***
Первый месяц учебы проходит мирно и без приключений. Осень вступает в свои права. Все чаще льют дожди, желтые листья падают в лужи. Она идет по улице, стуча каблучками, улыбается. Он проходит мимо и случайно задевает ее плечом, рассыпается в извинениях, а узнав ее, замолкает. — Что вы, месье? — улыбается она. — Неужели боитесь меня? — Нет, я… Простите, я просто не ожидал вас увидеть. Куда вы направляетесь? — На поэтический вечер. Могу вас пригласить с собой. Не только русские, конечно, но и они обязательно будут. Бродский, Маяковский. — Только если у вас нет спутника, — он предлагает ей руку. Она берет его под локоть и ведет, рассказывая о предстоящем мероприятии. Он сам не замечает, как увлекается разговором. Она ему интересна, не как женщина, просто интересна, как человек из его любимой страны, человек с похожими интересами, человек, которого он не может понять. Он ей тоже интересен: пылкий мальчишка с пытливым умом и странными для его возраста предпочтениями в литературе. Они друг друга изучают понемногу. Она останавливается у небольшого кафе. Изящная вывеска: темные, бронзового цвета вычурные буквы на светло-золотистом фоне. Забавное название: «В гостях у Шекспира». Дверь тоже со старинной бронзовой ручкой. Он открывает дверь и придерживает ее для спутницы. Она проходит. — Моя дорогая! Я уже заждался, — улыбается сидящий за стойкой старичок, хозяин заведения. — О, ты не одна! Знакомь со своим… Ого! — Жан! О чем ты подумал?! Это мой студент, и только. По дороге попался, вот и привела. Он смущается под взглядом Жана. Отводит глаза. Потом он вдруг понимает, что, вне зависимости от обстоятельств, должен помочь женщине снять пальто. Получается у него неловко, но она никак это не комментирует. Они усаживаются на мягкий диван за столик в углу. Жан, как обычно, приносит ей красное вино и спрашивает, можно ли мальчику алкоголь. Она лукаво улыбается, внимательно смотрит на него и отвечает: «Нет, мальчику еще восемнадцати нет». Жан уходит и возвращается с кружкой жасминового чая. Он смотрит в кружку. Он сконфужен и удивлен. Наконец он решается спросить: «Откуда вы узнали?..» В последний момент он понимает, что даже не знает, о чем хотел спросить. — Ты растерялся, когда спросили про алкоголь. Первый курс — это семнадцати- и восемнадцатилетние ребята. Вторые дико гордятся, что можно, и отвечают сразу, — она пригубила вино. — А Жан всегда догадывается о любимых напитках. Такой вот талант. Он не знает, что ответить. Его спасает начавшееся выступление. Она отвлекается, и в течение вечера они говорят только о своих впечатлениях от очередного чтеца. Ей действительно интересно его мнение, а он, впервые оказавшийся на таком вечере, рассыпается в восторженных комментариях. Ее он тоже слушает; многое его поражает: она судит как-то ново, с другой точки зрения. Наконец представление заканчивается. Он помогает ей надеть пальто, накидывает себе на плечи свою куртку. Они выходят на улицу. Уже темнеет, и он предлагает проводить ее. Она отказывается, сказав, что его наверняка дома ждет мама и еще задерживать его ей не хочется. Его это задевает: она говорит без тени улыбки на лице. Он уже привык за месяц, что ее улыбка практически всегда отменяет ее подчас обидные слова. Значит, она всерьез считает его несостоятельным ребенком. Они расходятся, чтобы через пару дней встретиться на паре. Он остается, когда она всех отпускает, и, смущаясь, спрашивает: «Вы не могли бы сказать, когда будет следующий такой вечер? Насколько я понял, это не регулярно проходящее мероприятие». — У Жана в будни просто кафе, а развлекает клиентов он только по пятницам и субботам, причем программа меняется: стихи, современная проза, юмор, разная музыка. Он сам зачастую не знает, что будет на следующей неделе, но, определившись, всегда сообщает завсегдатаям. Могу тебе сообщать. Если не хочешь случайно столкнуться там со мной, то могу посоветовать несколько других кафе. Правда, у Жана неоспоримое преимущество: даже если к нему ходят парочки, то ради поэзии, а не мягких диванов, где можно пообниматься. — Что вы, мне понравилось то кафе, — кажется, он смущается еще больше, — и я буду рад, если вы согласитесь, чтобы… — его голос все-таки замолкает, пока он пытается подобрать слова, — я сопровождал вас, — наконец произносит он так тихо, что о словах она только догадывается. — Ты мне льстишь. Сам-то понял, что просишь? — Видимо, не понял, но все равно надеюсь на ваше согласие. — Конечно-конечно, — соглашается она и так задорно улыбается, что начинает выглядеть лет на десять младше.***
За следующие три месяца они успевают перейти на «ты вне института». А его монолог, когда он уговаривал ее называть его по имени, вообще восхищал: «Я не понимаю, почему ты настаиваешь на этом официозе. Мы с тобой общаемся уже довольно долго, — он прервался, потому что она снисходительно улыбалась, но продолжил: — Мы уже давно на „ты“, мы вместе интересно проводим время. Я тебя зову по имени, а ты меня — по фамилии. Разве это логично, если я твой студент, а моим именем в твоем представлении является „мальчик“?!» — Так мне тебя все время мальчиком называть? — переврав все им сказанное, усмехнулась она, а потом чуть тише произнесла его имя. С тех пор она все-таки зовет его по имени, хотя иногда, чтобы позлить, продолжает звать мальчиком. Он уговаривает ее перестать, но вскоре начинает получать необъяснимое удовольствие от своеобразного прозвища. Ей удивительно легко рядом с ним, она думает, что если бы у нее был сын или дочь, то она бы их обязательно познакомила, чтобы мальчик подавал пример или что-то вроде того. Однако она помнит и о необходимой дистанции: можно подумать, ее обманывали резкие перемены тем разговоров студентов, когда она оказывалась в зоне слышимости. Он же в ее обществе чувствует себя прекрасно: уже почти не смущается, различает смешное в ее не всегда добром юморе, учится ухаживать, искренне радуясь, когда заслуживает ее довольную улыбку. Он привязывается к ней, поэтому если она зовет «к Жану», а новые друзья по университету — в клуб, то он идет с ней. Один раз он невзначай говорит ей об этом. Она холодна весь вечер, а потом объясняет, что не хочет, чтобы он ради «сомнительного удовольствия провести вечер в ее компании терял шанс погулять и повеселиться». Больше он ей не говорит такого, но все равно предпочитает ее. В его понимании, именно клуб — сомнительное удовольствие. Так они и общаются. Он, сидя в очередной раз с ней за столиком, улыбаясь, потягивает мятный чай. Они слушают Есенина: «Говорят, что любовь зараза…» Она наслаждается и проговаривает шепотом русский текст, его это смешит. Он не знает точно, сколько стихов она может прочесть наизусть, но судя по тому, что за этот вечер она не пропускает ни одного, довольно много. Всего Есенина — точно. Она целиком поглощена выступлением, поэтому не сразу обращает внимание, когда он начинает говорить. Она оборачивается, просит повторить, но он смущенно молчит. Ей интересно, но она решает подождать немного. Он решается спросить еще раз, когда они выходят из кафе. Просит ее подождать, когда она уже собирается уйти. Она внимательно смотрит. — У меня завтра день рождения, — неловко начинает объяснять он. — Я был бы рад тебя увидеть. — Прости… я, к сожалению, не смогу, но подарок ты получишь. Обещаю. — А можно сейчас? — Смотря, что ты хочешь. — Пойдем гулять? Всю ночь? Я обещаю, что отпущу тебя, как только захочешь. Или ты завтра с самого утра занята? — Могу и погулять. Я уже и забывать начала, что такое «ночной Париж». Только позвони родителям. Я понимаю, что тебе через три часа можно будет все, но меня бы мама придушила даже сейчас, приди я домой поздно и не предупредив, если бы она только рядом жила. Он звонит домой и предупреждает, чтобы не ждали и что он в порядке. Попадает, судя по всему, на маму, которая довольно долго и, к его счастью, безуспешно наставляет его на путь истинный. Она его терпеливо ждет, а потом берет под руку и тянет вдоль по улочке. Он подмигивает ей и продолжает разговор. Наконец, мама на том конце «провода» успокаивается и прощается. Он сбрасывает