Круги по воде

Что Таньку действительно раздражало — тот факт, что она додумалась влюбиться в этого идиота. Хотя нет, конечно, не думала и не собиралась; даже и наоборот совершенно; она б его придушила скорее его же подушкой. Это просто как-то внезапно так произошло — и адская гончая напала, и защититься возможности не было, и призрак Богдана девчонку за талию схватил и в воздух поднял, от монстра спасая. И дочь Афины чувствами в это мгновение переполнилась — ощущением его фантомных рук, держащих крепко, почти до боли, какие плечи у парня широкие по сравнению с ее, и голос на ухо взволнованный и серьезный: — Цела? И как-то даже съязвить хотелось, мол, нет, съели, но реакция вдруг совершенно другая — в жар бросило, щеки так и вспыхнули смущением /благо, что Богдану лица ее видно не было/. Дыхание перехватило, а все, на что сподобилась, было тихое: — Поставь меня на землю. И вот уже вторую неделю Танька мучилась со вспыхнувшими внезапно чувствами, боролась с ними, билась, как с ужаснейшим врагом, но, когда сын Гипноса, сонный и помятый, прибредал в обеденный павильон и, широко зевнув, улыбался: — О, привет, Тань. Ей только и оставалось, что щеки красные за светлыми волосами прятать. А самое главное — к нему не подступишься ведь! Каждый раз, когда поговорить хочется, да хоть словом каким перекинуться — он спит! Ну серьезно, дрыхнет и дрыхнет без конца! Она его на пляж зовет, или в волейбол со всеми поиграть, или клубнику пособирать — а он только на другой бок переворачивается да бормочет: «Отстааань». Ирка головой качает сочувственно: — Да брось ты это дело! Что, не знаешь нашего Богдана? Танька его знала. Лучше всех знала, так, как никто другой не знал /кроме, пожалуй, Ирки/: подколы его, ворчание, смех громкий. На улыбку его смотрела с плохо скрываемой нежностью. Нет, можно было, конечно, и с призраком общаться — тот понимал все и чувствовал — да разве можно фантома любить? Странно это как-то, неправильно. Танька не хотела — вот так. Одно радовало — подруга счастлива была с Айтом. И пусть дочь Гекаты все отрицала и краснела от возмущения, когда парень ее за плечи обнимал, Танька знала: ведьма просто смущается. Ирка любила крепкие Айтовы объятья. А дочь Афины мучилась все и мучилась, снедаемая тоской, хотя скрыть это изо всех сил пыталась: бойкая и энергичная, ходила и командовала своими братьями да сестрами /на правах старосты домика/. Те уже чуть не выли — ну сколько можно, честное слово, остановите кто-нибудь эту фурию! А она на них волком так смотрела, что страшно и слово поперек сказать. Терпели. Вечером, когда все ребята у костра собрались, пели, смеялись и жарили зефир, Танька сидела одна на пляже. В июле ночи теплые и такие по-особенному тихие — усядешься на песок, берешь в руки камешки мелкие и в воду темную бросаешь. Круги по воде расходятся — и тихо-тихо всхлипываешь в темноте. Рядом приземляется фигура в оранжевой лагерной футболке и джинсовых бриджах. Загорелая рука /и как можно загореть, если постоянно в домике спишь? / поднимает камень и бросает так далеко, как ты не смогла докинуть. Темно-русые волосы в полнейшем хаосе, будто только что с кровати встал. — Почему ты не со всеми? Ты же любишь жареный зефир, — и голос совсем-совсем не сонный — видать, за день выспался. — Не хочу. — И правда, есть совсем не хочется. Хочется с Богданом хоть чуть-чуть поговорить, просто голос его услышать. Просто рядом посидеть хоть чуточку, когда он бодрствует, а не дрыхнет. — А я во сне видел, как ты над своими сожителями в домике Афины издеваешься, — усмехнулся парень, не глядя на Таньку. Ну и хорошо. Так легче. — Я не издеваюсь, а повышаю их работоспособность. Это для их же блага. — То-то они уже на стенку лезут от радости. — Слушай, ты!.. — Тань, — сын Гипноса перебил ее и все же повернулся. И взгляд серьезный такой, непривычно. — Я тебе нравлюсь? — Что?! — Взвизгнула девчонка от неожиданности. — Ты? Мне? Да как тебе вообще такое в голову пришло! Главное сейчас — чтоб лица не видел, чтоб румянец не выдал ее с головой, чтобы… — Ясно, — Богдан поднялся, отряхивая бриджи от песка. Посмотрел секунду на спокойную уже воду и развернулся, уходя. — А вот ты мне — очень. У Таньки глаза стали огромные-преогромные, бирюзовые нестерпимо. И быстро подняться на песке оказалось так сложно, оскальзываясь и спотыкаясь, зато схватить за руку, развернуть и губами прижаться — просто совсем. Голоса у костра поутихли — полукровки разбредались по своим домикам. Скоро отбой, а если Танька, староста-диктатор, опоздает, то дети Афины точно взбунтуются. Но ей сейчас почему-то все равно — она сидит на пляже, глядя на расходящиеся по воде круги, и гладит темно-русые волосы парня, спящего у нее на коленях. И — улыбается.