Людный трактир

Шумный людный трактир. Люд, громко смеясь, требует продолжения этого веселого банкета. Пьяные мужчины и женщины травят анекдоты и байки, пересказанные уже сто, двести раз. Но каждый раз над ними смеются, проливая вино и эль, а бармен, бегая от столика к столику, вытирает пролитое, делая вид, что тоже принимает участие в общем веселье. И лишь искусному эльфийскому слуху удастся различить в звонком гуле железных кружек тихий перебор струн. Но эльфы сюда не заходят. А меня занесло... И я сижу в самом углу, вдали от всех, судорожно желая скрыться от чужих людских глаз. Я хотел скрыться, но именно в толпе это возможно. Толпе, которая весела. И в общем веселье никто не увидит моих горьких соленых слез, что заливают плащ и лютню, которую судорожно сжимают уставшие замерзшие пальцы. Он подносит руки к свече на блюдце на столе. Капли воска стекают по ней, кажется, что она тоже плачет. Как и тот, кто греет у ее пламени свои пальцы. Двумя руками, которые уже не просто дрожат, а трясутся от молчаливых судорожных рыданий, он берет попупустую кружку с терпким и холодным вином и, шумно дыша, вздрагивая от спазмом, выпивает все до дна. Мы выросли вместе. Я играл ей под ясенем, а она танцевала. Я пел, а она смеялась и вторила мне. Я плел ей венки из первых полевых цветов, и она носила его, даже когда они увядали. Я посвящал ей баллады, как самой прекрасной и самой хрупкой в жизни. В моей жизни. Но когда пришло время она сделала свой осознанный выбор. И он пал не на меня. А я бы отдал жизнь. До сих пор готов отдать, хоть и понимаю, что все уже бесполезно. Жизнь. Самое дорогое, что я имею. Но мне не суждено. Так легко на тяжелую музыку ложатся слова. Первый стих, второй, десятый. Поет для себя, не запоминая слов, поет, чтобы забыться, чтобы хоть как-то продолжать жить. Умелые изящные пальцы ловко бегут по железным струнам, но, увы. Насколько бы ловким ни был певец, струны его не щадят. В судорожном изнеможении пальцы срываются, и холодное железо струн безжалостно распарывает отвердевшую кожу на кончиках. Теплая кровь стекает по ладоням, бежит тонкий струйкой, капает на деку, пачкая ее. Менестрель задыхается от обилия слез, откладывает инструмент, кладет истерзанные руки на стол, пачкая и его. Тяжело на душе, а раны жжет, словно он сунул кончики в пламя свечи. Она почти догорела. Бармен подходит и равнодушно кидает ему влажную тряпку. На место пустого бокала ставит другой, до краев наполненный вином. Менестрель смотрит опухшими глазами на тряпку. - З-зачем эт-то? - спрашивает он тихо, пытаясь дышать ровно. Бармен чуть скривил жирные губы. - Кровь сам вытрешь. - А... Д-да. Хорошо. О тьма, как же больно. И неизвестно, что больнее. Жжет тело, пальцы, душу. Настолько сильно, что она рвется на волю. Рвется из тела прочь, как птица из душной тесной клетки. И хоть бы было все так легко и просто. Но ведь нет же. Истерзанными пальцами играть уже невозможно. Уставшие от слез, опухшие глаза, то и дело смыкаются, а тело дрожит от бессилия и глубокой душевной раны, которую теперь уже вряд ли уже залечишь. Руки вновь тянутся к кружке, и менестрель, снова захлебываясь, выпивает все залпом, смешивая вкус слез со вкусом вина. Кто-то сильно хлопнул его по плечу, так, что певец поперхнулся. - Ей, менестрель! Ты менестрель?! - Д-да. - Сыграй нам что-нибудь! - закричали люди. - Так, чтобы душа развернулась! А свернуться не смогла! Бармен, единственный равнодушный свидетель безутешного горя певца, лишь презрительно усмехнулся. Что им мои страдания, слезы, истерзанные пальцы. Если просят, значит, надо играть. Иначе, что же я за менестрель? Он встает под шум, выкрики и гул. Выходит, как борец за свою жизнь, на утеху зрителям. В свете камина блестят мокрые дорожки от слез на темных щеках, но никто их не видит. В свете камина видно, что пальцы певца, гриф и дека лютни измазаны багровой кровью, но никто не замечает. И менестрель, безжалостно терзая струны, горящими от боли, пальцами, поет плясовую. Смеется сквозь слезы, веселится, и его звонкий красивый голос разбивает гулкий шум, заполняя весь трактир. А душа его жжет и рвет изнутри. Воет и плачет. Внутри. Глубоко внутри. Звук лютни, да и сама песня потонули в громком звоне железных кружек, взрывах хохота, грязной брани. Незамеченным он возвращается в свой угол и неотрывно глядит на дрожащее пламя погасающей свечи. Утопает в терпком вине и усталой рукой отодвигает пустую кружку на противоположный край стола. Свеча потухает. Потухает, как все его хрупкие мечты и надежды на лучшее. На то, что, может быть, это просто ужасный сон.

* * *

В утренней тишине отчетливо слышатся шаги, щебет птиц, скрип открываемой двери. Где-то лают псы. Менестрель приоткрыл глаза, смутно фокусируя взгляд. Голова раскалывается от похмелья. Пошатываясь, он встает из-за стола и берет лютню за гриф в руку. Пальцы болят. Шатаясь, цепляется руками за край столиков, чтобы не упасть по дороге. В трактире теперь пусто, безлюдно. Один только бармен. Певец проходит мимо стойки и, не глядя на него, ссыпает ему на прилавок пригоршню золотых монет, даже не пересчитывая. Пусть берет все. Все, до последней монеты. Все. Не могу больше. Все. И бармен забирает, Жадно сгребает все в одну руку, но так дрожит от возбуждения,что монеты, звеня, просыпаются на пол. Он судорожно подбирает их, оставив все свои бокалы, которые протирал, молясь Творцу, чтобы глупый эльф не вспомнил и не вернулся за ними. Его платой за вчерашнее вино было пять золотых монет, а здесь их тридцать, если не больше. Эльф выходит на улицу и, опустив глаза, идет вперед. Вперед. В никуда. В неизвестность до следующего трактира. В никуда. В бесконечность. Вперед...