и поворачивается к ней. — Прости. Мама обо мне слишком печется. Мне кажется, она даже не подозревает, что мне восемнадцать, а не восемь. — Если бы она считала, что тебе восемь, то никуда бы тебя не отпустила. Тут есть один очень милый магазинчик, который закроется где-то через полчаса. Давай зайдем, если успеем? — Почему бы и нет? Веди. Она не быстро и не медленно идет, направляя его на развилках. К магазину они подходят уже через пять минут после закрытия и, естественно, целуют двери. Она немного расстраивается. Он останавливается и смотрит на ее лицо. Ее глаза опущены, и поэтому он не может разобрать оттенки ее чувств. — Что ты? — Это единственный магазинчик, где я могла бы купить тебе подарок. — Я же специально попросил тебя погулять, чтобы не стеснять тебя беготней по магазинам. Ты не похожа на шопоголика. — Это же шляпник! Черт, я знаю все ламповые местечки в Париже и пытаюсь посещать их по любому поводу. Поверь мне, в этот магазинчик стоило заглянуть. А уж отдать тебя на растерзание здешнему хозяину… — она смеется. — Просто не представляю, чтобы он тебе подобрал. — В следующие выходные сходим. Обязательно! — неожиданно восклицает он. — Хочешь мороженого? Она соглашается, и он, предложив ей руку, ведет ее в только что замеченный супермаркет. Они подходят к отделу с мороженым и начинают выбирать. Он определяется довольно быстро и ждет ее. — Мммм… — разочарованно стонет она, прижав палец к губам. — Я теряюсь! Тут столько вкусных видов, летом можно покупать сколько хочешь, а зимой даже я, даже в Париже пять штук не съем. — Не знал, что ты такая сладкоежка. А почему «даже в Париже»? — Мальчик, сам подумай! Я откуда? — вытаскивая из холодильника две упаковки, объясняет она. — Из России. А в России какой климат? Правильно. Такой, что вы, европейцы, вымрете как мамонты в свое время. А я дома могу во время февральских морозов две съесть, — она, подумав, достает еще одну порцию, — прямо на улице. — Все шоколадное? Смысл тогда брать разные виды? — усмехается он. — Купила бы три одинаковых. — Ничего ты не понимаешь! Это — рожок с замечательно хрустящей вафелькой. Здесь, — она поворачивает руку, показывая вторую зажатую в ней пачку, — очень вкусная карамельная прослойка. А тут — эскимо, покрытое толстенным слоем глазури, — взмахнув перед его лицом второй рукой, она направляется к кассе. — Идем? Он, восхищенный ее непосредственностью, следует за ней, как-то по-глупому улыбаясь. Смутившись своей улыбки, он пытается сделать выражение лица более серьезным, но, отчаявшись, догоняет ее. Ей нравится его счастливая улыбка, хотя понять причин она до конца и не может. У кассы он выбирает шоколадный батончик. Расплачиваются, согласно давно заведенному правилу, каждый за свое. Она оставляет эскимо в руках, а остальное убирает в сумку. Он подает ей руку, она улыбнувшись, соглашается, и они вместе уходят из магазина. Гуляют они, наверное, часа три, успев съесть напополам шоколадку и вторую мороженку. Они смеются, болтают о чем-то, что уже давно не касается литературы, но радуются даже не беседе, а обществу друг друга. Они не запоминают разговора, просто говорят, чтобы не молчать. Но иногда забывают об этом и наслаждаются уютной, обещающей тишиной, а потом вдруг, что-то вспомнив, сообщают это одновременно, смеются. Наконец, устав ходить, они садятся на лавочку в каком-то дворике. Она достает последнюю на вечер сладость и предлагает ему. Он отказывается, сообщив, что не в праве забирать у такой любительницы шоколада угощение, ничем не отплатив. — Так покупка шоколадки, была одним из пунктов плана по отвоевыванию у меня мороженого? — Да! Я такой коварный, что сам себе поражаюсь. Внезапно начинается снег. Маленькие холодные звездочки опускается на всегда необъяснимо-мокрый зимой асфальт. Она улыбается, когда некоторые падают ей на ресницы или уже распечатанное мороженое. Ему нравится ее улыбка. Разговор снова останавливается. Она ест — он наблюдает. Внезапно он понимает, что до невозможности влюблен в эту женщину, и прежде, чем успевает задуматься, целует ее. Его первый поцелуй, робкий, неспешный. Она от удивления приоткрывает рот, и он ощущает вкус мороженого. Ему это кажется нестерпимо сладким: целовать ее так, держать ее лицо в ладонях. Она вдруг отталкивает его. «Почему?» и «Я люблю тебя» звучат одновременно. Ее лицо искажается, она закусывает губы и встает. Пару раз глубоко вдохнув и выдохнув, она повторяет вопрос и, не дождавшись ответа, поясняет: «Почему именно я? Вместо всех молодых, красивых, достойных и интересных — я?» — Я люблю тебя. Я не знаю, как еще это объяснить. И ты, по-моему, себя недооцениваешь. Ты красива, тебе едва ли тридцать, и ты точно более интересна, чем большинство девушек, а что касается достойных… Я не понимаю, что ты имеешь под этим в виду, но ты наверняка достойна. — Я не красива. Это не обсуждается. Мне тридцать пять. Я старше тебя вдвое. Со мной поговорить можно только на одну тему, а мне в последнее время кажется, что ты в ней более сведущ, чем я. Да и, в конце концов, не тебе бороться с призраками моего прошлого. — Что не так с твоим прошлым? — он ловит ее руку: ее пальцы прохладные и мокрые от талого снега и он обхватывает ее кисть своей ладонью, чтобы согреть. — Все с ним не так! — она вырывает свою руку. — Начиная с того, что я родилась не в то время и не в том месте, заканчивая тем, что я любила не тех мужчин, с ним все не так! Хочешь озаглавить список людей, общение с которыми принесло мне только боль и разочарование?! — Нет, — спокойно отвечает он, не зная как реагировать на ее откровения, — я хочу сделать тебя счастливой. — Я уже счастлива! Одна! И такой глупый мальчишка, как ты, не сможет сделать мою жизнь лучше. Оставь меня. Он послушно встает и уходит, ни разу не обернувшись. Она падает на скамейку и отпускает себя, по ее щекам тотчас начинают течь слезы. Утерев их руками она встает и идет в сторону более менее широкой дороги, где можно поймать такси. Она не запоминает путь домой и, только оказавшись в своей квартире, начинает анализировать эти сумасшедшие вечер и ночь. Она смотрит в окно и плачет. Слезы застилают глаза. Она даже не видит, как ветер разрывает в клочья облака и выглядывает огромная луна. Он, видите ли, любит ее. А у нее спросить он забыл, даже не поинтересовался нужна ли ей хоть чья-то любовь. А ей не нужна! Она боится подобных чувств и своих, и по отношению к ней. Сколько раз романтика убивала и дружбу, и хоть какие-то добрые отношения? В ее жизни — не счесть! А в его? Нисколько, конечно. Что мог успеть испытать мальчишка? А говорит, что любит ее. Она смотрит в окно и больше не плачет. Быстро приходить в себя она умеет уже давно. Равнодушная луна серебрит своим светом сырые улочки Парижа, наверное, и она, стоящая у окна полита этим небесным молоком. Он бы, скорее всего, восхитился этой картиной, но она еще не настолько сошла с ума, чтобы приглашать домой влюбленных мальчишек. Хотя она уже скучает по их разговорам, возможно, скоро ее «крыша» еще уедет достаточно далеко. Она снова плачет и смотрит в окно. Луна плачет вместе с ней, хотя ей, несомненно, это лишь чудится. Пять утра. Она домой пришла в три. И два часа смотрит в окно в безуспешных попытках привести чувства в норму. «Он любит меня», — эта мысль не дает ей покоя. Почему-то она знает, что это так. Почему-то она даже рада этому. Почему-то она уже называет эту ночную прогулку свиданием. Она сидит, больше не плачет, больше не смотрит в окно. Луна уже покидает город и ее, сделав неоценимый подарок: успокоив. Она благодарна луне: сейчас она может лечь спать и отдохнуть, а когда наступит новый день, она сможет ждать кульминации их истории. Он в это время все еще бродит по улицам. Ни о чем не думает особо, только вспоминает выборочно ее фразы, не о нем, а о ней, о ее прошлом. Эти слова помогают как-то понять ее, объясняют многие ее слова и действия, которые раньше казались ему какими-то искусственными. Да, все теперь связывается в одну картину, кроме ее непосредственности, кроме искренних улыбок, обращенных к нему, кроме романтизма, выглядывающего из-под, казалось бы, непробиваемого панциря цинизма. Луна присматривает и за ним. Он иногда останавливается, чтобы посмотреть на небо и вспомнить, что она смотрит на те же звезды, значит, все еще достаточно близко, чтобы он мог ухаживать за ней. Так гуляет он где-то до рассвета. Вернувшись домой, застает мать на кухне. — Мама! Ну я же предупредил, что буду утром. Зачем ты ждала? Или уже встала? — Сын! Где ты был?! Я всю ночь не могла уснуть, волновалась за тебя! Кто она? Мальчик мой, я знаю, что ты уже взрослый, но скажи мне, кто она? — Неважно. Я спать хочу. Я тебе все расскажу потом, мама, пожалуйста… я устал, давай поговорим потом. Она еще звала его, но он уже не реагировал, расстегивая рубашку и проходя в свою комнату. Да, именно так: он устал бродить по улицам в одиночестве, бродить по улицам без нее. Он все еще чувствовал на своих губах вкус ее губ, на своей ладони прикосновения ее руки, он все еще помнил ее испуганный взгляд, когда засыпал.***
