Магазинчик счастья

       - Иди. К. Черту.       Я ненавижу молочные коктейли. Ненавижу проклятый, едва ли не пятисантиметровый слой пенки, покрывающий приторно-сладкую жидкость, а совсем особую ненависть испытываю к клубничному ароматизатору, пошлее которого может быть только банановая отдушка для презервативов.       Антон смотрит на меня выжидательно, надеясь, что я протяну к стакану руку и отхлебну хотя бы немного. Это обозначало бы готовность пойти на мировую.       Не дождешься.        - Иди к черту, - с удовольствием повторяю я и смотрю прямо, без единого намека на расслабленность. - Нам не о чем разговаривать.       Во время первой нашей беседы после того вечера у меня слегка подрагивали плечи. Во время второй я залепила ему звонкую злую пощечину. Сейчас... будь у меня такая возможность, я бы шагнула обратно во вчера и вдобавок к пощечине вмазала бы ему коленом куда следует. Просто так, чтобы снять напряжение. Можно было бы и сейчас это провернуть, конечно, но посетители небольшого и на удивление уютного кафе, куда Антон меня притащил ни свет ни заря, вряд ли оценят этот жест. Не то чтобы я особенно заботилась о том, как выгляжу в чужих глазах, но лишнее внимание мне на самом деле ни к чему.        - Я же уже извинился... - он в фальшивом отчаянии вскидывает руку, словно отгоняя муху от лица. Белая манжета отходит вниз, открывая моему взору жилистое запястье с голубыми, четко проступающими под тонкой кожей ветвями вен - единственную часть его тела, которую я могу любить в отрыве от всего остального. Если бы можно было просто хранить чужие кисти в банке с формалином, я бы уже давно завела себе для них отдельную полку в комнате.       Медленно перевожу взгляд с восхитительной руки на не блещущую идеальностью физиономию драгоценного. Приподнимаю левую бровь.        - И? Что с того? Мне опуститься перед тобой на колени и омыть твои ноги слезами радости?        - Прекрати. - Он на долю секунды отворачивается, а потом прижимает пальцы к вискам, изображая крайнюю степень утомленности. Морщинки в уголках его глаз становятся еще глубже, чем обычно.        - Если помнишь, я тоже просила прекратить. Даже с "пожалуйста". - Кривлюсь, понимая, что воспоминания слишком свежи, чтобы их ворошить, и меня от них тошнит. От всего тошнит. От смеси запаха хлорки, которой в кафешках протирают полы, с ванилью и клубникой, от мерного гудения немногочисленных посетителей, от чрезмерно яркого света и от гадостно-великолепной эмоциональности моего визави.        - Я виноват, да, очень виноват. Но ты же была не против...       Действительно, что это я? Я же была не против! Потрясающе. Остается только поаплодировать.       А апогей пресловутого согласия пришелся, наверное, на тот самый момент, когда от моего вопля едва не потрескались оконные стекла и не лопнули мои же барабанные перепонки.       Между лопатками ноет. Шевелю плечами, дико сожалея о том, что нельзя задрать блузку и с наслаждением расчесать в кровь саднящую кожу.        - Мариш, я ведь...       Достало. Кто бы знал, как достало. Уже полчаса, если не больше, сидим и смотрим друг на друга, перебрасываясь до дыр затертыми, многократно пережеванными и мало что значащими фразами. Треклятое молоко уже нагрелось и капли на стекле высохли, оставив белые полосы. Даже пена сошла; впрочем, привлекательнее содержимое стакана от этого не стало.       Хватит уже, в самом деле.        - Заканчивай. Все, что хотела, я уже сказала. Ты, думаю, тоже.        - Но почему ты...       Перемыкает. Просто перемыкает. И бац - взрыв.        - Следить надо за собой, мать твою, вот почему! – и, спохватившись и понизив голос, добавляю злым сиплым шепотом:        - Я тебе не безголовый саб и не силиконовая туша. У меня есть предел терпения.       Вид у него становится донельзя виноватым, как у несправедливо побитого и ожидающего новых наказаний щенка. Ну надо же, каков актер! Ярость клокочет в горле, когда Антон делано осторожно касается пальцами длинного, уже подсохшего пореза на моем запястье.        - Ну Мариш…        - Руки убери, - бью его по ладони и локтем скидываю со стола бокал с нетронутым молочным коктейлем. Хрупкое стекло разлетается вдребезги, по свежевымытому кафелю растекается белая лужица с кружевом пенки и многочисленными щупальцами.        - Прошу прощения, - строю глазки подоспевшей с веником, совком и тряпкой официантке, одновременно шаря рукой в сумке в поисках кошелька и вдавливая острый каблук в ногу драгоценного, ошарашенно разевающего рот. – Сколько он стоил?        - Т-триста рублей, - лепечет хорошенькая девочка в униформе слишком короткой, чтобы скрывать изумительной длины и стройности ноги. Косится на хмурого хозяина, примостившегося у доски объявлений, и чуть увереннее поправляется, - триста пятьдесят.       