он путешествовал в другую страну, где должен был начать свой путь. Мастерская обнажала его душу, срезая лишнее, убирая заусеницы в его взгляде на жизнь, шлифуя мнения, придавая форму, необходимую окружающим. Он с радостью поддавался переменам, ведомый рукой Мастеров. Впитывал краску, приобретая базовый облик, затем совершенствуясь. Глубокий элегантный цвет, изящные выверенные линии, полные мужественной лаконичности и четкости. Он первым привлекал взгляд среди остальных рам, и был этим чертовски горд, поблескивая тонкой серебряной полосой отделки. Его жизнь казалась ему стремительной, его раз за разом выбирали из всех, в нем висели разные картины… пока наконец его не отправили в турне в Третьяковскую галерею, где искусствовед, завопив «какое кощунство», убрал из него какую-то бумагомарательскую картинку, которая имела дурной болтливой истеричной простушки, и день за днем заставляла Его не то чтобы краснеть, но поблескивать алыми гневными отблесками точно. В галерею приходило новое редкое полотно. Оформление для полотна должно было быть достойным. Он слегка нервничал, осознавая, что от первой же встречи зависит то, будет ли Он избран. Сможет ли Он наладить мужскую дружбу с ним? Сможет ли Он очаровать её, если это будет дама? Ему почему-то казалось, что это обязательно должна быть дама. Какая-нибудь аристократичная чопорная дамочка, на которой изображены костры инквизиции. От этих мыслей Он невольно тускнел, но все равно был полон решимости стать лучшим, чтобы родители – Мастер и та, из чьей утробы Он появился, гордились им. И вот долгожданный момент. Полотно принесли в мастерскую, обернутым в черный шелк. Он едва не задрожал от волнения, едва не разошлись незаметные глазу гвоздики, но Он был настоящим мужчиной и взял себя в руки, образно выражаясь, конечно. Когда покров медленно и бережно был снят, все рамы засверкали от возбуждения: на картине была божественная осень и девушка, гуляющая по лесу в белом платье, и до того призрачной и невесомой казалась её фигурка, что мысли приходили о птицах, а совсем не о людях. Да. Это безусловно была Она, а не какой-нибудь там Он. Она всю жизнь купалась в таком восхищении и любви, что была похожа на нежнейший цветок. На нем невольно заиграли отблески золотых и желтых тонов, в тон картине, Его единственным желанием было принять Её в свои объятья, и Он не мог уже уступить Её кому-то другому. ОН сам едва ощущал, как дрожит от волнения, как мелодичным перезвоном звучит его стекло, едва-едва дребезжа среди древесных брусков. Она одарила его одним только взглядом, вроде бы не выразившим ничего, но когда Ему позволили коснуться Её, словно гром прогремел, они смотрелись настолько идеально, словно были созданы друг для друга. Так Он и стал Её рамой, а Она - Его картиной. Единственной, с которой он хотел остаться навсегда, заботясь о ней день за днем, защищая от чужих рук, от грязных прикосновений пыли и времени. Он хотел быть с ней вечно. Но ничто не вечно в подлунном мире. Её украли. Орала сигнализация. Он истекал стеклянными осколками, а от Неё остались лишь...воспоминания. Он помнил еще Её прикосновение, Он помнил отчаянный всполох света на краске, когда Её вынимали. Он жалел, что не смог уйти вместе с Ней, что не смог защитить Её! Его новым именем стало странное сочетание звуков "вещдок", какие-то люди запаковали Его в пакет. Он задыхался в нём, Он губил себя собственной тоской и жаждал умереть. Сгнить от осознания собственной ничтожности, ведь Он не смогу Её защитить. Дни сменяли друг друга, он лежал вместе с другими вещами в темном помещении, Его дерево прело, краска тускнела. Наконец Его отпустили. Ему некуда было идти, кроме знакомой уже галереи. Положение уже не доставляло Ему радости, Он уже не гордился тем, что работает там... Но работать Его так и не пустили. Все говорили о какой-то "плохой примете" использовать раму, из которой однажды что-то украли. Так начались Его еще более тоскливые дни. Воспоминания о Ней не только терзали его душу, но и не давали жить, потому что все вокруг словно обличали Его в том, что Он не смог ничего сделать. Дни сменялись днями, Он работал в закутке, куда отправляли картины на реставрацию, с Ним там не слишком хорошо обращались, но он не обращал внимания... Картины Его откровенно презирали, словно это Он сам помогал ворам. Хотя некоторые... некоторые Его даже жалели, но от этой жалости становилось еще хуже. Наконец Он выработал своё, какая-то бабушка-вахтерша унесла Его домой, бережно протерла, убирая пыль, вставила в него какую-то старую, постоянно донимающую воспоминаниями картину. Он безразлично слушал стариковские воспоминания, не думая ни о чем. Бабушка куда-то ушла и не возвращалась больше. В квартире появились новые жильцы. Первым делом они брезгливо сняли Его со стены. Закинули в коробки. Картина тихо шелестела о том, что вот и пришел её срок. Он же отчаянно пытался умудриться выпасть из коробки, потому что лишь сейчас понял, что еще хочет жить! Что Он может еще что-то сделать! Что Он потускнел, но еще способен быть рамой для картины! Что Он готов вернуться и работать! Но было уже поздно. Он упустил свой шанс. Он не хотел работать ни с одной картиной в галерее после Неё, и поэтому всем им не соответствовал. Он не хотел опускаться ниже Её уровня, но никто не объяснил Ему, что Она никогда не вернется. Среди газет в том же ящике Он увидел то, от чего прекратил попытки выбраться. Она. Её нашли и вернули в галерею. И Её оформляла уже другая рама. Он чувствовал себя так, словно его пустили на щепки. Коробки вывезли на природу. Развели костер. Он не любил огонь, предпочитая свет ламп, с которым куда приятнее играть. И только потом, когда Он уже летел, Он понял, ЗАЧЕМ был разведен костер. Он горел. Картина свернулась и сгорела первой, даже не вскрикнув, лишь вспыхнув на прощание. И, смотря на эту невероятную вспышку, Он понял, что жил все же не зря. Он любил. Он защищал любимую. Он был! И Он дарил людям радость, подчеркивая Её прелесть. И пусть Он самодовольно отвергал других, пусть Он потом не стал работать, потеряв желание, но все же... И в последний миг, когда краска сворачивалась на огне, когда серебряная окантовка становилась мягче, Он вспыхнул. Он вспыхнул длинным красивым столпом пламени на краткие мгновения. Он горел! Он дарил этому миру тепло! Он был самим светом, который всегда лишь отражал... И Он знал, что Она обязательно почувствует, как Он освобождается от боли и чувства вины, как Он посвящает последнюю свою игру на публику Ей... И Она действительно знала. И всю эту ночь призрачная девушка в белом платье гуляла среди осенних деревьев, глядя на небо... И вспоминая теплые бережные Его объятья, в которых Она была защищена от всего мира...хотя однажды защита и дала сбой...