От мамы, проснувшись, он пытается отвязаться немного грубыми «да» и «нет», а после очередного вопроса отвечает: «Я ее люблю, и это только мое с ней дело!» С этим он и уходит из дома, опять где-то бродит до ночи, а вернувшись, ложится спать. «Завтра он увидит ее», — эта мысль его гложет. Он еще не знает, что должен к ней чувствовать, что должен ей говорить, чтобы ему только позволили быть рядом. Наконец, он в институте и входит в аудиторию. Он чуть не падает, споткнувшись: от удивления он забывает про порожек. Она в оранжевом платке или шарфике — он не разбирается в таких тонкостях. В оранжевом. Конечно, это не первый раз, когда он видит ее в ярком. Его не удивляет и наличие у нее этого шарфика. В конце концов он не раз видел ее в чем-то подобном, а может, и в этом самом шарфике, просто не запомнил. Его удивляет, что она в институт надела оранжевый шарфик. В институт. Надела. Оранжевое! Подобное поведение рискует стать главной новостью недели в маленьком мирке одного университета. Ведь она появляется здесь только в сером, черном и белом или, изредка, голубом. Она поправляет шарфик, и он понимает причину такого необычного предмета одежды. Ему вдруг становится грустно, и стыдно, и больно. Он отводит глаза, чтобы не видеть, чтобы делать вид, что не понял, чтобы не ревновать так мучительно. Под милым оранжевым шарфиком она прячет следы от проведенной с кем-то другим ночи. Его это гнетет весь день. После пар он неожиданно для самого себя оказывается у ее аудитории. Осознав, куда и с какими мыслями в голове он пришел, он пытается уйти, но стоит ему повернуть за угол, как он слышит скрип открывающейся двери. Он смотрит, куда она пойдет. Его взгляд невольно скользит по ее спине, по завязанному на узкой талии пояску, по стройным ногам, которые видны из-под пальто. Сам того не понимая, он идет за ней, стараясь, чтобы проходящим мимо студентам и преподавателям это было не столь очевидно. Он так и выходит на улицу, забыв о куртке, просто наблюдая за любимой женщиной. Стоящая неподалеку белая Рено внезапно сигналит и мигает фарами. Она оборачивается и пару мгновений смотрит на машину, потом, кажется, узнает водителя и чуть быстрее, чем до этого идет к автомобилю. Он окликает ее. Она оборачивается, удивленная. Он быстро догоняет ее. «Мы можем поговорить?» — спрашивает он, не давая ей времени опомниться. — Меня ждут, — прохладно отвечает она. — Это он? — задевает кончиками пальцев шарф и кивает в сторону машины. — А что если и так? — она, кажется, злится и провоцирует его. — Мы можем поговорить? — не сдается он. — Завтра, — немного подумав, соглашается она, — в пять, ресторан «Джузеппе Верди». Он смотрит на нее, никак не реагируя, не уходя и не прощаясь. — Я могу идти? — немного язвительно спрашивает она. — Да, прости. Пока, — он делает шаг назад и снова ждет чего-то. Она разворачивается и уходит. Садится в машину. Ей приходится сдерживаться, чтобы не спросить зачем он приехал: сейчас это прозвучало бы слишком резко и грубо, отпугнуло бы его. Вместо этого она из вежливости интересуется, удобно ли было ждать. — Мальчик выбежал за тобой в одной рубашке, а на улице зима. Я решил, что это что-то важное. — Возможно.***
Он ждет ее в кафе, снедаемый беспокойством, сгорающий от ревности. Он смотрит в меню, но перед глазами — она. Сегодня он не видел ее на парах, поэтому даже примерно не знает чего ждать. Она входит в кафе, обворожительная, как и всегда. Пару секунд ей требуется, чтобы заметить его. Ее лицо озаряется улыбкой, когда она подходит к нему. — Что-то заказал? — сегодня на ней зеленый шейный платок, и из-за этого ее глаза кажутся зеленее. — Ждал тебя, — он не отрывает от нее взгляда, в очередной раз глупо улыбаясь. Почему-то рядом с ней он просто не в силах не быть таким счастливым. Она игнорирует реплику, в которой звучит чуть больше чувств, чем она может ему позволить. Подходит официант, чуть шире открывает глаза; его лицо озаряется узнаванием, и он улыбается ей. — Как обычно? — Да. Ты меня еще помнишь? — Мы получили звезду, потому что наш шеф… — официант замолкает, косится на него. — Влюбился, — продолжает он и как ни в чем не бывало, делает заказ. Официант уходит. Она ждет, смотрит в окно, где начался то ли снег, то ли дождь. — Я вовремя успела, — она ловит непонимающий взгляд. — Еще бы чуть-чуть и промокла бы. — Да. Я вчера сильно помешал? — Нет, он решил, что это что-то по учебе. Это неважно. Даже если бы помешал, я бы не слишком расстроилась: ревнивых я терпеть не могу, поэтому предпочитаю узнавать об этом качестве сразу же и избавляться от мужчины. — Избавляться? — Тебя удивляет факт или глагол? Он задумывается. Изучающий взгляд скользит по ее рукам, платку, наконец, лицу и глазам. — Только глагол. Никогда не слышал от тебя чего-то настолько прямого и грубого. — Ты обо мне многого не знаешь. — Я бы хотел знать, — уловив призрак неприятия на ее лице, он сразу продолжает: — Я не прошу любви! Нет! Просто, я хотел бы, чтобы мы продолжали общаться. — Я не против, но есть ли смысл? Думаешь, мне стоит давать тебе надежду? — Я не… — Вот только врать не надо. — Ладно, я не вижу смысла не общаться. Надеяться все равно буду, что через пять лет или десять ты изменишь мнение. Приходит официант, ставит закуски и чуть склоняется над столом: «Он догадался по заказу. Сейчас выйдет в зал». Она широко улыбается так, что от глаз разбегаются лучистые морщинки. Он немного удивляется: искренняя и счастливая улыбка, без малейшей тени издевки. Он вопросительно склоняет голову. — Один из немногих моих мужчин, с которыми я не разругалась и до сих пор общаюсь иногда. Он милый и, к счастью, вернулся к жене. В зал, раскланиваясь на обе стороны, выходит хрупкий невысокий кудрявый мужчина. Он с легким итальянским акцентом начинает говорить: — Спасибо, спасибо. Многие знают об озарившем меня два года назад вдохновении. Ресторан получил вторую звезду, а вам довелось попробовать мое, пожалуй, лучшее блюдо. Сегодня меня почтила своим присутствием моя дорогая муза, — он резко разворачивается и ловит ее взгляд. Пересекает расстояние до столика и громким шепотом продолжает: Рад видеть тебя, милая. Пусть это и было неожиданностью, — целует ее руку. — Прости, я забыла, что ты не любишь сюрпризы. — Неожиданностью был не твой приход. — О чем ты? — она невинно улыбается. — У тебя все так же прекрасный вкус, но меня волнует, где гуляет твой великолепный разум. — Марк, мой разум ведет себя лучше, чем ты видишь. — Ладно, но смотри… Среди моих постоянных клиентов нет ни одного компетентного юриста. Шеф уходит, еще раз раскланявшись перед посетителями. Она улыбается уже не так: лучезарное, почти детское счастье сменяется пусть искренней, но какой-то тоскливой радостью. Он понимает, что раньше не замечал подобного, задумывается, пытаясь объяснить себе почему. Они молчат. Разговор вроде бы не нужен: обоим хорошо и так. Она ловит себя на этом ощущении. Ее смущают собственные чувства. — О чем задумался? — она разрывает тишину просто, чтобы разорвать. — Да так, — он неопределенно машет рукой. — Музыка красивая. — Еще пятнадцать минут назад так хотел со мной общаться, а сейчас сам же