Отсчитываю необходимую сумму, добавляю к ней еще пару сотен и, очаровательно улыбаясь, кладу купюры на стол.        - Это на чай. – Поворачиваюсь к Антону и коротко киваю. – Доброго дня.       Встаю из-за стола, набрасываю на одно плечо плащ, на другое – кожаные петли ручек сумки. Огибаю, звонко щелкая набойками, расплесканную по цветным плиткам гадость и переливающиеся на свету осколки, и направляюсь к выходу. За моей спиной наконец-то приходит в себя и опускается на колени, чтобы собрать стекло, официантка, а Антон как всегда в раздумьях елозит затянутой в кашемир задницей по сиденью. Нет, за мной он не пойдет. Посидит немного, притворится безумно грустным и ни за что ни про что брошенным бедняжкой, привлекая внимание женской части обслуживающего персонала… Какая-нибудь дурочка, может даже та, симпатичная, непременно клюнет на его коронное выражение лица, в равных пропорциях сочетающее безграничную привязанность к одной склочной стерве и вселенскую скорбь из-за отвергнутых чувств. Что-что, а талант у него имеется. Работники Большого удавились бы от зависти.       А я что?       Я плохая. Я дрянь.       А то, что оскорбленный щеночек одним прекрасным вечером, заигравшись, располосовал этой дряни спину – кухонным ножом – это ничего. Это никому не интересно. Как и то, что под шелковым шарфом дрянь прячет не золотое колье, а темные пятна синяков. С десяток пятен.       Пусть катятся куда хотят, право слово.       Покинув гостеприимное кафе, я торопливо заворачиваю за угол и там уже сбавляю шаг. Мне некуда идти и нечем заняться. В этом вся суть выходных.       Достаю из кармашка телефон. Без пятнадцати десять. Самое время наведаться в кинотеатр. Или в парк развлечений. Куда угодно, только не домой. Домой не хочется. Дома аккуратно заправленная постель, выстиранный коврик в ванной комнате, вытертый до блеска телевизор и строго по линеечке висящие над старым диваном репродукции. Последствия истерики, вот как. Кто-то в приступе ярости бьет вазы, а кто-то их чистит, кто-то разрывает одежду в клочья, а кто-то ее гладит.       Кто-то кидает ножи в стены, а кто-то…       Кто-то смывает с них собственную кровь.       Отвратительно. Мотаю головой, пытаясь стряхнуть с себя пыльное наваждение. Я не идиотка, чтобы в беседе с самой собой пытаться оправдать того, кого оправдывать не имеет смысла. Сделанное неприемлемо. И точка. Нечего об этом думать.       Я гуляю. Просто гуляю. Мне не так часто удается выбраться из дома, исключая незапланированные рабочие встречи, и я упорно пытаюсь насладиться угрюмой городской осенью, пребывая при этом в расхлябанном, совершенно жутком состоянии. Наслаждаюсь около двадцати минут, потому что дольше терпеть летящий в лицо мусор не представляется возможным. После того, как правый глаз начинает слезиться из-за попавшей в него лиственной шелухи, я принимаю решение свернуть в сторону еще раз и оказываюсь в относительно узеньком переулке, с двух сторон сплющенном краснокирпичными пятиэтажками.       Здесь почти нет ветра и людей. Последнее особенно радует. Мне определенно нужен отдых.       На первых этажах – сплошь симпатичные и не очень магазинчики. В основном это канцелярия, товары для отдыха, бакалея и совсем уж неприглядные забегаловки, предоставляющие не самое достойное меню. Но ближе к следующему перекрестку попадается еще пара ювелирных мастерских, которым я не доверила бы даже самое худенькое серебряное колечко, и закуток неопределенного назначения.       Зачем-то останавливаюсь перед жутко покрашенной и местами замызганной бурой грязью дверью. Ничего особенного, просто кусок дерева с пыльными стеклянными вставками и латунной дверной ручкой. Но как раз на уровне глаз в коричневую поверхность вбит тоненький гвоздик, удерживающий заламинированный листочек. А на листочке – витиеватая надпись в рамочке из шипастых веток неопознанного вида.       «Если ты из тех, кто ищет счастье, постучи трижды в эту дверь. Входи, когда зазвенят колокольчики. Хозяин всегда рад гостям. Возможно, именно тебе повезет, и он подарит то, в чем ты нуждаешься».       Чудесненько.       Именно счастья людям и не хватает.       А что, это и в самом деле отличный рекламный ход для привлечения внимания обиженных жизнью домохозяек и лупоглазых существ любого пола, страдающих от острых подростковых переживаний. «Постучись – и все, чего ты желаешь, само свалится на твою страждущую голову». Мечта наивных и ленивых.       Так какого же черта я колочу костяшками по стеклу?       Раз.       Два.       Три.       Ну и где же мои колокольчики?       Гробовая тишина. Или упомянутый в записке хозяин куда-то отошел и не способен услышать тарабанящую в дверь посетительницу, почти пойманную на крючок, или кто-то давным-давно оборвал эти самые колокольчики счастья.       Неважно.       Поворачиваю ручку и чересчур нервно поправляю упавшую на лоб челку.       За погляд денег не берут.