Часть 1
23 ноября 2014 г. в 21:53
Выбравшись из очередного богатого особняка, мы всегда имели немного свободного, ничем не занятого времени по дороге к скупщику. Обычно оно проводилось бесполезно и бессмысленно – мы шли в полной тишине. Лишь редкие голоса, потрескивание ночных фонарей, тихие шорохи – да всё, что угодно, прерывало столь блаженное состояние полной тишины.
В те моменты, когда Гарретт был совсем близко, мои мысли целиком и полностью заполнялись думами о нём, словно кристально-чистый пруд разносортными рыбами. Гарретт всегда был достаточно холоден по отношению ко мне, но всё же, я чувствую, смотрел на меня другим взглядом, нежели на остальных женщин.
«Другим» - в моем понимании означало нечто особенное, сокровенное и искреннее, что на первый взгляд этот человек испытывать просто не мог. Да и на второй, по правде говоря, тоже. Во мне родилось и укоренилось столь глупое предположение из-за того, что Гарретт стал «лучом света» в царстве хаоса, разврата и грубости, которые окружали меня с раннего детства.
Проходя через опустевшую мостовую, я невольно вспомнила о том, как ютилась в грязной картонной коробке на окраине рыночной площади. По утрам нахлебничала (благо маленького ребенка, лысого вследствие «лечения» вшей и до боли худощавого, с добрыми, но невообразимо грустными голубыми глазами всегда замечали сердобольные хорошо одетые дамочки). А после таскала оставшееся из кошелька этих сочувствующих.
В моем тогдашнем маленьком мире, который, несомненно, существует в душе у каждого человека, жила невообразимая ненависть к себе и, как следствие, ко всему живому. И к людям, которые, видя меня, оборванную, обиженную судьбой, не хотели протянуть руку помощи. И к родителям, которых я и вовсе никогда не знала, но яростно ненавидела за то, что дали мне жизнь. И даже к бродяжным животным, которые ютились рядом со мной на рыночной помойке. Если, конечно, отбросить тот факт, что весь Город и есть одна большая человеческая мусорка.
Ох, Гарретт. Я украдкой посмотрела на него, идущего неподалеку. Он совсем не изменился за эти долгие десять лет, которые, волею его прихоти, нам пришлось коротать вместе.
Глядя на него, я невольно вспоминаю, как мы впервые познакомились. Мне было тогда от силы лет тринадцать, может, чуть больше. Кроме знакомства с ним, тот день запомнился мне и самым тяжелым потрясением в моей короткой и никчемной жизни.
Бродяжки, существовавшие стаей в таких же условиях, как и я, готовы были разодрать любого, кто притронется к их «лакомому кусочку» в виде попрошайничества на рынке и воровства. Несмотря на все лишения и общую кошмарность моей жизни, они существовали хуже, с завистью из-за угла наблюдая, как я жадно поедаю целый кусок старого сухого хлеба. О, никогда не забуду эту неподдельную зависть и ненависть в безмолвных детских взглядах. Тогда я еще не понимала, что голодные, обездоленные люди намного хуже и опаснее диких волков.
Я вспомнила, как ненависть ко всему живому, будто родившаяся вместе со мной, переросла в дикое, всепоглощающее желание, манию причинить им зверскую боль и страдания. Я вспомнила, как однажды (видимо по наивной неосторожности) мне пришлось пересекать территорию рынка через их «осиное гнездо». Поначалу я шла, не понимая настоящего значения враждебных взглядов, а может, была слишком горда и наивна для того, чтобы придать им хоть какое-то значение. Буквально через мгновение меня со всех сторон обступила кучка этого сброда. Осознание предстоящего действа пришло ко мне слишком поздно. Попытки вырваться из круга не увенчались успехом – после последней я еле устояла на ногах, столь сильным толчком меня выпихнули обратно в центр.