прячешься. — Ты улыбалась ему так счастливо, искренне… — Мы хорошие друзья, он мне приятен, я ему доверяю, — прерывает она. — Нет, дело в другом. Когда он уже ушел, ты тоже улыбнулась, но совсем не так. Я вижу разницу, я могу объяснить, чем отличается твоя дежурная улыбка от той, что ты подарила ему, да… Но почему я раньше не замечал? Я видел твою улыбку любой: злой, насмешливой, издевающейся, ироничной, мечтательной — всякой, но не грустной. — Ты же чувствовал, что что-то не то, просто, скорее всего, сравнивать было не с чем. — Может быть. А музыка тут и в правду замечательная. Я это не только для перевода темы сказал. — Я сюда ради музыки и пришла в первый раз. Обычно не жалую итальянскую кухню, но ради живого исполнения решила попробовать. Это мой любимый композитор, но он не слишком популярен в ресторанах. — Как же ты тогда узнала о нем? — Американцы сняли мультфильм про дочку последнего русского императора. Мне было лет двадцать, но я не могла не пойти. Красиво. Она танцевала под вальс Верди, и это было так красиво. Произвело на меня неизгладимое впечатление. Естественно, я нашла музыку и слушала этот вальс часами, хотя он длится едва ли три минуты. — Это было еще в России? Или уже во Франции? Тебе было с кем обсудить? — Нет, не было. Конечно, тогда у меня еще была подруга, которая, кстати, любила разные мультфильмы, но звонить в Россию ради такого… нет. Я в любом случае не умею обсуждать с кем-то кино и книги. Переживаю внутри: так восприятие острее. — Почему подруга «была»? Она отворачивается, расстроенная вопросом, долго молчит. Он уже хочет сменить тему, попросить забыть, когда она прерывает тишину. — Пути разошлись. Просто так, без ссор, без боли. По-моему, ей намекнули, что дружба с человеком раз и навсегда покинувшим страну повредит ее политической карьере. Я это поняла и приняла. Но я же не тот человек, кто легко найдет друга или подругу, поэтому подруги больше нет вообще никакой. — Зря я спросил? — Я бы не ответила, если б зря, — она смотрит на него уверенно и прямо, с вызовом, будто говоря: «Прими мою откровенность. Попытайся. Сможешь?» — Когда ты в последний раз делала что-то, чего делать не хотела? — На защите диплома. Но и до этого нечасто приходилось. — Как? Нет, правда, как у тебя это получилось? — Жизнь отдельно от родителей и удобный график работы. Я не слишком прихотлива, а в крайнем случае могу захотеть что-нибудь, что необходимо сделать. — Удобное умение. У меня так не получится. — Почему? Он раздумывает над ответом, успевая съесть половину порции, потом понимает, что молчал слишком долго, извиняется. Она смеется. Снова молчат. Она напоминает о вопросе: «Так ответишь? Что есть такое, что ты делаешь через силу?» — Общаюсь с людьми, кроме тебя. Я с детства думал, что в книгах лучше: мне были неприятны люди, не соответствующие некоему идеалу, который я вынес из приключенческой литературы. Потом я понял всю безликость этих персонажей, но перешел к другим. С реальными людьми не стал лучше общаться. Так было лет до двенадцати, пока мама не испугалась и не отвела к психологу. Ради нее я стал больше общаться с одноклассниками, но мне всегда было с ними скучно: большей частью я их не понимал, а они никогда не понимали меня. Здесь, в университете, встретил нескольких ребят, с которыми могу и поболтать, и время провести, но бывают моменты, когда они… матерятся, предлагают выпить или грубо говорят о девушках — что-то такое… Это злит, это неприятно. Рядом с тобой по-другому: я могу видеть, что ты неправа, что ты язвительна или жестока, но раздражало это только в первую встречу. Почему? Это не всегда была любовь. Я полюбил, потому что не могу даже беситься из-за тебя. Не наоборот. — Читал Акунина? Беллетристика с редкими проблесками мысли. Там персонаж, Эраст Фандорин, говорит об одной девушке, которая попросту умеет держать себя, что она и порочна, и невинна. Я читала давно, была наивна, до какого-то момента ассоциировала себя с ней. Мне казалось, если у женщины есть хоть зачатки разума, то она априори не может быть неприятной. Потому что разумная женщина всегда знает, когда молчать. — А когда говорить? — Женщина говорит все время, когда не надо молчать и горло не болит. Он смеется. Серьезное настроение испаряется, уступая место ненавязчивому веселью. Разговор плавно течет без пауз, но и без особых эмоций. Они доедают, расплачиваются и идут гулять. Минут через пять у него звонит телефон: он берет трубку и обменивается приветствиями с мамой, слушает. — Я гуляю, мам. До окончания твоей смены я точно успею, — он еще помолчал. — Сейчас?.. Мм. Ладно. Да, мам, я приеду. Весь разговор она внимательно вслушивается. Большую часть слов из динамика она улавливает и как-то отчетливо понимает: ложь. Он извиняется, пытается объясниться, но она отмахивается и сама прощается. Возвращается, а он идет дальше. Не проходит и минуты, как на нее налетает женщина: уже не молодая, но и ненамного старше ее, чуть полная, но, в общем-то, симпатичная. — Ты! — вскрикивает женщина. — Ведьма! Чем ты моего сына приворожила?! Отстань от него! Сначала она молчит, потому что не успевает отреагировать, затем просто решает дать выговориться, а потом уйти. Постепенно восклицания и оскорбления сменяются вопросами, на которые придется отвечать. — Я его не люблю. Никогда не хотела, чтобы он меня любил. Мне этого не надо. Вы же знаете, какие книги он читает? Он очарован Россией, он в том возрасте, когда первую любовь пора бы пережить, а я русская женщина. Это не любовь, это так, — она неопределенно поводит рукой в воздухе, — приступ юношеского идиотизма. Скоро пройдет. — Не пройдет. Обе женщины оборачиваются. Он стоит красный и запыхавшийся от бега. — Я понял, что что-то не так, но скандала на всю улицу в любом случае не ожидал. — Сынок! Мы идем домой. Тебе не стоит общаться с этой женщиной. По крайней так много и в таких местах. — Мама, я, наверное, сам в состоянии решать с кем, сколько и как общаться. — Ах, так! — она демонстративно разворачивается и уходит. — Иди. Мальчик, немедленно иди за ней, — в голосе ясно слышится приказ. Он слушается, задержавшись напротив нее, но так ничего и не сказав. Она сдавленно ругается и, наконец, уходит. Она идет домой, выключает телефон и задергивает шторы. Для нее это очень тяжелый день, поэтому она старается отгородиться от мира, чтобы побыть немного в одиночестве и подумать. Ее все еще пугает его уверенность и серьезность. Давно никто не делал ей таких громких заявлений. Лет десять — точно. Боже, о чем она думает?! Десять лет назад она чуть не вышла замуж, а ему требовалось разрешение мамы, чтобы выйти погулять, а она думает, что, возможно… Нет, она не согласится никогда. Плохой расклад. Если бы он был на семнадцать лет старше, то еще можно было бы о чем-то подумать, но не так, как сейчас. Эти отношения заведомо обречены на провал.***
На следующий день они сталкиваются в университете пару раз: все его пары почему-то рядом с ее кабинетом. Он этому не рад: вчера решил не попадаться ей на глаза, а сейчас постоянно оказывается рядом. Поэтому в какой-то момент он отворачивается от нее и делает вид, что не заметил. Она сразу понимала, что что-нибудь в его поведении будет не таким, как обычно, но это была наименее ожидаемая реакция. Она пишет ему смс. «Ты меня избегаешь», — не вопрос. Он удивляется, хочет спросить, почему ее это волнует, раз уж она сама его прогнала, но понимает, что не поверит ни в какой ответ, сказанный не в лицо. Он пишет, что подойдет к ней после своих пар и они все обсудят. Она легко соглашается, а потом вдруг ощущает странное нетерпение: ожидание не мучительно, конечно, но немного раздражает. Когда он все-таки приходит, она немного на взводе. Говорить спокойно получается не так естественно, как обычно, и постоянно хочется чем-то занять руки, чтобы хоть немного отвлечься. — Почему ты так упорно меня игнорируешь сегодня? — он замечает исходящее от нее напряжение, но не может понять его причин. — Ты меня вчера прогнала. Решил, что… — Что? — она выглядит комично-обескураженно. — Когда я успела тебя прогнать? — Ты сама сказала «иди» и… после того, как я сказал, что моя любовь к тебе не пройдет, несмотря на то… Понимаешь? — он, кажется, сам путается в собственных рассуждениях и надеется только, что она его поймет. — Я подумал, что разочаровал тебя, ведь мы только договорились быть друзьями, а я снова… — В который раз убеждаюсь, что думать вредно, — бормочет она, не задумываясь над тем, услышит он или нет. Она уже снова взяла себя в руки. — Ты помирился с мамой? — Да, но… — При том! Если бы ты не пошел за ней, на отношениях можно было бы ставить точку. Да, вы бы помирились потом… может быть, но она бы всегда знала, что ты предпочел не ее. Поэтому я сказала идти. Поэтому и нипочему другому. — То есть?.. То есть ты не хотела, чтобы я ушел от тебя тогда? — он знает, что это странно, что нет особого повода, но он чувствует себя до неприличия счастливым. — Да. Не будь вопрос поставлен так, то я бы хотела еще с тобой погулять, — фраза срывается с ее губ прежде, чем она понимает: «Лишнее». — Так пойдем сегодня? — Нет, сегодня я занята, — врет она, понимая, что в такое никто не поверит. — Твой парень? — спрашивает он и выглядит при этом таким несчастным, что ей невольно хочется его успокоить. — Нет. Хотела сходить на встречу в одном издательстве. Один редактор — мой хороший друг, он иногда, крайне редко, обращается ко мне, чтобы разобраться в словесных вывертах, которые пишут некоторые авторы, называя индивидуальным стилем. За это в благодарность присылает время от времени пригласительные на закрытые вечеринки. В этой сфере работает много умных людей, правда, они редко оказываются писателями. — Да, современная проза подчас ужасна, — возмущается он. Однако не успевает она порадоваться, что перевела разговор в нейтральное русло, как он продолжает: — Особенно все эти любовные романчики! Почему это всегда со стороны женщины? Неужели мужчины не страдают от собственной сумасшедшей влюбленности? — Потому что женщины, которые ощущали, как может любить мужчина, не тратят себя на такие бесполезные вещи. Современные любовные романы — это рассказы от несчастливых женщин и для несчастливых женщин. — Неужели есть женщины, которых вообще никто не любит? — Я, например. — Я тебя люблю. — Это не так, — произносит она, и быстро, не дав вставить и слова, продолжает. — Пусть даже и так. А двадцать лет до твоего появления в моей жизни? — Не верю, что в тебя не влюблялись. — Влюблялись, конечно, но фамилию никто не догадался сменить. Я очень легко увлекаюсь, мне быстро начинают нравиться и быстро надоедают люди. Никто не любил меня так, чтобы привязать к себе. Никто не любил меня настолько, чтобы удивлять каждый день. Знаешь, как я поняла, что отношениям с Марком приходит конец? Он повторился с блюдом на завтрак. Меня это не разозлило, нет. Только спустя неделю он сам сказал, что не может мне соответствовать. — Тебя это расстроило? — он садится на край парты, размышляя над тем, что немного странно вот так говорить с ней в аудитории университета, но еще более странно было бы уйти сейчас. — Меня всегда расстраивают расставания. Даже если я сама их инициатор. Я очаровываюсь людьми, я разочаровываюсь в них, но они не перестают для меня что-то значить. По счастливому времени я скучаю вне зависимости от того, оказался человек последней сволочью или лучшим, кого я знала, — в ее словах звучит явная скорбь по кому-то из тех, с кем она рассталась. — Прости. Мне не стоило поднимать эту тему, — он спускается с парты, подходит к ней достаточно близко, чтобы обнять и успокоить, но пока не рискует. — Я ни с кем и никогда это так не обсуждала. Меня не спрашивали, а самой заговорить об этом было невероятно сложно, но, знаешь, мне надо рассказать хоть кому-то, — она поднимает на него неестественно блестящие глаза. — Ты не против? Только надо куда-то уйти, чтобы никто не обращал внимания, я… — голос неожиданно срывается, начинают течь слезы. Он теряется, потом обнимает ее. Некоторое время он держит ее в своих руках, а когда она хоть немного приходит в себя, спрашивает, где ее одежда. Она вздрагивает, поднимает на него испуганный взгляд. — На кафедре, — шепчет так тихо, что это сначала кажется ему выдохом. — Я пойду с тобой, — он просто не представляет, как можно ее одну в таком состоянии оставить хоть на секунду. Ей нравится его решимость, но она уверена, что кто-нибудь да ей встретится, а объясняться ей не хочется ни сейчас, ни потом. Она отстраняется, отрицательно качает головой и глубоко вдыхает, чтобы прийти в себя. Он смотрит на нее и не может не удивляться: только что она горько плакала, а сейчас это понятно только по едва красным глазам, но и это не слишком заметно. — Сама схожу, чтобы не было лишних вопросов. Жди меня у главного выхода с территории. — Почему? — он явственно чувствует, что пропустил какое-то звено в цепочке ее рассуждений. Ей хочется отмахнуться, настоять на своем решении, но она сама не понимает, как объясняет: «Мои студенты крайне редко пользуются тем выходом: через второй всем удобнее». Он улыбается, уходит за своей курткой, снова и снова простраивая в голове ее логику, и удивляется, как стройно и просто все выходит, когда уже все объяснили. Он не знает, почему сейчас она не оставила его самого разбираться в причинах и следствиях, как это делает обычно, но он очень этому рад. Ждать приходится долго, явно дольше, чем необходимо, чтобы забрать одежду, собраться и очень медленно дойти. Он начинает бояться, что она в привычной уже манере сбежала, когда наконец замечает ее. Она кивает, не останавливается, не извиняется за задержку, но этого он и не ждал, она просто идет и позволяет ему идти рядом. Солнечно, сухо для середины зимы и уж точно не сколько. Ее это радует очень сильно: нет вероятности поскользнуться и необходимости держаться за его локоть. Она кажется чуть более сосредоточенной, чем обычно, но на самом деле чувствует, что расплачется в любой момент, и знает, что это случится, стоит ему обратить на нее чуть больше внимания, чем сейчас. Три остановки, которые надо преодолеть до дома, кажется, требуют больше времени, чем объезд Земли по экватору. Он не сводит с нее взгляда: она побледнела, смотрит в окно, но явно ничего не видит, а еще он не может разобрать ни одной эмоции из тех, что сменяются на ее лице. Начинает играть какая-то песня, он не все успевает разобрать, но слова на русском явно очень добрые и жизнеутверждающие. Она берет трубку. — Да, друг мой! Занята. Нет, не плачу. Нет, не смей приезжать! Я сказала: не надо. Ты не единственный, кому я могу выплакаться, — между каждым ее предложением собеседник долго что-то говорит, но он не слышит, хотя по ее репликам понимает суть. — Вот, отлично, пока. Она сбрасывает, прежде чем ей успевают ответить, и выключает мобильник, до того как перезвонят. Понимает, что в игре «донеси слезы до дома» проиграла, утирает глаза рукой. Он подает платок и молчит, пытаясь загнать глухую ревность поглубже. — Спроси, — она улыбается, не обращая внимания на текущие слезы, когда ловит недоуменный взгляд, и поясняет: — Ты ревнуешь. Спроси. Я отвечу. — Тот, на белой машине? — он не смотрит на нее. Ему все еще стыдно. — Нет. — Другой бойфренд? — он удивленно поднимает брови, а в голос против воли прорывается грубость. — Как ты плохо обо мне думаешь! Нет. — Я зря ревную? — Нет. Это греет мне душу. — Но повода нет? — Это просто друг. Ничего большего, хотя это один из немногих мужчин, которых я уважаю, а не только… — она крутит рукой в воздухе не в силах подобрать слова, — принимаю их существование как данность, — она смотрит на него и, ей кажется, почти видит тучи из грустных мыслей. — Спроси. — К какой категории отношусь я? — Принимая во внимание события последних трех дней, к первой, — она снова вытирает щеки платком, ухмыляется его удивленному взгляду, опять проговаривает то, что он не понял, — ты можешь принимать решения за себя и других. Не всегда верные, но это уже выгодно тебя отличает, — и думает, что это входит у нее в привычку — не отмахиваться. Она ведет его к себе домой, и подобное не кажется ей неправильным, хотя каких-то пять дней назад ее подобное насмешило. Стыдно