Смычок

Невысокий каблучок глухо отбивает ритм по ромбам рябой каменной плитки. Ты смотришь невидящими зелеными глазами на дергающийся в виттовой пляске огонек свечи, губы с еще не подсохшими трещинками чуть разомкнуты, и тебе больно от того что я размазываю по ним указательным пальцем снова выступившую кровь. Пунцовый румянец выдаёт, как тебя бросает в жар – вечерний кофе так и не смог сегодня унять твою невесть откуда взявшуюся жажду. Ты была так неосторожна… Здесь пахнет ладаном, теплым воском и миррой. Здесь темные скамьи из толстых дубовых досок вдоль стен и цветные витражные стекла в спаянных свинцовых перекрестьях: сурьма и хром, медь и кобальт уродливыми отсветами на триптихе с библейским сюжетом. Моя ладонь в белой перчатке лежит на твоей гибкой талии, подол шелковой юбки раскачивается в такт шагам нашего танца без музыки. Раз-два-три, раз-два-три… в эту ночь ты поднялась со своей постели, оделась и сомнамбулой направилась к двери, ведущей через круговую балюстраду во внутреннем дворе в домовую часовню. Наутро ты даже не вспомнишь, что с тобой было, но я все равно с нетерпением ждал тебя здесь. Мы вымеряем шаги, замыкая их в квадраты, кружась, словно две фигурки в детской музыкальной шкатулке. Недостаёт только металлического монотонного треньканья пружин и шестеренок под нашими ногами. Два маленьких человечка с эмалевыми лицами и тонкими ручками, склеенных в неразрывную конструкцию. Истерическая хватка. Судорожно ходящее под моей кожей адамово яблоко. Зеленое яблоко в твоей руке. И горьковатый аромат реки в лениво перекатывающемся потоке воздуха, что доносится сквозь открытую дверь. Именно с этого дня запах яблок и рейнской сырости станет для меня тождественен запаху твоего тела, запаху созидания, вышедшего из-под контроля. Ева. Долгое время, живя в моём доме, ты была прямо-таки несносным ребенком, да и сейчас, уже повзрослев, осталась всё той же. Такой неуправляемой любви к власти я не припомню больше ни у кого: природа не дала тебе многого, но то, что есть – ты используешь сполна. А ты? Ты помнишь, как непримиримо кромсала ножницами бархатные портьеры в музыкальном кабинете и с первобытной злостью подошвой миниатюрной туфли дробила в белёсое крошево ладошку фарфоровой куклы, капризничая и топая? Помнишь ли, как ты корпела над сонатой до блестящих капелек пота у висков и над верхней губой, как не давался тебе флажолет*, вместо которого выходил всего лишь глухой скрип? Я сохранял темп в аккомпанементе, морщась, но прощая твои огрехи, пытался воспитать в тебе дух, достойный твоей фамилии, но диссонирующая какофония выбиралась из тебя наружу, подобно паразиту. Ты всегда так мастерски скрывала вспышки своего гнева, что в итоге законсервированные эмоции вылились в бурю. И вот, вчера в полдень, допустив очередной промах, ты в сердцах отбросила скрипку. От удара о паркет инструмент почти не повредился, только четвертая струна лопнула, жалобно звякнув на прощание. Перекошенное яростью, твоё лицо побагровело, ты назвала меня кровопийцей, кричала, что это я развязал войну и из-за этого мы живем в нищете, что этикет и церемонии, которые поддерживаются бессмысленно и через силу, никому не нужны, а я – просто лицемер. Что ж. Да, лицемер. Но не лицемернее тебя, Ева. Вот уж где ученица превзошла своего учителя. Надменно развернувшись на каблуках, и указав смычком на лакея, ты скомандовала ему: - Пакуйте мои вещи, я ни минуты не хочу больше оставаться в этом мерзком месте. Провалитесь вы пропадом с вашей скупостью, порядками и музыкой! – и, пытаясь встретиться взглядом со мной в огромном зеркале, медленно подняла колено, которое обволакивали кружева и лоснящийся лиловый атлас. Фернамбуковая трость смычка с треском разломилась надвое, повиснув обрубками на белом конском волосе. В перламутровом глазке колодки на секунду отразилось слепящее солнце полудня, пучок волоса дёрнулся от внезапно ослабленного натяжения, в воздух взвились мириады канифольных пылинок… Ты чихнула. Коротко и пискляво. Из покрасневших глаз хлынули слёзы, и ты выбежала за дверь, даже не закрыв её за собой. Маленькая злая девочка. Декоративная княжна, так гордящаяся высокородностью и именем, которые дал тебе твой ненавистный опекун. Тебя не было видно весь день. К семи часам подали ужин, к которому