Я впервые в жизни ощутила себя на грани. На грани дичайшего страха, о которого невольно подкашиваются ноги, лихорадочно трясутся руки и хочется заплакать, громко и истерически. От которого в голове остается лишь одна мысль, мольба. Да, сейчас это, наверное, прозвучит дико, но тогда я мысленно взмолилась Богу, в существование которого никогда в жизни не верила.
А круг всё сужался. В конце концов, косые, оценивающие, как охотник жертву, взгляды стали казаться мне безжалостной и бесконечной пыткой. Словно стая стервятников на мертвое тело, они слетелись на меня и желали скорейшей мести за всё. За то, что я выживаю лучше их. За то, что мои руки не покрыты красной коркой, лицо не облеплено гнойниками, а волосы потихоньку отрастали. За то, что я питалась в разы лучше, не желая делиться ни с кем. За то, в чем виноваты они сами.
– Тупая уродливая шмара!
Я обернулась на голос, словно он назвал меня по имени, а не кинулся оскорблением. Мои губы задрожали от ненависти и осознания своей беспомощности.
– Псина помойная! – поддержал кто-то из них.
Вскоре происходящее вокруг меня стало напоминать базарный гул. Я сжала руки в кулаки и пыталась сдержаться, как могла. Оскорбления и обидные выкрики не прекращались. Они безбожно давили на то хрупкое, что умные люди называют «самооценкой», и в конце концов я не сдержалась. В толпе среди сброда стояла девочка, по комплекции даже худее меня – идеальный вариант для того, чтоб вырваться из этого ада. Я набросилась на нее, оттолкнув с такой силой, что та не устояла на ногах и с поросячьим визгом повалилась на землю. Это был мой шанс. Я стремительно побежала, куда глаза глядят.
Толпа детей погналась за мной, но быстро оставила попытки догнать, решив разрушить до основания мой так называемый дом в виде коробки, заняв мое место. Я прекрасно понимала, что возвращаться было некуда. Мысли о том, что моя жизнь могла в одночасье закончиться вкупе с пониманием того, что мне больше некуда идти, заставили меня разрыдаться прямо посреди пустой темной улицы.
Именно тогда мы и познакомились. Гарретт появился, словно из ниоткуда, окутанный сумрачной тенью. Помнится, под впечатлением от произошедшего и грозного вида этого треклятого ворюги я тогда испугалась еще больше. А сейчас чувствую, что от этих воспоминаний на моем лице возникает улыбка (благо лицо закрыто плотной тканью и Гарретт никогда не увидит этого позора).
Еле сумев разглядеть его глаза, я не увидела в них того, чего ожидала. Он смотрел на меня с неподдельной жалостью и тоской, будто бы мое положение ему хорошо знакомо. Достав из кармана монетку, он игриво подкинул ее вверх, и я, вмиг успокоившись, поймала ее, как дворовая собачка словила бы брошенную хозяином палку. Он перестал казаться мне опасным, и после искренней словесной благодарности с моей стороны Гарретт стал более разговорчивым.
Я не могла точно определить, сколько ему было лет, но этот холодный и прямой взгляд ясно давал понять: он очень многое повидал в жизни. Неожиданно (возможно, даже для себя) Гарретт предложил мне пожить у него, попутно обучить «приемам обогащения», как он выразился, будто бы зная о моем безвыходном положении.
В том возрасте я была слишком наивна, чтобы понимать, что в большинстве случаев взрослые дяденьки берут маленьких девочек с улицы совсем не для того, чтобы помочь найти свое место в этой жизни. Но Гарретт… За все те десять лет, что мы провели вместе, он ни разу даже не посмотрел на меня тем похотливым взглядом, которым одаривают мужчины предмет своего желания. Гарретт учил меня воровскому ремеслу, с присущим ему чуть ли не аристократическим спокойствием терпя мои постоянные неудачи и провалы. Он заменил мне отца, которого, как мне казалось, из-за банальной невозможности воплотить в жизнь не было даже в самых сокровенных детских мечтах.