не становится, смешно — тоже. Вообще никак не становится, за исключением легкой ностальгии из-за вырвавшихся опять не вовремя воспоминаний. Но это уже естественно, с этим она уже умеет справляться: сейчас поднимется, войдет в квартиру, сядет на диване, он сядет рядом, она расскажет ему это историю, он ее обнимет, и в какой-то момент она уснет, а на утро все будет хорошо. Или они займутся сексом и все будет сложно, а плохо ли, она сомневается. — Мне нужно выговориться. Не против? Произнести вслух, пересказать кому-то свою неоригинальную и неинтересную, но иногда смешную биографию, — не дожидаясь разрешения, она продолжает. — Я была некрасивым ребенком: сначала полная, потом слишком худая, с мешками под глазами. Постоянно плакала. Умная, эгоистичная, но не эгоцентричная. Я понимала с малолетства, что решают важные вопросы взрослые, а мне оставалось только постараться повлиять на их решение. Слезы слишком долго были главным моим средством. Я всех раздражала, когда пришлось прекратить. Потом, конечно, лучше не стало, но у меня появились другие инструменты. На сверстников я тоже научилась влиять. Озлобленная на весь мир, перенявшая и сочетающая в себе крайние черты характера родителей так, что все лучшее в них становилось во мне отвратительным, а все худшее — в сто раз хуже. Никакой мягкости, никаких полутонов. Я была неприятной. Сейчас это так воспринимаю. Однако тогда у меня, несмотря ни на что, появились друзья, которые хоть и обижались на сарказм, на привычку все делать за чужой счет, на отсутствие элементарной чуткости. Это странно: мне легко сопереживать книжным персонажам, но с людьми приходится думать, анализировать, подолгу объяснять себе их поступки. С таким багажом проблем я попала в образовательную программу для иностранцев здесь. В один год потеряв отца, разругавшись с матерью так, что до сих пор три раза в год общаемся, оказавшись предана любимым тогда человеком, переехав в чужую, дикую страну, я отчаянно нуждалась в любви, заботе, да хоть каком-то участии. Каким образом я из целого института молодых, симпатичных студентов влюбилась в женатого, да еще и за сорок — тот еще вопрос. Юная, но уверенная в себе, привыкшая добиваться желаемого и уже научившаяся прятать недостатки под маской достоинств. Он на таких легко велся и он таких легко бросал, я заранее знала. Не знала только, что у его жены брат — боксер. Представь, комедия: два года с нашей с ним встречи, я с ним впервые, кх-кхм, — она сама не понимает, почему запинается, — сексом занимаюсь, уверенная, что он влюбился уже настолько, что жену бросит, он действительно говорит о разводе, а на следующий день приходит: нос разбит, синяк под глазом, шкаф два на два за спиной и так жалобно: «Я тебя больше не люблю». Тогда рыдала, а сейчас смешно, — она широко улыбается, не замечая, что все еще плачет. — Потом я встречалась я однокурсником, пока не застала в постели с другим парнем с потока, еще полгода, кстати, была ему девушкой-для-прикрытия, пока родители не заговорили о свадьбе. Затем был автомеханик, который гробил себя в этом семейном бизнесе, когда я знала, что он может стать великим физиком-практиком. Тоже крах, — она говорит и говорит, пересказывая историю всей своей жизни. — Десять лет назад чуть замуж не вышла. Из-за этого, кстати, друга, который сегодня звонил. Он, как всякий умный человек, сбежал из России, как только школу закончил. Только в Канаду, где английский в чести. Мне-то французский за один год выучить пришлось, а он пошел по пути наименьшего сопротивления. И вот ему сообщают: у тебя два месяца отпуска, а потом в столицу, в главный офис. А столица-то во французской части страны. А он по-французски: бонжур, мерси и мерде. Свято думая, что последнее — пожалуйста. Я в школе любила долгоиграющие шутки. Он ко мне. Пока я его в аэропорту встретила, он успел сказать. Хохма была, когда меня защищать стали. Все два месяца вокруг меня оба вились: один, чтобы языку научила, другой — замуж звал. В конце концов, они мне так надоели, что я их снова между собой стравила. Я посмеялась, а они обиделись. Только Мотенька на следующий день сам пришел, а жених не вернулся. А я бы согласилась, если бы пришел. Вот примерно поэтому я такая злая и последние десять лет ищу от мужчин только секса или дружбы, но не любви. — Ты не злая, — он притягивает ее к себе, гладит по спине. — После такого только от природы дураки не станут защищаться от всего мира. — Ты добряк. Ты мои попытки защищаться уже полгода терпишь. Дольше только Мотя продержался, но он отходчивый: сегодня обижен — завтра нет, и он долго жил за океаном и вообще меня редко слышал до этого года, а ты-то злопамятный. Как с такой гордостью со мной общаться? — Я просто тебя люблю. — Если хочешь… — А ты хочешь? Если это под влиянием момента, если это только секс, то я лучше уйду, а ты позвонишь своему парню и все. Вообще все. Может, ты и сказала, что я способен принимать решения, но именно это зависит от тебя. Она не хочет это решать, не хочет брать на себя ответственность, так открыто признавать, что романтичный мальчишка заставил ее снова полюбить, хотя она думала, что ее уже не тронет это чувство. Она наконец понимает, каким местом думал обожаемый Пушкин, когда брал в жены Наталью. Он любил, любил, любил и проблем не ощущал совсем. Она его целует. Он сначала замирает, потом целует в ответ неловко, неуверенно, водит руками, по ее спине, не рискуя идти дальше. — Ты девственник? — она спрашивает, хотя уже знает ответ. — Связалась на свою голову! — бурчит она, но встает и увлекает его за собой в спальню.***
Около семи утра их будит звонок ее мобильного. — Да, сволочь? Да, разбудил. Пошел ты, Мотюсь. Ну ты гаааад, сейчас, — она бросает трубку на одеяло, оборачивается к нему, проснувшемуся, но как-то невинно сонному. — Можешь открыть ему дверь, подождать секунд пятнадцать и снова закрыть? — она откидывается на подушки, наблюдает за стройным юным телом, получая эстетическое удовольствие, но в последний момент окликает. — Оденься. Хотя бы штаны. Он слушается, довольно, лениво потягивается и идет к дверям в квартиру, потирая глаза. Мотя, думается ему, тощий, маленький или, наоборот, полный, как один из героев какой-то русской комедии, которую он отрывками помнит из детства. Он открывает дверь, и они друг друга изучают. Мотя, хотя называть его таким смешным именем теперь кажется глупым, невысокий, едва ли выше нее, но широкий в плечах поджарый блондин с правильными чертами лица. На госте идеально сидящий костюм, поэтому его черные джинсы одаривают едва заметной насмешкой. Ту же реакцию встречает худая, безволосая грудь и подбородок, который и брить-то не надо. — Едрить ты, извращенка! — Мотя врывается в квартиру, проходя мимо мальчишки и пытаясь найти подругу. — Где ты? Он понимает, что гость ее ищет, но прежде, чем что-то говорит или делает, она отвечает из спальни: «Я голая». Мотя замирает на месте, краснея как помидор. Она выходит из-за его спины в халате, который закрывает все то, что, по его мнению, должно быть закрыто, тянет гостя за щеку: «Все такой же наивный, Матвей». Ему это имя кажется менее смешным, поэтому он решает, что это — полное. — Да когда ж ты перестанешь? — снова на русском, но уже медленнее, он успевает перевести. — Никогда, — она улыбается, идет на кухню и ставит чайник. — Ладно, доживешь до восьмидесяти — перестану. — Злыдня. — Ты мне это двадцать лет говоришь. — Ты добрее не становишься. — Так, все, — она смеется. — По-французски и к делу. — Это ребенок. Он маленький. А ты, помнится, была против педофилии. Я бы, если честно, девушке меньше удивился, чем мальчишке. — Ты меня с выпускного лесбиянкой считаешь. И ты, помнится, был против однополых отношений. — Не язви. Где ты его вообще подобрала? — В универе. — Студент? Ну, не школьник и на том спасибо. — Не язви. — Вы всегда так общаетесь? — он разлил по кружкам кипяток. — Да, — она показывает на шкафчик над раковиной. — Чай там. Мне черный, Моте кофе, — подумав, добавляет, — пожалуйста. — Кто ты? И куда дела мою подругу? А как же «вежливость только для тех, кто без нее помогать