ты так и не соизволила выйти. Только когда в гостиной появилась прислуга с серебряным кофейником на подносе и сервировала миндальный штрицель**, ты деловым шагом молча направилась к столу. Мы сидели на небольшом удалении. Приборы были расставлены более чем удачно. - Почему ты не спустилась к ужину? Твоё расстройство и отъезд не отменяют нужду питаться правильно. - Может быть потому, что в этой семье не экономят только на десертах? Не имею страсти к водянистым бульонам, уж увольте. У меня и так костью в горле застряла ваша экономность… и я сомневаюсь, что в этот раз нам бы подали филей. - Дело вкуса. Я не настаиваю. Посмотрим, как ты сама себя обеспечишь. - Не хуже тётушки Эржбет, уж будьте покойны. - Даже и не знаю, как расценивать твоё пожелание. Передай сливочник, будь добра. - У нищих прислуг не бывает, не слышали? - Ты совершенно не умеешь планировать расходы, так что в твоем обозримом будущем нищенство – отнюдь не комическая тема для бесед – не силясь сдерживать досаду, я вздохнул и потянулся за сливками сам. - Мы успеем с вами поговорить на эту тему лет через двадцать, герр Эдельштайн, а сейчас не портите мне аппетит. - У тебя крошка на подбородке, приведи себя в порядок. Это действительно так мило и по-детски. Давай помогу – я привстал, протягивая ей хлопковую салфетку в левой руке, Ева отшатнулась, и я потерял равновесие. Глянцевая лодочка сливочника, которую я продолжал держать, выскользнула, сверкнув золотым ободком, и грохнулась на край стола. Казалось, матовые молочные драже в воздухе застыли на долю секунды, а в следующее мгновение скатерть и платье Евы были безнадёжно испорчены. - Вы… вы более неловки, чем птичье пугало! – взвизгнула она и выдернула у меня из пальцев белую ткань, второпях начав тереть лиф. - Мне в самом деле жаль, что так вышло. Прости. Лучше отодвинуть подальше посуду и всё же сменить скатерть. Пожалуй, кофе не успеет остыть – я приподнял чашку, и только одному мне было отчетливо видно, как блеснул стеклянный пузырёк, скрытый под моей манжетой – ты ведь переоденешься? Негоже в таком виде и с таким статусом… - Не смейте меня поучать! Да, я буду, буду огрызаться, совсем так, как не положено делать воспитанной девушке! И зарубите себе на носу, что Сен-Жермен поставил даже не точку, а жирную кляксу в истории вашей империи! Мне осточертели ваши условности, всё, баста, вы мне больше не опекун!*** «Она говорит с набитым ртом» - подумалось мне в тот момент – «Боже, кого я воспитал…» Меня преследовала бесконечная борьба с собой. И тогда, несмотря на уже принятое решение, продолжался этот внутренний спор: хранить ли тебя, как любимое дитя или раздавить твою игрушечную голову, чтобы услышать хруст костяного фарфора, на изломе которого будут синеть кианитовые прожилки вен, ведь крови в тебе нет. В таких как ты, эфемерных и фальшивых, её быть не может. *** Автомобиль с багажом прождал тебя более трёх часов. В сознании из спальни ты так и не вышла, снотворное не позволило тебе это сделать – в течение многих лет всем, кто тебя наблюдал, было настрого запрещено упоминать о твоем лунатизме. К тому же, жить он тебе абсолютно не мешал, и каждый раз в полусне ты отправлялась в одну и ту же часть дома. Я не знаю, что ждёт тебя с этим недугом и таким несговорчивым характером за пределами моего влияния. Тебя больше невозможно удерживать, и как же это горько… Мне жизненно необходимо было время на подготовку, футляр с новым смычком от мастера привезли только к ночи. Ты ни за что не приняла бы от меня прощальный подарок, каким бы он ни был. Тем паче, такой. Дева с младенцем бесстрастно смотрят на то, как я, приглаживая пряди, выбившиеся из платиновых кос, надеваю на твою тонкую шею зеленоватую ленту с ключом, голову которого образуют сплетающиеся цветы эдельвейсов с цифрами 1919. Замок от этого ключа ты найдешь позже, может быть, даже не этой осенью. Тебя ждет сложная жизнь, в которой будет не до музыки, и всё же в самых патовых ситуациях ты будешь с упоением вспоминать о моих глупых правилах и скупердяйстве, а когда станет совсем беспросветно – играть. - Держи осанку, Ева. Adel verpflichtet.**** Я целую тебя в лоб, ты всхлипываешь. Твои плечи мелко дрожат, ты закрываешь лицо руками и выходишь в зябкую темноту. С пробуждением, моя маленькая злая девочка.