И я влюбилась. Наивно и глупо. Я не могла воспринимать его, как отца или старшего брата, как бы ни старалась. Я желала его, яро и неистово, как только может молодое девичье сердце. Его безразличие ко мне в сексуальном плане только больше подогревало это сильное, неконтролируемое чувство.
На досуге села за рисунки. Естественно, спустя некоторое время махинаций с кусочком угля, у меня выходили, пусть поначалу и очень корявые, портреты Гарретта. Он не давал мне возможности дарить свою любовь непосредственно (по правде говоря, мы с ним вообще никогда об этом не говорили). Однако всю эту гамму чувств было очень трудно держать в себе. Чувства разъедали меня изнутри, словно червяк свежее яблоко.
От нахлынувших воспоминаний я еще раз улыбнулась, и Гарретт, словно почувствовав мое хорошее настроение, слегка обернулся и украдкой глянул на меня. Оставалась примерно половина пути, и я была полна решимости воплотить задуманное ранее – хотела подарить ему один из лучших портретов, что смогла нарисовать.
Я сбавила шаг. Гарретт слегка обогнал меня, но и не думал обернуться. Я стянула на шею ткань, которой было замотано лицо, и нервно сжала губы.
– Гарретт, – полушепотом окликнула его.
Он остановился.
– Гарретт, – повторила я еще тише и несколькими шагами догнала его.
Он стоял неподвижно, в расслабленной позе, за ненужностью засунув руки в карманы. Видимо, он, довольный, перебирал пальцами часть награбленного добра в особняке. Он нехотя обернулся, готовый выслушать меня.
– Я хотела, – отчего-то замявшись, начала разговор. – Я хотела тебе кое-что подарить.
По взгляду было видно, что доселе спокойный и холодный Гарретт удивился. Он наконец-то соизволил обернуться ко мне всем телом. Однако же его взгляд не менялся, а удивление скорее подогревалось ожиданием того, как медленно я доставала из кармана не слишком чистый листочек слегка помятой бумаги.
Гарретт неторопливо развернул рисунок, и его взгляд снова стал до боли безразличным.
– Лучше займись делом, Эрин, – положил он рисунок в мою руку. – Бессмысленными «рисульками» на хлеб не заработаешь.
– Бессмысленными?! – вдруг вспыхнула я.
– Да, Эрин, бессмысленными и бесполезными.
В действительности, Гарретт даже и представить не мог, сколько боли причинил мне столь неосторожным словом. Это был словно удар в спину. Я нервно усмехнулась и, отстранившись, опустила глаза.
– Может ты еще и мою любовь к тебе считаешь полной фигнёй?
Гарретт, ошарашенный, смотрел на меня, то ли подбирая нужные слова, то ли пытаясь понять, не сошла ли я с ума.
– Эрин, ты, – начал он, всё пытаясь как можно лучше для себя выкрутиться из этой ситуации. – Ты просто ребёнок. Наверняка обычную благодарность с любовью перепутала.
– Мне двадцать три, Гарретт.
Он лишь отмахнулся от меня и, развернувшись, медленными шагами продолжил путь.
На мгновение мне показалось, что Гарретт причинил мне гораздо больше боли, чем все мои обидчики вместе взятые. Что он, мразь, сволочь, гнида, позволил себе пожалеть меня и подобрал, как собаку, с улицы, чтобы всю оставшуюся жизнь держать на поводке и кормиться в старости за счет «верного двуногого друга». Что это он виноват во всём на свете.
Со злости, закипавшей во мне, словно лава в геенне огненной, я громкой поступью убежала прочь. Тучи, казалось, затягивали небо с тем же усердием, что и дурные мысли мой разум. Дождь был не редкостью в наших краях, но его появление в жаркое летнее время года было почти волшебным.