не будет»? — Я тебе анекдот про Путина в посмертии рассказывала? Где ему предлагают выбор между раем со старушками-одуванчиками и адом с друзьями и с девушками не самого тяжелого поведения. — И где ты находишь такие анекдоты? Не рассказывала. — А у меня с памятью хорошо было всегда, а мозгами — лет после двадцати пяти. Он выбирает ад, его кидают на сковородку и говорят: «То была предвыборная кампания, а сейчас ты проголосовал», — никто не смеется и она продолжает. — Я так мужа буду ловить. — И вот этот мальчишка тебя замуж позовет? — сквозь смех произносит Матвей. — Да хоть сейчас! — отвечает он. — Не пойду. Он отводит глаза, опять расстраиваясь, сидит, пьет ромашковый чай. Она и Матвей переругиваются, иногда срываясь на русский. Он мог бы перевести, но общий тон разговора дружелюбный, поэтому можно не волноваться. Взгляд цепляется за настенные часы. Он подскакивает. Она удивленно поднимает взгляд. — Опаздываю. Кто у меня потом не все лекции купит? — Почему он вообще у тебя учится?! У него же мозги есть! — возмутился Матвей. Он слышит еще какие-то отдельные фразы, когда убегает одеваться. Рубашка безнадежно измята, но вариантов нет. Одевается, собирается. Она заходит в спальню. — В шкафу над раковиной есть новые зубные щетки. — Ты не торопишься, — он не спрашивает, но хочет знать причины. — У меня никогда нет первых пар. Методист по расписанию очень любит тирамису, а мне ради лишнего часа в постели утром не жалко ее угостить. А пока пообщаюсь хоть с этим трудоголиком, раз уж он разбудил, да еще и соизволил появиться. Он кивает, уходит в ванную. Ему не хочется, чтобы она наедине общалась с «этим трудоголиком», но приходится смириться: она сказала «только друг», а врать ей незачем. Он быстро заканчивает сборы, заглядывает на кухню и в нерешительности молчит, кивает и выходит в коридор. Она идет за ним, чтобы закрыть дверь. Он обувается, надевает куртку, смотрит на нее как-то неожиданно жалобно. Она его целует. Это не страсть и не нежность, скорее, какая-то необходимость, словно находится вне пределов досягаемости друг друга для них несовместимо с жизнью. Когда он ее обнимает, она словно включается. Ей становится страшно, она сама не может сформулировать точно, чего боится, но отстраняется от него, выталкивает за дверь и напоминает: «На пары!» — Пока, — он краснеет, не знает, как все воспринимать, но уходит все-таки, обещая себе все обдумать. Она закрывает дверь, возвращается к другу, уже допившему кофе и теперь катающему по столу чашку. Ее всю трясет. Мужчина подскакивает, заставляет посмотреть в глаза и настойчиво спрашивает: «Что успело случиться?» — Я, кажется, его люблю, — она говорит тихо-тихо; у нее дрожат губы, и создается ощущение, что она сейчас заплачет. — А ты об этом до сегодняшнего утра не догадывалась? — Вчера казалось, но то вчера… Я плакала. А так — нет. Нет, я же зарекалась… — она не обращает внимания на его сарказм. — Даже я уже месяц знаю, что ты в кого-то влюбилась, а ты… — он вздыхает, отмахивается. — Бестолочь. — Не мог мне сказать? Откуда вообще такие выводы? — Не мог. Я думал, что ты в курсе, — он хмыкает, довольный шуткой, но она не замечает. — Ты так сияла. Я, черт возьми, думал, что это образное выражение, когда сталкивался, но посмотрел на тебя и понял: люди — лампочки. Такой, — он запинается, забыв слово, — внутренний свет, ты даже в школе не выглядела настолько наполненной жизнью… Они молчат пару минут. Она вдруг краснеет, смущается под его взглядом. Матвей заботливый, ответственный. С каких пор она начала так полагаться на него? Ей становится невыносимо обидно. Это какое-то отвратительное утро: тяжело понимать, что нарушил столько собственных правил, столько жизненных установок, с которыми хотел существовать до конца. Становится жалко себя, но она, мысленно ругаясь, натягивает на лицо улыбку и показывает другу, что все еще довольна жизнью. — Ты, кстати, на юбилей школы собираешься? — начинает он, прежде чем она придумает новую тему. — Нет, — она молчит, поджав губы. — Не хочу ее видеть. — Какова вероятность, что она приедет? — Из Москвы с ее характером примерно такая, как из Парижа с моим. — А если учесть еще и работу, — он улыбается так, что она почти готова согласиться. — Кто ей отпуск посреди года даст? А у твоих студентов тоже каникулы. В конце концов, что вам мешает с разных краев стола сидеть? — Я не хочу ей вредить, — она вздыхает. — Раз она решила, что для ее карьеры будет вредно даже обмениваться поздравлениями с новым годом и днем рождения, то сидеть за одним столом вряд ли сможет. — Дорогая моя, у нас из класса в России осталось только семнадцать человек. Я помню, как считал, что сбежала чертова дюжина. Неужели никто из них не приедет? И все будет нормально. Я же знаю, ты по ним всем тоскуешь. Увидишь учителей. Надо успевать, пока они живы-здоровы. — Увижу. Меня спросят, как утроилась, кем работаю. И что я скажу нашему дорогому физику? «Я гуманитарий, живу в дешевой квартирке, пусть в Париже, а не в родной Туле, получаю зарплату, которой хватает на комфортную жизнь, и больше вообще ни к чему не стремлюсь»? А он мне, как и двадцать лет назад, скажет, что надо было заниматься физикой, и все было бы круто? Очередной удар по уязвленному самолюбию? Мне, конечно, нравится моя жизнь, но это не значит, что я не хотела другой. — А мне он скажет, что надо было учить физику, а не смотреть на тебя и заниматься экономикой, и все было бы круче, чем есть. Ты ведь понимаешь, что это — чушь? Зато твоя русишка порадуется, хотя и скажет, что ты пошла по легкому пути. Так и не знаю, что это значит. — Ну да, ну да! Меня он успокаивает. Со своими комплексами разобраться не можешь, — она смеется, довольная, что попала в точку. — Так ты поедешь? — Да. Уговорил, но если что — во всем виноват ты, — она сжимает руку в кулачок и легонько толкает друга в грудь. Он начинает кривляться, кричит, что она ему ребра сломала, и издает предсмертные хрипы. Оба смеются, тяжелое настроение наконец улетучивается полностью, но решение не забывается, поэтому, когда друг уходит, она начинает сомневаться опять. Собравшись на работу, она уже не чувствует себя свободно и легко. Он ждет, когда она приедет. На пару он приехал вовремя, записывал тоже старательно, но все время думал о ней. Сейчас он стоит под ее кабинетом и все еще представить не может, почему утром она так себя повела. Когда она приходит какая-то подавленная, он чуть не кидается с вопросами к ней, но она останавливает его взглядом. Он пишет сообщение, она в ответ называет время и место: через час после пар в кафе. Вопросов и каких-то абсолютно безумных идей у него все больше, но подождать он сможет.***
В кафе они сидят какие-то нервные и ощущают себя мухами, запутавшимися в паутине из собственных мыслей. Он смущается, ему некуда деть руки, да и ее выражение лица не предвещает ничего хорошего. Он бы предпочел, чтобы она злилась, или смеялась, или (он только надеялся) радовалась, но впечатление напуганной девочки, которое она производит сейчас, ему не нравится. — Что не так? — он подвигает руку к ее руке, касается ногтей подушечками, но дает свободу: «Беги, если хочешь». — Я боюсь, — она не двигается — позволяет. — Я тоже боюсь, — он обхватывает кончики ее пальцев своими, — что ты передумаешь, что я тебе надоем или не выдержу конкуренции. Чего боишься ты? — Про конкуренцию — зря. Нет ничего омерзительнее измены. Я это не приемлю, — она отрицательно качает головой. — Я боюсь, что ты передумаешь, что твоя мама продолжит… ты понял, боюсь, что появится какая-нибудь девочка, что кто-то в универе узнает, — она вцепляется пальцами в его руку, опускает глаза, но потом снова упрямо поднимает взгляд: Я не настолько стрессоустойчива, как хочу казаться. — В университете обещаю ни словом, ни взглядом, а остальные страхи не имеют под собой никакой причины, — он притягивает ее руку к себе и целует кончики пальцев, скрепляя обещание. Они болтают пару часов, потом идут гулять. Они молчат, потому что на улице проходит какая-то акция и говорить пришлось бы слишком громко, но держатся за руки. Ощущение теплой ладони странно успокаивает обоих. Они бродят по улицам, уже уйдя достаточно далеко от источника шума, но все еще не проронив ни звука. А потом он вдруг ее целует, мягко, но уверенно прижимая к себе за талию, чтобы не сбежала: еще раз он просто не выдержит. Она не пытается уйти, она сначала вздрагивает, но отвечает, и он, кажется, готов взлететь, настолько он счастлив. День медленно, но верно подходит к концу. Они расстаются, когда из-за зданий виден лишь краешек солнца. Он еще раз целует ее на прощанье и садит в автобус: ему ехать совсем в другую сторону. Она чувствует себя уверенно и умиротворенно, хоть и не знает, сколько это продлится. А он успокаивается на ближайшие две недели, что остались до каникул и ее поездки в родной город. Время течет медленно и мирно: они проводят вместе все вечера, пару раз — ночи. Он пытается объясниться с матерью. Спустя три ссоры они приходят к единственно-возможному решению: она в его жизни есть, и пока он или она не захочет, в ней будет. Матвей, когда ревность удается заткнуть, кажется ему весьма приятным человеком. Они даже номерами меняются «на случай», правда, не понимают — какой. Случай предоставляется скоро. Она уезжает домой на юбилей школы и планирует провести там дней десять. Он обещает каждый день звонить и писать, она только молча кивает, и уже сейчас в нем селится какое-то нехорошее предчувствие. Вечером он напряженно слушает новости, потому что за день довел себя до паранойи, потом проверяет, что с ее самолетом все в порядке в Интернете, и только после этого набирает номер. Почти минута долгих гудков и голос оператора — трубку она не берет. Он пытается дозвониться с тем же результатом еще три раза, решает, что она спит или чем-то занята, и пишет сообщение на почту. Утром ситуация повторяется, ответа на «мыле» нет, а гнетущее чувство беспокойства только усиливается. Он хочет позвонить Матвею, спросить, все ли в порядке, попросить узнать, почему она не отвечает, но, уже найдя в телефонной книге номер, резко передумывает. Он говорит себе, что впутывать третьего — плохая идея, а они во всем разберутся сами. У нее тем временем все относительно хорошо. Она с трудом заставляет себя игнорировать его звонки, но все-таки отвлекается на мероприятия, которые посещает. За «Турниром выпускников по баскетболу» она может следить часами, не отрываясь. Сюда пришли многие ее бывшие одноклассники. Они иногда, с трудом узнав в уверенной женщине стеснительную девчонку, подсаживаются и разговаривают. У большинства на безымянных пальцах — кольца, а на руках — маленькие дети. Она невольно улыбается, подсчитывая, кто когда стал мамой и папой: самое раннее — в двадцать восемь, карьеристы. Она почти не завидует, но все-таки жалеет, что не подержит на руках вот так своего ребенка: возраст уже не тот. Конечно, не точка невозврата, но когда он дорастет до желания иметь детей, будет уже совсем поздно. В этот момент он снова звонит — шестой или седьмой раз за день, — она сбрасывает и выключает сотовый. «Надо забыть это, как страшный сон», — прикрыв глаза повторяет она про себя. Матвей появляется неожиданно, когда она уже решает, что он не придет. Вопрос о причине задержки так и остается не заданным, когда она видит женщину за его спиной. — Если ты надеялась на слезливые объятья, то… — она не продолжает, все и так предельно ясно. Она отворачивается к спортплощадке, где как раз объявили начало следующего тура. — Если есть, что еще сказать, слушаю. — Я ни на что особо не надеялась, просто вдруг поняла, что никакая карьера, никакие деньги и даже никакой Джонни Депп — он все равно располнел — не стоят возможности на старости лет пойти с подругой в ближайший тату-салон и поглазеть на мальчиков, — женщина садится рядом, тоже смотря на поле, хоть и без интереса. — А если мне и покажут на дверь, то я ей напоследок хлопну. — Ты как Болконский: умная мысль приходит вдруг. И кстати, в нашем случае ближайший тату-салон окажется в районе Польши. — Вы что-то имеете против, пани? — Абсолютно ничего, пани. Разве что мальчики там не слишком красивые, — она улыбается уголками губ, не так ей виделась встреча спустя столько лет, но наши прогнозы не часто сбываются. — Я не понял. Это вы помирились сейчас? — влезает в разговор ошарашенный Мотя. — Ты всегда умел испортить момент, — в голос отвечают женщины и хищно ухмыляются. Он предпочитает самоустраниться и возвращается через пару минут с тремя бутылками сока в руках. — Эх, со вкусом не угадал, — тянет она. — Придется еще раз извиняться. — Если бы я еще имел хоть какое-то понятие, где в этом городе можно извиняться… Женщины переглядываются и начинают хихикать в кулак. Он чуть было снова не сбегает, на сей раз с криком: «Извращенки», но его ловят за руки. — Сам виноват, — едва слышно говорит она. Матвей обижается все-таки и сбегает, чтобы через две минуты вернуться злым как черт. Разгневанное выражение лица вместо должного испуга вызывает у подруг только удивление, поэтому он не разоряется понапрасну, просто вкладывает ей свой телефон в руку и говорит: «Ответь, идиотка!» — Алло? — она уже знает, кто на том конце провода, поэтому уходит из зала, чтобы никто не слышал, но она понятия не имеет, что ее в связи с этим ждет. — Любимая, с тобой все хорошо? Ничего не случилось? — в голосе явно звучит облегчение, хотя и смешанное с последними каплями тревоги. — Да, все хорошо, ничего не… — она замолкает, чувствует, что спросить хотели о другом, но он тоже молчит, а ей не хочется оправдываться, — спроси, — наконец решает она. — Почему ты не брала трубку? — вопрос падает, как тяжелый камень на хрупкий плотик их отношений, и она понимает, что все зависит опять только от нее: он и так делает все первые шаги, она лишь должна успевать идти на встречу. — Я хотела все забыть, — она слышит, как он гулко сглатывает, — не получается, правда. И знаю, что не получится никогда, тут вся моя рациональность бессильна, но мне страшно и мне надо иногда сопротивляться всему этому, потому что ты, я… мы… это в голове не укладывается. — Не уезжай от меня больше, пожалуйста? — Почему? — Потому что когда ты у меня в зоне доступа «пытаешься», мне тебя успокаивать удобнее. — И рецидивов не будет? — Обещаю. — Мне трудно будет не уезжать вообще никуда из Парижа. У меня есть семья: бабушка, тетя, кузина, а с прошлого года — племянница. И живут они кто в Чехии, кто — на Украине. — Придется ехать с тобой, — он смеется, довольный ситуацией. — Ты безумен, если решился связаться со мной. Я тоже, раз с тобой связалась, но у меня-то это хроническое. — Я просто тебя люблю. А это чувство всегда было безумством.***
Бегает от него и паникует из-за всех своих комплексов она не долго: спустя два года после начала отношений, он чувствует, что гонка ему надоела, берет ее на руки и несет три квартала в офис регистрации подавать заявку на заключение брака и не без труда ее уговаривает пойти с ним под венец. Фамилию она менять отказывается, аргументируя это тем, что студентов развлекать будет нечем, да и вообще начинает вести себя как-то странно и нелогично, причина чему обнаруживается в виде положительного теста на беременность. Она делает его утром, пока он куда-то ходит по делам, и ревет до его прихода. Причин у нее много и ее мало волнует, что половина из них не существенны, а остальные друг другу противоречат. Когда он возвращается, отпаивает ее чаем с ромашкой, целует и наконец успокаивает, она сообщает ему причину истерики, и он тоже начинает плакать — только от счастья, потом перестает и хохочет до икоты: все-таки ему досталась невероятная женщина, умеющая из самой радостной новости сделать проблему, но от этого кажущаяся еще более нежной и трогательной. Через семь месяцев у них рождаются близнецы: мальчик и девочка, которых новоиспеченные родители в запеленатом виде различают только по цвету глаз: у него — карие, у нее — синие. Покупать для этого пеленки разных цветов они не стали, потому что «Какой омерзительный розовый» и «Голубой не лучше». А Матвей, которого попросили помочь отвезти все покупки домой из магазина, только пальцем у виска крутил, но не вмешивался.