Грянула молния, и я невольно вздрогнула, словно от удара. Сама не понимая как, я оказалась в тот самом переулке, в котором десять лет назад меня поймали "стервятники". Я не смогла отказать себе в маниакальной идее отыскать хоть одного живого, чтобы сорвать свою уже практически неконтролируемую злость на нём. Увидев маленького котёнка, одинокого, худого и совершенно беззащитного, я не смогла сдержаться. Перевернув коробку, в которой он, так же как и я, ютился холодными длинными ночами, я со всей силой пнула животное ногой, от чего оно отлетело и ударилось о каменную стену, жалобно запищав. Тяжело дыша, я медленно и с пониманием, что котёнок никуда не денется, стала подходить и наблюдать, как «божья тварь» пыталась встать и настойчиво мяукала, вероятнее всего зовя на помощь. Встать у создания не получилось – видимо, я сломала ему парочку костей. Котёнок из последних сил прижался к стене и зашипел, вместе с тем выдав такой жалобный взгляд, что мне показалось, что в следующий миг он по-человечески взмолится о пощаде. Меня было уже не остановить. Я пинала его с такой ожесточенностью, словно это был кто-то из зачинщиков того ужаса, произошедшего так давно, но не поблекшего в памяти до сих пор.
В конце концов, котёнок перестал дрыгаться.
Вытерев пот со лба, я подняла глаза к небу и рассмеялась. После успокоилась. Полностью. Впервые в моей душе воцарилась полная эйфория, гармония и безмятежность.
Гарретт всё это время стоял в тени, наблюдая за моими действиями. К такому выводу я пришла, когда тот молча показался и подошел к животному.
– Стоило ли оно того? – спросил Гарретт, убедившись, что котёнок более не дышит. Я молчала, пристально наблюдая за ним. Он и не ожидал ответа, поэтому, слегка повременив, продолжил: – И… что ты ощутила после убийства?
Моё лицо невольно растянулось в добродушной улыбке.
– Эрин, а если бы это был человек?
Я радостно усмехнулась, понимая, что вывела из равновесия доселе спокойного и уравновешенного Гарретта. Он поднял руку и резким движением влепил мне пощечину, от которой я не смогла устоять на ногах. Упав в лужу, я непонимающе посмотрела на него.
«Боже, Гарретт, это же просто животное», - пронеслось у меня в голове.
«Что такое, Гарретт? Для тебя убийство – не взрослый поступок? Неужели ты считаешь, что маленький ребенок, которым ты меня считаешь, смог бы такое совершить? Да еще и не заплакать после, а порадоваться за себя, обогатиться желанием повторить это снова».
Я помню, как буквально со дня нашего знакомства, он смотрел на меня по-другому, нежели на остальных женщин. Я запомнила этот взгляд навсегда. Я поняла, что он больше никогда не посмотрит на меня с той теплотой и заботой, что невольно угадывались в этом взгляде. Он смотрел и безмолвно напоминал мне, что я «мразь, шмара, безродная псина», как меня называла та стая.
Мне с трудом удалось выдавить из себя тот жалобный взгляд, который всегда действовал на богатых женщин, подававших копеечку нищему ребёнку, который также хорошо действовал и на мягкого по отношению ко мне Гарретта… Но он был непреклонен.
Он смотрел на меня, обливая ненавистью и презрением с ног до головы, словно выливал ведро помоев. Казалось, Гарретт желал бить меня еще и еще, пока я также не буду валяться, полностью избитая, в грязи, и умолять о пощаде, плакать, извиняться перед тем, у кого отобрала жизнь, в общем, делать все то, что должен был делать человек, подверженный такой глупости людской натуры, как раскаяние.
Он сдержался и, развернувшись, ушел прочь.
Я прекрасно понимала, что, увидев крайнюю жестокость моего характера, Гарретт больше не захочет меня видеть. И я ушла. Однако несмотря на всё, я до сих пор не могу избавиться от чувств любви и восхищения этим человеком. Гарретт сумел сохранить человечность, несмотря на все жизненные испытания. Однако нужна ли она в этом мире? Нет, определенно не нужна.